Часть первая.

Глава первая. ДУНЯ

При крещении пьяненький дьячок, обидевшись на отца за небогатое подношение, а может ещё за какие прегрешения, назвал новорожденного Евдокимудунием.  Простому человеку, конечно, такого имечка не выговорить и потому  все стали звать его просто Дунькой. Много носов пришлось расквасить малолетним ровесникам за обидное женское  прозвище, но ничего не поделаешь, это в станице обычное дело  - если уж прилипла кличка, то намертво. Даже в семье его так звать стали.
Так и остался он по жизни своей с женским именем  Дуня и со славной казачьей фамилией  Каратаев.

У батяни, кроме него было пять сестёр, брат Петруха  и он -  последыш. Быть младшеньким в казачьей семье не сахар. Мало того, что сёстры, взрослые уже девахи, постоянно шпыняли, так Петька, хоть и был всего двумя годами старше, нос задирал, изображая из себя наследника отцовского хозяйства. Хотя наследовать-то особо и нечего было – отец, по станичным меркам, считался просто «справным» казаком. Имел  обычную пятистенную хату-мазанку, подворье, пяток коров,  шесть лошадей, ну и кур да гусей без счету. Землицы, правда, было маловато – станичное общество нарезало куски земли только на сыновей, а на девок не полагалось…

  Постоянно в батраках при них жил приблудный безответный глухонемой мужик, пришедший когда-то давно в станицу неизвестно откуда.  Из-за большого родимого пятна в пол-лица звали его не иначе как Каин. Вроде получалось, что каиновой печатью отмечен.  В страду, конечно, нанимали  ещё батраков, не без этого – не успевал отец вместе с Каином в четыре руки со всем хозяйством справляться, рыбалить, на охоту ходить, а  дочкам-то на приданое надо было зарабатывать! 

Больше всего завидовал Дунька тому,  что старшему брату по наследству перешла дедовская шашка с потемневшей дубовой рукоятью, позолоченным эфесом и хищно выгнутым лезвием. Прогиб у неё был чуть-чуть больше чем надо и это придавало шашке особый шик и красоту.  На серебристой режущей кромке было несколько едва заметных зазубрин – это, если верить рассказам отца, одно время басурмане приноровились в плечи черкески полосы железа вшивать, чтобы берегли они их от казацкой шашки.  Только бесполезно было – всё равно разваливал их дед от плеча до пояса страшным ударом. Потому как удар этот был чисто каратаевский – только они умели рубануть так, чтобы тело человеческое мягко и плавно развалилось на две половины до пояса, выпустив сизые петли кишок. Шептались ещё станичники, что шашечки у них были не простые, а заговорённые,  потому как без колдовства не под силу простому смертному так половинить человека.

Старший брат иногда снимал дедовское оружие со стены и на зависть Дуне выходил на двор лозу порубать. Такие упражнения в казачьих семья поощрялись – сызмальства пацаны к  оружию должны привыкать. А  к своей шашке отец строго-настрого запрещал прикасаться. В свои пятьдесят лет был он ещё не слабым казаком и всегда приговаривал, что выпустит любимую шашку из рук только после смерти и пусть она тогда внучатам достанется – Петенькиным деткам.

Частенько горько плакал по ночам Дунька от этой несправедливости.  Зависть и обида душили его, во сне и наяву грезил он шашкой, принадлежавшей только бы ему, ему одному. Он почти ощущал как ребристое дерево рукояти ложится в ладонь и непередаваемый стальной звон лезвия отдаётся в руку и волнует кровь. Просыпаясь, с горечью осознавал, что нет у него никакой шашки и, накрывшись подушкой, давал волю слезам. Плакать надо было беззвучно и осторожно – не дай Бог, отец услышит или прознает, что Дуня плакал, порки тогда не миновать - казак слёзы лить  может только один раз в жизни – на похоронах матери. Вспомнив об этом он ещё больше начинал рыдать, страшно становилось когда представлял он мёртвой свою мать – тихую безответную женщину, часто украдкой ласкающую своего младшенького сыночка.
А утром, за завтраком, ехидный Петька докладывал отцу:
- Опять наш Дунька  нынче ночью как баба ревел…
Не торопясь, отец облизывал ложку и с размаху бил по лбу Петруху:
- Доносчику первый кнут! А ты Дунька,  марш на двор за розгами!


Глава вторая. КУЗНЕЦ

Несколько раз, улучив удобную минутку, когда бывал отец в благодушном настроении и подпитии, подкатывался Дуня к нему с просьбой:
- Бать, батяня, мне бы шашку купить… скоро занятия строевые, а у меня ни какой нет…
- Отстань, – резко обрывал его отец:
- Денег нет пока, вишь, сестрам твоим приданое надо, девки уже на выданье,  а абы какую шашку покупать, так себе дороже будет! Цыть пока,  надо будет, к сроку справим…

После Покрова станичное общество назначило для молодёжи военные сборы проводить: джигитовкой заниматься, лозу да кочаны капусты на полном скаку рубить, пластунскому делу обучаться.
Вечером вынес отец из чулана старый кавалерийский палаш и вручил его Дуньке:

- Накось тебе, эту сабельку. Што бы  капусту крошить и такая сойдет…

Закусив губу водил Дунька точильным камнем по ржавому лезвию, тщетно пытаясь стереть глубокие раковины и хоть чуть-чуть убрать зазубрины. Со стыдом представлял он, как  под насмешливые взгляды учителей стариков- станичников будет не рубить, а переламывать упругие ветки неуклюжим куском железа, даже отдалённо не напоминающим настоящую казацкую шашку.
Рядом, заложив одну руку за спину, ходил по двору и вертел своей шашкой злыдень Петруха. Дунька старался не смотреть на  него, но сверкающее полированное лезвие само собой притягивало взгляд.

