"Мы рады видеть вас в театре. Пожалуйста, помните, что вход в зал после 3-го звонка запрещен. В зал не разрешается входить с цветами, большими сумками, фотоаппаратами и видеокамерами. Дети до 5 лет на спектакли не допускаются. При наличии отдельного билета приглашаем на дневные спектакли детей с 5 лет, на вечерние - с 10 лет. Билет с исправлениями считается недействительным. Дирекция театра не несет ответственности за подлинность билетов приобретенных с рук. Приобретенные билеты возврату и обмену не подлежат. Дирекция театра оставляет за собой право замены одного спектакля другим. В этом случае билеты могут быть возвращены в кассы театра до начала спектакля".
Внизу подписано, что все это дело "Утверждено приказом..." МФ Р. Ф. номер такой-то, и код какой-то формы по некоему загадочному "ОКУД". Еще перечеркнутые наискосок фотоаппарат, видеокамера и мобильный телефон, для наглядности. Справа нетронутая полоска "контроль". По всем правилам указана дата, но с остальным начинался непонятный бред. Во-первых - нет цены билета, вместо нее странная надпись "абонемент", но это ничего, главное - краткая ремарка - "начало в 23-30", разве в такое время в Большом Театре что-нибудь идет? Опера в 4 действиях на музыку Эрнеста Шпаклофта (что за человек?) несуразно называлась "Игибы", ударение на вторую "и", похоже на жуткую арабскую секту. Игибы...
И все. Ни места, ни номера ложи. Непонятно, куда идти, то ли в партер, то ли в бенуар, то ли вообще на президентские места.
Андрей наклонил билет, чтобы свет упал на него под другим углом. На белой бумаге выступили ранее незаметные глянцевые слова "Большой Театр". Не розыгрыш, билет настоящий. На другой стороне стандартная картинка,- заполненные красиво одетыми людьми - ордена и мундиры, декольте и веера - золоченые балконы. И адрес - Москва, Театральная Площадь 1. Телефон 2507317.
Андрею пришли в голову ассоциации с "Серым Волком" Гессе. Загадочный театр? Да, нет, какие там загадки, садишься в метро, едешь до Театральной, выходишь на улицу, и вот он, перед тобой, подсвеченный прожекторами, с шатающейся вокруг интеллигентной публикой вперемешку с армянами, пытающимися впарить свежие билеты. Да. Билеты. Но этот конкретный билет попал ему в руки не после товарно-денежного обмена с человеком в черной кожаной куртке, не вылез из окошка театральной кассы, протягиваемый очкастой старушкой, не лежал в белом конверте с его фамилией и инициалами на рабочем столе, принесенный ему заботливым секретарем, распределенный, пожалованный начальством за хорошую работу в престижной компании, как приз, кость в зубы. Последняя ситуация просто фантастическая, потому что Андрей Вейник не работал в престижной компании, а учился на третьем курсе неважно какого института. Билет лежал между страницами книги "Поэзия французского символизма", издательство Московского Университета 1993 года, которую Андрей снял полистать с одной из бесконечных полок Ленинской Библиотеки. Книга сразу открылась на заложенной билетом странице, отведенной Морису Роллина. Со стихотворением, где "...И на кладбище, где трава / Глушит гнилые дерева, / Во рву могилы зажелтела.../ Футляр скрипичный в мокредь рва - Ш л е п! ".
Шлеп. Андрей ухмыльнулся, достал затертый кошелек и спрятал свой трофей, подумав, что эту книгу он брать не будет, а то вдруг владельцы спохватятся, прибегут, посмотрят кто после них в списке на "Поэзию" стоит, и прямо на ладони - Андрей Вейник, студент, плюс паспортные данные.
Довольный, мягко шурша черными ботинками по укрытой ковром мраморной лестнице, он спустился к гардеробу, мимо пропускного пункта с седой сухонькой бабкой, и положил перед костюмным стариком щелкнувший о ДСП номерок.
После пыльной книжной затхлости почти весенний солнечный воздух и голубое небо скачком повысили настроение. Площадка перед библиотекой возвышалась над потоками машин, и Андрей почувствовал себя Наполеоном, управляющим, поднявшимся над суетой и ордами голубей, которые искали под его ногами корм. Он выкурил сигарету, сидя на лавочке возле Достоевского. Еще и перечитывать при этом затертый роман Гессе, ему показалось глупым, или наоборот, слишком умным, поэтому он глядел и глядел на бессмысленных птиц, принимающих мягко опускающийся на гранит пепел за крошки хлеба.
Спустился в метро-переход. Современные хиппи -гитары, джинсы, разноцветные бусы -сидели у грязных стен, перебирали струны, и красивая девушка, с масленично-русской улыбкой, просяще пронесла мимо шапку, наполненную мелочью. Андрей с улыбкой посмотрел ей в глаза, не замедляя шага. Про себя: "Не дам ни копейки, кошелек далеко, возиться, доставать...".
