Словно теплая слеза -
Капля капнула в глаза.
Там, в небесной вышине,
Кто-то плачет обо мне
М. Цветаева

Меня не стало в 20:35. Моя грудь в последний раз наполнилась теплым закатным воздухом и замерла. Наконец замерла. Апрельская звенящая тишина  расплылась клубами по полу, как расплывается при посадке вертолета дым вдоль волн полевой травы. Помню неподвижную, вязкую темноту, помню остывающее время, помню пустоту - глубокую, звенящую. Она стелется и гудит, как испорченная лампа дневного света. Бесконечно, мучительно долго. Будто ждет.

Дыхание... Вдох-выдох - сипящее, слабое дыхание, невероятное и немыслимое уже - вдох-выдох - казалось бы дыхание, спасительное и благословенное движение воздуха. Вдох-выдох. Оно вернулось внезапно. Раз, два три, … восемь, …пятнадцать – вдох-выдох – двадцать два, двадцать три и дальше, дальше, дальше – вдох-выдох, вдох-выдох, снова и снова.

Дрожащий и зыбкий белый потолок в навеки застывших узорах тонких трещин. Больничная палата. Гулкие голоса, шаги, склоняющиеся надо мной лица. Прорезающий зрачок, невыносимый острый свет. Темнота.

Край смятой простыни. Тонкие, сморщенные пальцы, сжимающие мою ладонь. Их тень ложится на глаза; прикосновение, длительное и неподвижное.

Я ясно слышу звуки. Приглушенный разговор, металлический скрежет, скрип дверных петель, скрип половых досок. Слышу шаги. Иногда кто-то плачет. Дни идут, один за другим, тихие дни, перемежающиеся долгими провалами и забытьем, глубоким, как сама смерть. Я вижу свет, с каждым из дней все отчетливее, вижу его прямые и яркие лучи, проникающие сквозь оконное стекло. В них плавают пылинки.

Почерневшее, осунувшееся, невероятно исхудавшее лицо мамы. Она сидит, склонившись надо мной, и что-то шепчет. Ее пальцы сжимают мою руку, ее маленькие пальцы перебирают мои большие - безвольные и непослушные. Мама, родная, милая, дорогая не плач, все будет хорошо.

Ночь. Мое тело извивается в мучительных судорогах. Подбородок мелко дрожит, стучат зубы. Ноги бессильно дергаются, руки тоже дрожат, то сгибаясь, то разгибаясь в локтевых суставах.  Странно, что я не чувствую боли. Я вообще ничего не чувствую. Утром приходит доктор, я тщетно пытаюсь заговорить с ним, заглянуть в его глаза. Он молчит, затем кладет руку на плечо маме, глядя в сторону, что-то коротко говорит – я опять не слышу слов. Потом доктор уходит. Мама сидит, сгорбившись, неподвижно, положив руки меж коленей, опустив голову. Снова темнота.

Сегодня днем я обмочился. Прямо в кровать. Кто-то заблаговременно подложил клеенку под простыню. Сколько же я не ходил в туалет – неделю, две? По прежнему не могу ни говорить, ни двигаться, хотя тело само собой иногда непроизвольно изгибается.  То же и с руками и ногами. Боли нет. Сегодня ночью сильно похолодало.

Со вчерашнего утра мне начали делать уколы. В ягодицу. Когда меня переворачивали на бок, голова моя откинулась назад и я увидел собственное бедро – исколотое, все в синяках и кровоподтеках, с натянутой, прозрачной белой кожей. Стало жутко.

Теперь я мочусь под себя постоянно.  Сколько же времени я не мылся? Сколько дней не вставал с постели? Уколы колют каждый день – утром и вечером. Приходит медсестра, вскрывает ампулу, перекатывает меня на бок, делает укол. Уходит, забрав пустую ампулу и шприц. Никогда не говорит ни слова. Я уже привык, синяки понемногу проходят – их стало меньше. Ночные судороги случаются реже. Мама стала часто плакать.

Сегодня меня переодели. Я был в бреду - мне, почему-то, показалось, что с меня сняли чистую одежду и одели в грязную. Медсестричка держала меня за плечи, мама стащила мою липкую от пота футболку и одела чистую, которую я уже лет десять не носил. Она провалялась в шкафу еще со школы – мать никогда ничего не выбрасывала, я всегда злился из-за этого. Теперь вот пригодилась, значит. Когда переодевали трусы, откинули одеяло. Я увидел свои ноги – неправдоподобно худые, почти без мышц, как у скелета, с огромными ступнями.