Наконец-то, перед  самым рождеством, пошел отец вместе с Дунькой  к кузнецу Остапу насчет шашки договариваться.

Был кузнец  необычайно широк в груди и сильно колченог. Рассказывали про него, что десять лет провёл в басурманском плену, где нехристи у него жилы с ног вытянули, но всё равно он смог убежать. Там же в плену много секретов оружейного дела узнал и поговаривали, что даже самому хану Гирею шашку ковал.

Катясь шариком от закопчённой кузни, стоящей в глубине подворья, подошёл Остап к ним. Сдержано поздоровкались. Отец угостил самосадом из кисета. Закурили, поговорили об озимых, о погоде, и видах на урожай. Наконец перешли к главному.

- Сколько  Остап, возьмёшь за то чтобы шашечку моему последышу отковать?
Прищурился кузнец,  не спеша стряхнул пепел с цигарки:
- Сорок червонцев золотом.
- Сорок червонцев? – ахнул отец: - Да в базарный день…
- Вот и покупайте себе шашки на базаре! – кузнец  зло сплюнул на цигарку, растоптал её кривой ногой и, не оглядываясь, пошёл прочь.
- Погодь, погодь, Остап, давай поторгуемся!
- Не торгуюсь!
- Да согласен,  согласен я на твою цену!
Кузнец, остановился:
- Ладно уж,  коли так, то по рукам!
- Слышь, Остап, это самое…, - отец замялся:  - Шашечка-то,…  гм, гм…, заговорённая будет?
Строго и долго посмотрел кузнец сначала на отца, а потом на Дуню. Лицо его до самых бровей заросло седой бородой от которой пахло палёной шерстью. Лысая  башка была на диковинный манер повязана грязной тряпицей. Чёрные выпуклые глаза пронзали насквозь:
- Так вить цену-то я за заговорённую  и назначил. Простая-то, знамо дело, дешевше будет. Знаю, что мальцу твоёму только такая и нужна… не простой он хлопец у тебя… Да уж, не простой… Ты Дуня, на следующий молодой месяц прибегай ко мне в кузню, вместе ковать будем  – надо чтобы шашечка твоя с самого рождения привыкала к тебе.

Не попрощавшись, кузнец заковылял прочь…

Глава  третья. МЕРТВАЯ ГОЛОВА

Наконец-то дождавшись, когда месяц тонкой серебряной чёрточкой прорезал зимнее небо, Дуня примчался к кузнице.  Сквозь  щели притвора  сверкали огненные всполохи,  что-то шипело, громко ухало и звенело.  Перекрикивая этот адский шум, раздался зычный, как из бочки, бас  кузнеца:
- Входи уж, чего там у двери толчёшься!
Толкнув дверь, Дуня вошёл и замер в удивлении. Внутри кузница действительно походила на ад: стены были закопчены до такой степени, что казались сделанными из блестящего антрацита, в центре,  синим пламенем, жарко горел и гудел горн. Два мускулистых, голых по пояс молотобойца в кожаных фартуках с размаху колотили огромными кувалдами по светящейся и выстреливающей огненными искрами железяке, которую держал щипцами сам кузнец.

Кивком головы хозяин кузницы остановил работу своих подручных, и они бесшумно куда-то исчезли, растворившись в таящемся по углам сумраке.
- Значицца шашечку надобно отковать тебе,  Дуня… - после долгого молчания заговорил кузнец: - Сделаем тебе шашечку, сделаем. Вечерами я сам её ковать буду, ну а ты на подхвате станешь…, посмотришь как в огне, да  меж молотом и наковальней она рождаться будет, как мы её из пекла  в купели калить станем.… Много чего удивительного в работе увидишь, но зазря меня ни о чём не спрашивай,  знай, что так оно и надо… без этого НАСТОЯЩУЮ шашку не выкуешь. Щас отдохнём часок, да когда время к полуночи ближе будет, пойдем заготовки  откапывать. Есть у меня дальние схороны…

Больше часа брёли они по заснеженной степи. Даром что колченогий,  кузнец не оглядываясь, прытко семенил по полям и буеракам, да так, что Дунька едва поспевал за ним.
Наконец, спустившись в ничем неприметную балку, остановились на краю заросшего камышом болотца.  Остап      прошёл несколько шагов взад - вперёд  и, вытащив откуда-то крошечную лопату, сунул её в руки Дуне:
- Вот, копай здесь!

Мёрзлая земля на удивление легко поддалась отточенному лезвию лопаты и вскоре Дунька  углубился почти на несколько вершков. Неожиданно, в землистой темноте ямы что-то забелело и подковырнув странно лёгкий камень-голыш он с ужасом увидел, что это был человеческий череп, зловеще ухмыляющийся беззубой  верхней челюстью.
Кузнец, стоящий рядом, коротко хохотнул:
- Не боись мертвяка,  живых опасаться надо.
Под черепом торчало из земли несколько ржавых металлических прутков.  С кряхтеньем ступив в яму, Остап легко вытащил из земли длинные полосы металла:
- Вот Дуня, это заготовки на твою шашечку. Ровно семь лет ржа болотная выедала из них всякую гадость, а мертвая голова злобой напитывала. Не может настоящая шашка без злобы быть, тогда это не оружие, а так… пустая железка будет…
Кузнец ударил прутками друг о друга и над ночной степью поплыл долгий мелодичный звон:
- Слышь? Поёт уже, поёт твоя шашка! Крови и сечи просит…


Продолжение следует.

Tweet