У турникета потрепанный, грязный, пьяный, но пока не совсем обомжевевший мужик схватил его за рукав: "Начальничек, помоги. Я тебя знаю, они меня из квартиры, суки, они меня вышырнули! У них все, все в руках! И теперь я там не живу, теперь они там живут, они, суки, суки, суки поганые. Поганые суки! Все в этих, у них, в руках!". Он сжимал кулаки и дышал перегаром. "Помоги, скажи, ты же помнишь, я же... они...". Андрей извинился, вежливо высвободил руку, и приложил бумажник к светящемуся красным глазу турникета, который сразу же изменил цвет на зеленый и открыл проход.
И путь, немного успокоивший Андрея после этого невменяемого мужика, с пересадками, согревающая душу бумажка "большой театр", пух на ступеньках эскалатора, похожий на волосы, и стакан, катящийся по сложной траектории, вниз, на том же эскалаторе, справа от черной ленты-змеи поручня.

Квартира. Андрей крутил в руках билет, лежа на скрипящей узкой кушетке, где он обычно спал и отдыхал, слушая классику через АМ приемник, читая очередную быстропоглощаемую книгу. День-книга. Два - две книги. Потрать день и еще один и еще, пока твоя эрудиция не достигнет фантастических высот, и ты сможешь поддерживать разговор-перебрасывание именами собственными.
Но завтрашний день обещал что-то новое. Андрей вспомнил, что в последний раз он был в Большом еще в несознательном возрасте, с родителями-театралами. На их старой квартире одна из полок книжного шкафа была заполнена программками, и Андрей, маленький, читал и перечитывал эти брошюрки, с историями создания спектаклей и краткими изложениями хода действия, с фотографиями разных актрис в одном и том же неменяющемся амплуа. Все они, загримированные, уже мертвые сейчас, смотрелись как одна и та же женщина. Маргарита. Тоска. Ольга. 1936 год. 1975 год.
Он не мог как следует вспомнить, что шло на сцене во время его последнего посещения Театра. А что вы хотите, 8 лет прошло. Всплывали обрывки. Папа в костюме и мама в вечернем платье, неожиданно поднимающиеся и выходящие из ложи. "Мы скоро вернемся". Бабушка, забирающая 11 летнего Андрея после спектакля. Почему-то не работало метро. Продажа старой квартиры, затерявшиеся программки, книги. В 12 лет Андрей жил с бабушкой в Медведково. Родители так и не вернулись. Шел 1995 год, люди так просто не исчезали, но, тем не менее, последний раз он видел их, когда они, красиво одетые, вышли из ложи Большого Театра, раздвигая красное покрывало, заменяющее дверь. Потом бедность, и только чудом, через вовремя сорентировавшихся в начале перестройки друзей семьи, ему с бабушкой удалось завладеть за символическую ежемесячную плату однокомнатной квартирой в пределах бульварного кольца. С 16 лет Андрей работал ночью в больнице, вытаскивая вонючие утки из-под стариков и откатывая покрытые желтой сукровицей каталки-носилки, параллельно уча биологию для поступления в неважно-какой институт. Все выходные он спал. Потом друзья семьи - другая семья - уехали за границу, переписав хитрыми махинациями квартиру на его имя. Зачем? Ежемесячная плата теперь включала только квартплату в жэк. Квартира практически все время стояла пустая, Андрей жил с бабушкой до самой ее смерти, которая совпала с началом его учебы на первом курсе, с его семнадцатилетием. Хороший вышел день рождения. Медведковское жилье он сам, в 18 лет, продал за невысокую, но достаточную для нескольких лет жизни, плату, и окончательно переселился в центр. На третьем курсе он все еще работал, уже обычным сторожем, в больнице, другой, при ожоговом центре. Видел спаленные, распухшие, в желтой мази, безволосые лица-тыквы и часто вспоминал, как хоронили бабушку. У гроба тогда стоял он один.
Рано обретенная самостоятельность, беготня по нотариусам, и усталость от бюрократии и попыток контролировать все, вылилась в ненормальное, почти физиологическое влечение к книгам. Андрей Вейник, 19 летний студент 3 курса, без девушки, без родственников, с ночной уродской работой и зрением минус шесть, сирота, стал носителем такого книжно-литературного багажа, который не снился и многим взрослым людям. И как раз получилось так, что ночной спектакль, билет на который чудом оказался в его кошельке, попал на свободный от работы и занятий в институте день. И вот он лежал на кушетке и крутил билет под одну из месс Моцарта, переворачивая и почесывая нос острым краешком, думая о "Игибах" и о родителях, которые исчезли 8 лет назад. О странной мистической заботе "друзей семьи", которая висела над ним вплоть до начала 2001 года, до того момента, когда ангелы-хранители уехали в Чехию или Италию, или Францию. Андрей думал, что с этим билетом, на несуразные двадцать три часа тридцать минут, ему удасться совершить что-то вроде прорыва назад, в 1995 год, в год, когда родители сказали ему "Мы скоро вернемся". И чтобы не разрушать эту надежду, он не стал брать в руки телефон, звонить 2507317 и спрашивать, правда ли, что завтра в 23-30 у вас идет опера "Игибы" в четырех действиях на музыку Эрнеста Шпаклофта. Андрей просто сделал погромче АМ приемник, положил билет на прикроватную тумбочку и погрузился в мир "Степного Волка", улыбаясь самому себе при мысли о том, что и с ним может произойти что-либо неизвестное и загадочное, и что он такой же одиночка. Ему казалось, что он устал от принятия решений, навязанных ему им самим, а не случаем, удачей или богом.