Вернулось обоняние. Запахи лежалого постельного белья, хлорки, мочи, лекарств, деревянной тумбочки, накрахмаленного халата медсестры. Запах весеннего холодного воздуха, врывающегося в палату через открытую форточку – оконные рамы с облупившимися бесчисленными слоями белой краски, тяжелые и скрипучие. С пыльными стеклами и там, дальше за ними, голые деревья с темной сырой корой на фоне серого холодного неба. Капли на голых ветках.

Дни и ночи, дни и ночи. Мне стали давать какие-то лекарства – настои, отвары, таблетки. Врач стал приходить чаще, в основном по утрам, иногда вечером. Сегодня выписал рецепт, я слышал, как мать переспросила: «Морфий?» и измученным, отрешенным взглядом смотрела на него снизу вверх. Врач кивнул.

Я уже потихоньку могу есть, в основном протертые сквозь сито овощные пюре. Уколы перестали колоть, ставят капельницы. Мне вроде как становится лучше, с каждым днем, с каждой неделей. Время летит стремительно, вчера, меня приподняли, для того чтобы сменить простыню – в окно я увидел снег, должно быть снова бред.

Приходила Валя, долго и молча смотрела на меня, не отрываясь, потом ушла. Я лежал, отвернувшись лицом к стенке, рассматривая потертый узор на старых обоях. Иногда, мне видятся там чьи-то лица – это моя давняя странность, видеть лица в рисунках на обоях. Так и в этот раз… Валя, даже прощения у тебя нет сил просить… Как давно ты была, будто несколько жизней тому назад. Прощай.

Вчера я встал. Мать поддерживала меня, мы медленно дошли до туалета. Наконец-то можно без утки. По пути назад смотрел в окно, действительно снег, неужели прошло столько времени?

Мне гораздо лучше. Я сам хожу, сам ем, только после каждого раза меня долго выворачивает наизнанку, поставили у кровати пластиковое ведро. Дают мне какие-то таблетки. Вечером в ванной долго рассматривал свое лицо в зеркале. Почти нет волос на голове, редкая щетина, бледно-серая кожа в складках, мелкие пятна на щеках, зрачки мутные, веки обвисли. Нос тонкий и заострившийся, верхняя губа приподнята, передние зубы выпирают, худой страшно. Неужели это действительно я?

Таблетки, таблетки, таблетки… Доктор, медсестры, капельницы, халат, тапочки, пижама. Мать всегда рядом, если бы не она, то… Прости меня, мама, за все это, за твои напрасные надежды, за одиночество и бесконечное ожидание. Прости за мою слабость и неприкаянность, за эту мою нелепую, лишенную смысла жизнь. Она всегда была для тебя бесценной, я знаю. Для меня же оказалась ненужной и тягостной. Я в этом виноват, прости. Сжимаю ее ладонь и глажу по волосам. Не надо плакать.

Кабинет врача. На мне халат и пижама, влажные волосы причесаны. Я сижу на стуле. Старый стол, накрытый стеклом, перекидной настольный календарь, моя карточка, история болезни, подставка для карандашей и ручек, печать. Тонкие пальцы доктора сжимают рентгеновский снимок, на котором проступают мои ребра и кости таза. Мы только что закончили говорить:
    - Три, четыре месяца, может пол года, может немного больше, не знаю…
    - И сколько мне осталось?
    - Рак … железы.
    - Какой диагноз?
    - Видите ли,… Мне всегда непросто об этом говорить. Буду с Вами откровенным. К сожалению, худший диагноз подтвердился.
    - Ну и как мои дела, Николай Иванович?

Желтые, желтые листья. Вся земля буквально усыпана ими. Солнечные лучи пронизывают сухой и теплый октябрьский воздух. Ветви кленов отбрасывают замысловатые тени на эти шуршащие под ногами, опавшие листья. Я ступаю по ним, проходя сквозь больничный парк. Мама идет рядом. Я поворачиваю голову и смотрю в ее испуганные, встревоженные глаза. «Все хорошо, мам», - говорю я ей, - «все будет хорошо».

Tweet