Он был маленький-маленький. И он любил меня.
Я знала о существовании в природе низкорослых мужчин. Мало того, я их боготворила: Пушкина, Лермонтова, Есенина, прочих Наполеонов моей девичьей души. Семнадцать лет, с самого рождения мою жизнь ангельским крылом осенял любимый дед – 165 сантиметров мужества, благородства, щедрости, нежности.
Я догадывалась, что сумасшедшая энергия моих кумиров косвенно связана с миниатюрностью телесной оболочки, что она рвется наружу, штурмует пространство, заставляет мир подчиняться не маленькому человеку, но его внутренней силе.
Но в то же время, с влажного детского возраста, проведенного в спортивных конюшнях - с их запахом свежего пота, толчеей гигантских тел, украшенных мышечным рельефом, жесткими сухожилиями, долгими трубчатыми костями, перед моими глазами был  единственный эротический образ – огромный Homo erectus, нависший над моим лицом. На уровне рефлекса в мою душу вошел поцелуй с высоченным атлетом, когда спина лежит в длиннопалой ладони, когда рот приоткрыт небу в ожидании манны небесной, когда жесткий член стоит на линии сепукку, на равном расстоянии от распухших губ и трусливо сжатых бедер.
Я любила маленьких людей, как и все живое на земле.
Но я в упор не видела маленьких мужчин.

Когда он подошел ко мне, первокурснице, заглядывающей в аудиторию, где пятый курс проводил вскрытие, я привычно согнула левую коленку, убавила пару сантиметров от своих 170, чтобы парень дышал мне не в ключицу, а хотя бы в подбородок. Я была добрая девушка.
- Что, вертебрашка, консервы надоели? Хочешь на свежак взглянуть? – выдал тираду самоуверенный карлик.
Он был трогательный и хорошенький – с круглой головой, очками, близорукими глазами, пухлым ртом и горделивой осанкой.
- Хочу.
- Ну, пошли.
Он стоял рядом и тихо комментировал работу одногруппников. Я вела себя мужественно - не кривлялась, не закатывала глазки, не морщила нос от запаха ливера. Но он не оценил стараний – близорукие глаза блуждали где-то внизу, на уровне моих полусогнутых коленок. Я очень добрая девушка, я даже ссутулилась, чтобы карлику было комфортнее.
- Извини, теперь моя работа, - вдруг ожил надменный малыш и рванул к изголовью прозекторского стола.
Я до сих пор ему благодарна за явление лампам дневного света единственной красивой детали человеческого организма. Серо-розовый блестящий грецкий орех под черепной коробкой убиенного бомжа, заставил меня задохнуться. Это было божественно. Единственное анатомическое отличие человека от животных – несоизмеримо огромный, таинственный мозг.
Мой новый знакомый брал ткани на исследование. Он работал стремительно и аккуратно. Но я тоже не оценила его стараний. Я смотрела на средоточие боли, радости, любви и ненависти, которое, как рыба, вынутая из воды, меняло цвет, превращалось в гнусную студенистую массу…
Карлик вывел меня в коридор. От полученных впечатлений я даже забыла о его комфорте, задумалась, качалась на носках.
Маленький парень представился:
- Андрей.
Так мы и познакомились.

Я долго прикрывала сонные глаза, не замечала учащенное сердцебиение и дыхание. Меня вполне устраивал его снисходительный тон, легкая ирония и беседы на отвлеченные темы. Я уже много знала: что малыш с ума сходит по нейрохирургии, что уже год ассистирует на операциях, практически живет в краевой больнице. Я знала, что его научные работы – кормовая база для ленивых диссертантов, что в кармане у моего друга всегда сидит толстая белая мышь Соня. Он так и не признался, что назвал ее в мою честь. Все посмеивался:
- Ты пользуешься моей привязанностью к мышам.
Он приходил ко мне в спортзал, но никогда не провожал до общаги – не ставил в неловкое положение.
Он выдавал мегабайты информации, приносил много книжек. Где-то достал дефицитнейшую «Гематологию» Баркагана – я тогда увлекалась болезнями крови.
Я, конечно, замечала, что нахожусь в безопасном, невидимом, очерченном мелом кругу, как Хома Брут. Ближе, чем на метр, он ко мне не придвигался. Безопасный круг был вычерчен не мной – моим гениальным чувствительным карликом.
Я обнаглела до того, что встречала его в майке на голое тело. Казалось, он не видит холодные торчащие соски, круглые коленки, высоко плещущий подол.
Мы часто читали вместе. Однажды он валялся на койке с учебником по «судебке» и, кажется, не обращал на меня внимания. Я сидела на полу по-турецки в своей любимой синей майке и рисовала бластулу в альбоме по гистологии.
И вдруг карлик сказал:
- Ты - ошибка природы. Зачем тебе мозги при такой внешности?
Я засмеялась:
- А ты их отпрепарируй.
- Нет, правда. Твое тело – для самых низких инстинктов. Душа – божий промысел.
Я криво улыбнулась, отвернулась и схватила фломастер. Параллель между словосочетанием «низкие инстинкты» и карликом мне совсем не понравилась. Я не хотела думать о том, что у карлика в штанах находится маленький талантливый энергичный член. Я наверняка знала, что он есть у стоматолога Витьки Костицина, с которым вчера на дискотеке танцевала медляк. Там приходилось оттопыривать задницу, создавать воздушную прослойку, чтобы не разодрал джинсовую юбку и колготки.
Мне не хотелось думать о том, что маленький – это не только идеальный набор серых клеточек. Меня мутило от одной вероятности, что он может нарушить меловой круг.