Так незаметно прошло три часа. Андрей снова поразился, как быстро пролетает время за хорошей книгой, выключил музыку, накинул неновое пальто, бросил в карман ключи, сигареты, и вышел погулять на бульвар.
Курить он начал в 17 лет. В день рождения. Перед тем, как поехать на ваганьковское кладбище, на похороны бабушки, он купил в киоске, облепленном наклейками twix и bounty, самые дорогие сигареты, которые увидел. Dunhill Lights. И, стоя над бедной могилой, без надгробной плиты, без красивой оградки, над закопанным в землю чуть ли не пакетом, в котором лежал труп матери его матери, он выкурил, сначала кашляя и давясь, но все же выкурил 17 дорогих сигарет, в счет тех свечек, которых у него не получилось задуть. Через пять минут, с непривычки, его вырвало полупереваренной яичницей с кислым привкусом табака прямо в недавно разрытый, не утоптанный мокрый грунт. "И Володя с той поры не катается с горы", - получилось наоборот, с тех пор, из мазохизма, он не изменял марке Dunhill. Футляр скрипичный в мокредь рва. Шлеп.
Скользя и разьезжаясь ногами на мокром льду темных переулков, Андрей шел к Чистопрудному бульвару, на ходу прикуривая, заслоняя мерзнущими пальцами трепещущий огонек дешевой крикетовской зажигалки. Выйдя к артерии - Мясницкой - он еще раз удивился контрасту между тишиной задворков и шумом машин, текущих по улице. Ларьки, ларьки, ларьки, пахнУло шаурмой и низкопробной "музыкой". У метро кучковались алкоголики. Рекламные щиты: samsung; LG - теперь два цветных дисплея. Одинокий секс-шоп, прокат кассет, проявка фотографий.
И на бульваре-опять переход в спокойствие и красоту, даже неожиданно. Андрей нарочито медленно шагал по утоптанному, еще не растаявшему (февраль все-таки) снегу. Фонари красиво подсвечивали когтистые ветки лип, по обеим сторонам бульвара тянулись старые особняки. Вокруг пруда-катка - неровно отсвечивающие таблички "По льду не ходить". Ветер трепал пакет, застрявший в кроне голого дерева, но все это так спокойно и тихо, что Андрей сам успокоился, предвкушая завтрашний приятный день, радуясь, что ему никто не нужен, и он способен просто так шагать в оранжевом свете города, не заботясь ни о чем и ни о ком.
В 1989 в семье Андрея жила серая дворовая кошка. Имя ей дали, не задумываясь, когда пятилетний Андрюшка ткнул ее в голову пухлым пальцем и сказал с заливистым смехом: "Мулка!". Так и пошло, Мурка, да Мурка. Через 2 года Мурку отдали соседке с первого этажа, когда обнаружили, что она из злости писает в кастрюли с супом, рисом или еще чем-нибудь. Андрей, ему семь лет, идет девяносто первый год, плакал полночи, осознавая, что "Мулку" он больше ни-ког-да не увидит. Странно, но эта потеря 91-го огорчила даже его больше, чем потеря 95-го и потеря 2001-го вместе взятые. Кошка против мамы, папы и бабушки. Один ноль в пользу Мурки.
"И Володя с той поры не катается с горы". В самом деле, не катается,- в 2003 году, 19- летний Андрей Вейник шел по Чистопрудному бульвару и торжествовал, что никому, кроме уже, наверное, давно дохлой серой кошки, не удалось привязать его к себе. Сильно, во всяком случае. Осталось только любопытство, что же случилось с Петром и Анной Вейниками в бенуаре Большого Театра, в тысяча девятьсот девяносто пятом году от рождества христова.
Все детство Андрея в школе дразнили "веником". Одноклассники водили вокруг него хороводы, распевая стишки с ключевым словом "веник". С 1984 по 1995 год он умолял папу разрешить ему сменить фамилию. Один из таких разговоров закончился тем, что Петр Вейник достал из шкафа картинку с деревом и наклееными на него фотографиями. В глаза бросалась одна и та же фамилия, разбросанная по всей поверхности выцветшего рисунка. "Вейник". После Андрей бегал по дому и распевал - "Гинекологическое дерево-о-о!". На следующий день он поразил этим словосочетанием одноклассников, и "веником" его больше не дразнили. Его стали дразнить "гинекологом", но как-то уважительно, загадочно и совсем не обидно.
Возвращаясь к дому, затерянному в глубине переулков, Андрей Вейник, Веник, Андрей-Гинеколог, краем глаза увидел копающийся в сугробе бульдозер, зажатый между нависающими друг над другом домами. Каждый раз, когда тот давал задний ход, сигнализатор дистанции начинал монотонно пикать, и вкупе с крутящейся, отбрасывающей ярко-желтые сполохи и блики сиреной, это производило такое апокалиптически-урбанистическое впечатление, что Андрей снова почувствовал, как легко ему на душе.
Невинно-детская кличка "Гинеколог" имела долгосрочные последствия, и в 2000 году Андрей окончательно решил, что его призвание-медицина. И вот, в 2002 -ом, он, вместе с друзьями-медиками, тащил "образец" в операционную. Образец носил имя Вася, вытатуированное на кисти волосатой, в синих выпуклых венах, руки. Грудная клетка специально разрезана, чтобы ее "открывать", как ящик. Знатоки Сальвадора Дали называли Васю "Антропоморфным Ящиком", по названию картины. Внутри Васи самым крупным органом являлась печень.
Перед тем как заснуть, Андрей немного почитал Степного Волка, но билет, лежащий на прикроватной тумбочке, притягивал внимание, вызывал гибкую цепь воспоминаний и планов, и он сдался, отложил книгу и выключил свет.
Ночью ему снилось, что он бежит по встречной полосе движения и уворачивается от машин.

Утро. Андрей очнулся сам, без помощи будильника. Лежа на залитой солнцем кровати, головой в подушке, он внезапно вспомнил, что сегодня, сегодня он пойдет в Большой. Что сегодня не нужно ни быть на лекциях, ни сидеть ночную смену в вони лекарств и открытых ран.
На прошлой неделе, в очередное дежурство, к стулу, на котором сидел Андрей и пытался сосредоточиться и не перечитывать каждое предложение из "Игры в бисер" по два раза, пружинящей походкой подбежал старичок-сторож, иногда заменяющий Андрея в случае предэкзаменационной лихорадки, когда у того глаза от недостатка сна становились красными, движения дергаными, а речь изобиловала цитатами из француских публицистов и политических деятелей XVIII века. Например, "Клеймите их каленым железом, рубите у них большие пальцы рук, прокалывайте им языки!". Старичок-сторож часто работал вместе с Андреем, и в такие периоды предлагал свою помощь по наводке начальства, понимающего, что если господин Вейник громко ляпнет "Клеймте их каленым железом!" в присутствии родителей зажаренного 3-х летнего мальчика, это не скажется положительно на репутации ожогового центра.
Фамилия старичка была Петров. Персонал больницы называл старичка Петровым-Водкиным, или Водкиным, и достаточно часто выпивал вместе с ним. В сумке Петрова, оставляемой в гардеробе для служащих, переливалась и звякала бутылочка беленькой.
На прошлой неделе Водкин оторвал Андрея от книги, и, долго вихляя и изворачиваясь, намеками попросил помочь с распитием очередного дешевого пойла. Андрей с радостью согласился, потому что в тот день привезли очень много обгоревших детей в возрасте от 4х до 7ми лет. Сгорел детский сад. Андрей (он работал ночью), слава богу, не застал тот момент, когда их вынимали из машин скорой помощи. Так случилось, что не хватило машин, и каждую буквально набивали почернелыми телами. А сейчас все дети, которые не умерли, плакали и стонали, медсестры бегали по коридорам со шприцами обезболивающего, и именно поэтому история о магистре игры не могла увлечь Андрея, и именно потому он согласился распить в подсобке ноль-пять с Петровым-Водкиным.
Под кривой лампочкой, среди нависающих над Водкиным и Вейником стеллажей с забытыми историями болезней, медкарточками; на каталке, покрытой темными пятнами крови и йода, и дырками, из которых торчал желтый поролон, они разлили водку по грязным граненым стаканам, найденным среди хаоса пыльных шкафов. В одном из стаканов лежала сломанная игла от шприца. Водкин двумя толстыми пальцами вынул иглу и забросил ее в темный угол. Выпили молча, не закусывая, глядя в пол. Наконец Водкин сказал:
-Слышь, Андрюха... Я же вижу, что ты себя убиваешь. Слышь, я тебе, блять, как другу говорю. Брось ты эту хуйню... Брось... Ничего не выйдет из этого... Брось...
Выпили еще. Андрей не понимал, что Водкин имел в виду, и смотрел на вспученный линолеум, думая, что рисунок на нем напоминает то, как выглядела рвота на могиле бабушки в 2001 году, когда он начал курить.
Водкин, не смотря ему в глаза, продолжил:
-Я-то что... А тебе еще жить и жить... Убиваешь себя, убиваешь. Ты, Андрюх, мне друг ведь, так? Что ж ты у меня никогда помощи не попросишь, читаешь все херню всякую, а с другом, блять, так и словечком не перекинешься?...Ты ж, скажи, блять, что не так. По глазам твоим вижу, что не так...
Андрей, немного хриплым от спиртного, неуверенным голосом ответил:
-Да все нормально...
Это вывело Петрова из себя, и он, все еще не глядя на Андрея, шибанул кулаком по столу:
-Нет, Андрюха! Я тебе, блять, знаешь сейчас, что скажу! Я тебе, блять, помочь хочу, а ты меня как суку последнюю отшиваешь!- А потом неожиданно спокойно,- Ты, Андрюха, в пятницу следующую на дежурстве, да? А жизни-то у тебя и нет... Мне тут... Ну, неважно... Короче, давай я тебя в пятницу заменю, да? Так, ш л е п, и заменю!
Обычно Водкин предлагал свою помощь не так, и уж точно ни разу не звал выпить. И всегда смотрел своими глазками в красных прожилках прямо, как будто мысли читал. В тот раз, на прошлой неделе, все произошло по-другому, при этом экзаменов у Андрея не было; а просто так, ни за что, без совета вышестоящих, подкрепленного бутылкой, Петров-Водкин не помогал.