Кажется, он понимал: единственного намека будет достаточно, чтобы наша дружба рухнула раз и навсегда. Он был крайне осторожен, и я тоже – как на льду. Я дорожила карликом, любовалась его энергией и талантом, покоряющим мир. «Наполеоноид» - так я его звала.
- Сонька, твое чюдо прикатилось, - ржала Маруся, с которой мы соседствовали уже второй год. Вот у кого действительно было супер-боди. 185 см, ноги от ушей.
- Он у тебя, Сонька, как тот мужик из троллейбуса, помнишь?
Помню, конечно. Был такой анекдот. Мы ехали на задней площадке: трое больших девчонок из команды и я. Двухметровые девицы хохотали, троллейбус косился с любопытством. К офигевшим гражданам мы давно привыкли, но вдруг заметили крошечного мужичонку, который пятился к двери, с первобытным ужасом поглядывая на нашу компанию. 
- Че, мужик, страшно? – спросила Маня.
Мы закатились. Двери открылись, дядька вывалился наружу, и вдруг, вися на подножке, радостно запищал:
- Засцыхи, идите нахуй!
И помчался прочь. Чтобы не догнали.
Печально, что циничная Маша была в чем-то права: моего карлика явно вдохновляло уже само присутствие высокой женщины...

Это случилось под Новый год, в страшные дни, когда новый аэропорт сибирского города записал в актив первую катастрофу. Набитый под завязку транзитный рейс Норильск-Иркутск рухнул на взлете.
Нам позвонили на вахту:
- Всем студентам пятых-шестых курсов собраться внизу, в форме.
Я лежу с жестокой фолликулярной ангиной. Гвозди в раскаленном горле не дают говорить, дышать, жить.
О том, что студентам дали отбой, рассказывает навестивший незадолго до полуночи Наполеоноид. Как врач скорой, он явился ко мне с вахты, в белом халате:
- Уже автобус подогнали, чтоб отвезти нас в БСМП, а потом перезвонили - живых нету. Курсантов погнали собирать останки. Завтра я, наверное, пахать буду без выходных.
Карлик подрабатывает санитаром в морге. Место блатное – только для своих. Маленький и есть свой – в смысле, вообще для медицины свой.
- Ты как? Вижу – хреново. Давай полечу, у меня водка есть. Знаю, что не поможет, но обезболит немного.
Он разливает водку по стаканам. Мутным глазом я замечаю, что многовато плеснул.
Потом он снимает очки, смотрит в окно близорукими глазами.
- Полнолуние... Ну, давай, - за них!
Мы пьем. Я, оторвав от подушки чугунную башку – всего пару глотков. Воспаленное горло скукоживается, концентрированная боль тает, расплывается. В голове мерный шум водопада, лунные блики на стеклах очков, которые Наполеоноид вертит в руках.
- Как просто умереть, мышь моя, Соня, - шепчет он, словно издалека. – Мы все умрем. И ты тоже. Как жалко, Соня, как я люблю твои ноги, твою грудь…
Он проводит пальцем поверх одеяла сверху вниз, повторяет прозекторскую линию – от ключичного сочленения до лобковой кости. Палец жесткий, я чувствую его ребрами, животом. Навстречу пальцу снизу вверх по моему телу взлетает безумие. Я и правда сошла с ума – виска касается металл перфоратора. Вот сейчас он достанет пилу, тоненькую прозекторскую пилку, и вытащит мои мозги. Сама напросилась. Зачем разум, зачем душа, если есть тело - для инстинктов.
Мне страшно. Карлика в комнате так много – он на коленях у кровати, мудрая голова сотрясается на моей груди. Он под одеялом – вездесущие фаланги, холодные, как луна, паучьими перебежками окружают пульсирующую раковину. И в голове моей бьется его голос: «Мы умрем, любимая, мы умрем…»
Он такой маленький, жалкий, жадный. Он хватает меня голодным ртом, вытягивается рядом в жесткую струну, неумолимый отросток упирается в живот.
«Мы умрем, любимая». Слова, наконец, прорываются в сознание, и я хриплю: «Нет, не хочу… Нет! Нееет!!!», и кашляю, и желтые крошки с кровью летят на подушку, и я, живая лабораторная мышь Соня, сбрасываю Наполеоноида с прозекторского стола…       

Карлик пришел назавтра, отшутился, мол, пить нам с тобой нельзя, принес кучу каких-то лекарств, колдовских травок.
- Извини, я поторопился, - так он мне сказал.
Я передернулась, как зверушка, попавшая под дождь.

Последний раз мы виделись лет пять назад на 60-летии института. Карлик раздобрел, стал основательным и еще более надменным. Живет в Хайфе, у него частная неврологическая клиника. Жена, высокая блондинка, пара мелких ребятишек.
Показывая фотографии, («Мою жену тоже зовут Соня. И дочку!»), Наполеоноид переводил глаза с моего лица на лицо жены. Сходство хотел подчеркнуть.
Ничего удивительного: все мы слетаем с катушек от людей одного и того же типа. Вот только Соня №2, в отличие от меня, видит маленьких мужчин. Или их деньги. Или славу. Или ценит их ум, страсть и преданность.
Мне было очень неловко, я вежливо улыбалась.
Я – женщина добрая, но неисправимая: я по-прежнему не замечаю лунных карликов.

Tweet