На другой день, после этого, в институте, где учился Андрей, на стенде его факультета и курса, где вывешивались извещения о мероприятиях и результаты зачетов, появилась бумажка: Вниманию студентов 3 курса, группы такой-то, факультета такого-то! Занятия такого-то числа отменяются по причинам частичного ремонта лабораторий! Подпись: Администрация.
Такое-то число, как указано в объявлении, тоже пришлось на пятницу.
И билет в Большой Театр, каким-то чудом, оказался датированным именно этим днем.
И вот, наконец-то утро пятницы. Все еще не зная, что он будет делать, Андрей сладостно обдумывал возможные перспективы проведения времени до момента 23-30. От центра он решил не удаляться, в боязни пропасть среди одинаковых зданий и мрачных молодых людей в футбольных шарфах. Как это принято говорить, "В розах".
В такие моменты, планируя программу развлечений с 12 до 23-00,- времени, когда лучше быть в определенном месте, чтобы не опоздать на мероприятие, под которое и погоняется график дня, люди, нормальные люди, звонят друзьям.
Андрей не помнил тот момент, когда он осознал, что как таковых, ДРУЗЕЙ, у него нет. Есть, конечно, люди, с которыми он учился в школе, ухмыляясь, терпящие его рассуждения. Есть однокурсники, которые могут подойти, а могут и не подойти с приветствием, когда Андрей стоит в курилке. Есть безликая цепочка ников в продолговатом окошке icq. Все всегда offline. Или invisible. В реальной жизни терминология немножко изменена, и сам Андрей являлся для других invisible. Человеком-невидимкой, за которым весело наблюдать, когда он напяливает на пустые плечи пальто, на невидимый нос-черные очки, закуривает, демонстрируя окружающим очертания легких; но которого можно не замечать, когда он становится назойливым - по-полтергейстски бьет тарелки и пристает с разговорами. А Андрей часто себя вел именно так. И вызывал недовольство. Андрей не помнил тот момент, когда он осознал, что друзей у него нет, но помнил, как в школе толстая, накрашенная, в парике, учительница маетматики заставила его встать перед всем классом и начала допрашивать- "Есть ли у тебя...?". Андрей неуверенно ответил: "Да". Учительница спросила: "Кто?". Никто.
Хотя возможно, что какое-то подобие "друга" у него все-таки было. В 1996 году, когда 12-летний Андрей жил у бабушки в Медведково, к ним иногда наезжали те самые "ангелы хранители", которые впоследствии помогли ему с квартирой. Ангелы хранители- другая семья. Мама, папа и дочка. Их внешность в памяти у Андрея не сохранилась, только бабушка, незадолго до смерти, говорила ему, что он с их дочкой очень сдружился, притом, что дочка была на несколько лет старше его. А это огромная разница,- 12 и 15 лет. Андрей помнил, что они все время разговаривали, только о чем? Через год они уже не общались, ветер подул в другую сторону. А еще через 3 года, за год до смерти, бабушка говорила ему: "Андрюшенька, ты умненький мальчик. Ты Наташеньку помнишь?". И, не дожидаясь ответа: "Я у Наташеньки спрашивала,- девочка, что же ты все с Андрюшкой, да с Андрюшкой, у тебя сверстников нету, что ли? А она мне, - Бабушка (Она меня бабушкой называла), так мне с Андреем интересней, чем со сверстниками. Я спросила,- почему? А она, - Андрей интересно рассказывает".
Могильщики, хоронившие в 2001 году бабушку Андрея, оделись как дорожные рабочие или водопроводчики, - в синюю спецодежду со светоотражающими полосами на спинах.
Утром, в пятницу, в 2003 году, 19-летний студент неважно-какого института Андрей Гинеколог решил съездить на кладбище, а потом уже пойти на оперу "Игибы". Погода - солнечная, настроение - хорошее. Шлеп. На могиле бабушки он не был с момента ее, в 2001м, возникновения, примерно два-три года. И навестить ее желания не возникало, просто сейчас, именно перед почти историческим моментом посещения театра, в голову Андрею ударила какая-то блажь. В выходные такое же происходит с другими молодыми людьми. ''Пошли на Красную Площадь? -А пошли! -А в Охотный Ряд? -Давай!''. Другие молодые люди советуются с приятелями, Андрей же вел диалог сам с собой. Поехали на кладбище? -Давай!

Как ни странно, метро было заполнено как обычно. Что же такое люди делают утром в пятницу, пока идут занятия в институте, работа, уроки в школе? Сравнить бы контингент, появляющийся под землей в разное время дня.
Прежде чем спуститься в подземку, Андрей шел переулком, глядя не под ноги, а вверх: Между невысокими домами натянуты провода, в синем небе ни тучки, птицы наряющими движениями рассекали воздух над головой. Снег таял. Где-то вдалеке строительный кран, насквозь просвечиваемый шаром белого солнца, неторопливо и бесшумно поднимал невидимую, повернутую к наблюдателю ребром, бетонную плиту.
Если бы он фотографировал свое путешествие, получилось бы три хороших кадра:
Раз. Андрей в толпе метролюдей, притиснутый к дальней стенке, с мятой книжкой в руках, которую он чуть приподнял, чтобы пропустить втекающий и вытекающий народ.
Два. Окраина Москвы. Испортившаяся разом погода, затянутое серой дымкой небо, грязный снег, облезлые деревья, коробки учреждений, сталинской архитектуры кинотеатр и трамваи, ползущие сквозь потоки машин и старух. Старухи переходят через дорогу и натужно залезают в общественный транспорт, помогая себе руками и отклячив толстые, обтянутые дешевыми пальто, зады. Андрей вне плана. Он по другую сторону объектива.
И три. Кирпичный забор вокруг кладбища, Андрей проходит через резную, чугунную вязь ворот. Несуществующий папарацци застал момент, когда герой втянул воздух носом и коснулся пальцами рваного объявления "Памятники, монументы, организация похорон", прилепленного на одном из изгибов решетки.
Когда бабушка в 2000г спросила у него, помнит ли он Наташу, и, не дождавшись ответа, продолжила свой тетеревиный ток-монолог, Андрей мог бы, конечно, сказать, что помнит. Но помнил он "теоретически". То есть, да, была такая Наташа, брюнетка что ли, или рыжая, то ли длинные волосы, то ли нет; да, говорили о чем-то, общались почти год, но насколько часто - снова вопрос; да, есть одно воспоминание о книге c рыбами на обложке, но каким боком оно связано с этим нечетким, размытым образом девушки, появлявшейся на квартире в Медведково в 1996 году под именем "Наташа", - неясно. Андрей, человек без друзей и семьи, был лишен даже воспоминаний о прошлой дружбе, но ему казалось, что достаточно одного небольшого толчка для памяти, и он сразу бы нашел дорогу
Он хрустел снегом кладбищенских аллей, ежась от нежданного холода. Мимо проплывали могилы, фамилии людей и годы их жизни. Мда. Были живые, стали мертвые. Вот так.
После получасового кружения по тропам, когда голова Андрея закружилась от Смирновых, Петровых, Андреевых, Клячко, Степановых, Жилиных и сочетаний дат, он понял, что не помнит дорогу к могиле бабушке, так же, как не помнит лица Наташи, и спектакля, после которого его родители исчезли. Шлеп. Тогда он просто отдался неявному, естественному течению дорожек и перешел на прогулочный шаг, такой, каким он обычно мерял Чистопрудный бульвар. Он начал воспринимать кладбище как большой забавный музей: вот колумбарий, вот выдавленные в мраморе золотые буквы, а вот и банка Nescafe вместо вазочки для цветов. "У кремированных" стояли банки из-под кофе, оливок, бобов; почему же так трудно взять обычную, прозрачную вазочку и поставить туда цветы, чтобы не получилось соседства текстов "Такой-то Такой-то Такой-то, ты всегда будешь жить в нашем любящем сердце. От твоей убитой горем матери" и "100% натуральный растворимый кофе в гранулах. Использовать до даты (EXP) указанной на дне. Храните в сухом и прохладном месте"? В сухом и прохладном месте. Прямо на уровне глаз сверкал идиотский текст на жестянке: "Полезные для здоровья экологически чистые бобы со всем необходимым запасом витаминов и микроэлементов от фирмы Вита-Плюс". Нарочно, что ли? А в одном из склепов, когда Андрей заглянул туда через щель в растрескавшейся, перевязанной ржавыми цепями двери, лежали детские санки и пухлая стопка автомобильных покрышек.

Бабушку Андрея хоронили не так, как обычно выглядят похороны в американских фильмах, - Несколько красивых, в черном, людей над тожественно опускающимся, при помощи хитрого механизма, лакированным футляром скрипичным.
В 2001г, на этом кладбище могильщики опускали неравномерно обитый, так что она пузырилась в некоторых местах, черной тканью, гроб в мелкую, метровую яму коряво, криво, кое-как, перевязав его грязными, когда-то белыми "бандажами". Собственно, на них они его и опускали, опускали неравномерно, сначала один край, потом другой. Так как яму выкопали узкую, одному из могильщиков пришлось проталкивать гроб ногой. Андрей тем временем крутил пальцами правой руки в кармане пачку dunhill'а и грыз обветренные губы.
Если на похоронах родственников из гостей присутствует всего один человек, этому одному гораздо легче и спокойней, чем, если бы вокруг него толпилась кодла рыдающих старух и баб. Рыдающие старухи и бабы создают особую атмосферу и разом портят настроение. От этого хочется нажраться. А когда ты один, и на тебя не давит вся эта "ыыыыхыхых" - истерическая атмосфера, с платочками у глаз и разговорами "раньше не так хоронют, а помнится раньше-то, как хоронили, уууу", ты можешь просто постоять под стуканье лопат, покурить, подумать и повспоминать этого, уже почти лежащего в земле, человека. И ты испытываешь СВОИ эмоции, думаешь СВОИ мысли, а не то и не те, что навязала тебе душевная энергия толкущихся вокруг чужих людей, дальних дядьев и теток. Хотя чего уж там, даже близкие родственники не совсем уместны. Наш девиз: "Хороните, когда вы одни!". Или просто: "Хороните одни!".
Андрей отвернулся от блестящих в полумраке полозьями санок. Через пару-тройку могил от него высокий, тощий, похожий на цаплю, одетый во все черное и с черной сумкой через плечо, молодой человек и его спутница - яркий контраст, длинная оранжевая юбка с фиолетовыми жерстяными чулками, красная ветровка и желтый шарф - фотографировали надгробия. Человек жевал фильтр дымящей сигареты, и все время забывал открывать крышку объектива. Приготовится, направит фотоаппарат, а потом одними губами - "черрт", и приходится ему переворачивать фотик, мерзнущими пальцами отодвигать шторку, и снова здорово, - пристраиваться, щелкать вспышкой, задвигать затвор, чтобы в следующий раз опять про него забыть, не открыть. "На следующем надгробии снова забудет", - подумал Андрей. И точно, черный человек присел, чтобы захватить маленькую фигурку ангела с отбитой головой, вместо которой лежал на плечах холмик снега, и - "черррт!". Спутница черного человека громко прочитала фамилию "Шпаклофт" на кресте и неприятно засмеялась. "Шпаклофт, Шпаклофт... что-то знакомое", - Андрей напрягал память, но -тупая пустота.
Вдалеке, по аллее шла похоронная процессия. Девушка в оранжевом шарфе сказала:
-Слышь, Илюх, давай похороны заценим".
Андрей не стал дожидаться продолжения и ушел.
Пока он ждал трамвая, он замерз вконец, и даже надел шапку-ушанку, которую носил редко, потому что ему чудилось, что в ней он выглядит по-дурацки, как гимназист начала ХХ века.
В 1988 году 4х летний Андрей придумал что-то вроде ритула, который назывался "Раздевание После Прогулки Зимой". Прежде чем вывести гулять, его долго и мучительно одевали. Одни штаны хлопчатобумажные, одни шерстяные, такая майка, сякая майка, свитер, комбинезончик, куртка, варежки, шапка... И каким облегчением было сбросить себя всю эту гору, когда придешь домой, в тепло. Раскрасневшийся от мороза Андрюшка раскидывал вывернутые наизнанку подштанники и вязаные кофты по родительской кровати, и, в одном белье, бежал скорей влезать во что-нибудь легкое и домашнее.
В 2003м Андрей, в своей уродской шапке, трясся в лязгающем, холодном трамвае, и одежды на нем было - необходимый минимум, который он набросил на себя утром, соблазненный водяными пятнами вместо снега на чугунном балкончике, и ярким недолговечным солнцем. Шапка, черное пальтишко, красный шарф, синие джинсы, водолазка и, рваный в подмышке, серый, весь в катышках, насквозь прокуренный свитер с растянутыми после машинной стирки рукавами. Мерзли ноги. Он втягивал и сглатывал свои сопли, прикрыв глаза. Ехать в театр, честно говоря, не хотелось,- хотелось домой, там в горячую ванну, а потом облачиться в махровый халат, лечь на диван под плед и раскрыть Степного Волка. Он провел на кладбище слишком много времени, но, слава богу, пока не стемнело, и окраина не превратилась в совсем мерзостное место. "Ничего, схожу сейчас в ОГИ, отогреюсь, времени до одиннадцати завались. А уж после, полчасика и я на Театральной", - думал Андрей Вейник. Прогулка по холоду и плохая погода немного испортили настроение.

ОГИ. Он приходил сюда, и словно оказывался в арабском сне,- в полуподвальном стамбульском кафе с узорчатой, чуть дребезжащей из-за старых динамиков музыкой, низким потолком и скоплением незнакомых, говорящих будто бы на чужом языке людей, которые плавают в подсвеченном низкими, нарочито примитивно-жестяными лампами, сигаретном дыму. И музыка, и обрывки плохо расслышенных разговоров и слов, - все это как-то сочеталось и соединялось в едином звуковом потоке. Андрею нравилось это место еще и за то, что официантки не надоедали с требованием сделать заказ и не меняли заполненные до краев скрюченными окурками пепельницы. К тому же большое количество занятых, сбившихся в кучки людей, занятых собой и своим разговором, делали одиночку невидимым. И одиночка мог пристально смотреть на посетителей, как из-за прозрачного с внутренней стороны зеркала, не боясь напороться на ответный взгляд.
Андрей купил в баре дешевый, за 10 рублей, чай, сел за свободный столик и вынул из внутреннего кармана пальто "Степного Волка". Пальцы руки, подносящие к губам сигарету, отбрасывали на страницу причудливые тени, делая напечатанный текст бугристым, шитым из серых лоскутков одеялом. На 20ой прочитанной странице, гораздо большая тень закрыла всю книгу, и за левым плечом Андрея женский голос сказал полувопросительно: "Андрей?". И когда он обернулся, уже более уверенно: "Привет! Андрюш, не узнаешь?"
Он посмотрел на нее, совсем незнакомую, и тут, медленно, другие, узнаваемые черты начали проступать через ее изменившееся лицо. Так, увидев ее впервые с тех пор, как они в 1996 последний раз виделись, он реконструировал тот образ, который успел за семь лет забыть.
-На...таша?
И, наконец, опять же впервые, впервые за долгое-долгое время, он искренне и радостно улыбнулся.
-Я на тебя смотрела, пока ты читал, думала - он, не он? И..подошла, и это ты... так неожиданно... Сколько же мы не виделись... черт... черт... Я так рада, что тебя встретила,- Наташа произнесла это как нетвердо вызубренное стихотворение, тоже улыбаясь, все еще стоя в дурацкой позе за спиной Андрея, пока он выворачивал голову и ерзал стулом, чтобы разглядеть ее всю получше. Теперь он вспомнил, что она была очень-очень красивой брюнеткой, конечно же, а не рыжей, с длинными волосами. С 1996го она еще больше похорошела; и он испытывал некоторую неловкость, потому что не мог согнать с лица радостно-лошадиную улыбку.
-Мы же недавно совсем с родителями вернулись из...ну, неважно, вернулись главное. Они тебя не забыли, увидеть их хочешь? Они рядом квартиру снимают, пошли!
Тембр Наташиного голоса оказался для Андрея "толчком для памяти", о котором он мечтал. И сразу, как вспышка фотоаппарата, щелкающего рядом с могилой, Андрей вспомнил.
В 1996 году они с Наташей брали книгу "Энциклопедия Рыб" и запирались в ванной комнате медведковской квартиры, пока бабушка пила на кухне чай с Наташиными родителями. И Андрей просил Наташу показать то, о чем он мечтал, рассматривая настолько подробные, что они становились непонятными, картинки из медицинских книг, и маструбируя перед сном под одеялом. И она показывала, а потом, разгоряченная актом эксгибиционизма и присутствием молодого, неопытного мальчика, без слов клала его дрожащую от возбуждения руку себе на промежность. Вскоре он уже и лизал ее, сладостно и долго кончая в трусы, не притрагиваясь к себе, от одного осознания этого. И все это, - тяжелое дыхание, курчавые черные волосы и сладостный запах, заливающий ярко освещенную ванную, - он умудрился напрочь забыть! Да так, что и следа не осталось, а осталась в памяти только мутная картинка с обложки "Энциклопедии Рыб Для Детей", книги, при помощи которой Наташа думала оправдаться перед родителями, если бы они застали ее выходящей из ванной вместе с 12-летним Андреем. "Папа, а мы рыбок в раковине искали".
Сейчас он покраснел, гадая, помнил ли это она, - красивая девушка, стоящая за его спиной. У него появились мысли, а вдруг родителей дома не окажется, и тогда они...
-Пошли, поздороваемся, дай я только допью
И двумя быстрыми глотками высосал из чашки теплый чай, чувствуя, как ее глаза сверлят ему затылок.

Наташа и Андрей шли промерзшими переулками на задворках Прудов. Молчали. Андрей долго и мучительно думал, что рассказать, дабы не показаться бирюком.
В 1996ом, кроме этой "рыбной" истории, они еще и разговаривали. Точнее, говорил в основном Андрей: о выдуманных людях и ситауациях, в которые он якобы попадал, о прочитаннных книгах и идиотах одноклассниках. И Наташа слушала. А потом брала с книжной полки "Энциклопедию Рыб", и им обоим становилось ясно, что будет дальше.
И тут Андрей узнал дорогу. Они шли тем маршрутом, которым часто он сам возвращался домой из ОГИ. Они шли к его дому.
-Послушай, - нарушил тишину пустого двора Андрей,- А где вы поселились?
Наташа назвала улицу.
-А дом?
-Пятый. Сейчас уже придем, потерпи немножко, - Она немного раздраженно отвечала на вопросы
-Правда? Я же тоже там живу! В тридцать шестой! Заходить друг к другу будем! - Андрей излился собачьими восторгами и успел вообразить картины оргий в его маленькой квартирке. Ему пока было непривычно называть собеседницу на "ты", и он старался избегать этой формы обращения, используя "вы", но только в смысле "ты и родители".
Представляя себя галантным, Андрей открыл перед ней внешнюю, скрипящую, тяжелую дверь подъезда; несколько раз ошибшись, от нервов и желания как можно быстрее и красивее протанцевать пальцами по кнопкам, набрал на домофоне код, и они зашли внутрь.
Недавно, он, один, закрыв глаза, курил тут на лестничной площадке, а сейчас в этом подъезде будет жить его любовь, да, любовь, или хотя бы близкая подруга. И утром, и вечером, и днем он сможет пригласить ее на чашку чая. Поговорить, случайно столкнувшись на лестнице. А в самом хорошем случае - заняться любовью на кушетке в его квартире.
Недавно он просто курил здесь, в три часа ночи, с закрытыми глазами, слушая как в одной из квартир телевизор выкрикивает завершающий диалог придурочного фильма, а потом рекламу, уже на просто оглушительной громкости. Его скоро выключили, а Андрей все не открывал глаз, зная, что невидимый, идентифицируемый только по шагам за металлической дверью, зритель, посмотрев кино, пойдет чистить зубы, умываться и рассматривать себя в зеркало. "И так всегда, - думал Андрей, - бродят по комнатам, смотрят никому не нужные, просто для убиения времени, пленки по ТВЦ, чистят зубы, и, бросив взгляд на свое отражение, забираются в заскорузлые, холодные как клеенка от многочисленных эякуляций, простыни". "Гов-но, - тихо произнес тогда Андрей, сам не зная, что имеет толком в виду, и стряхнул пепел,- че-ло-век - гов-но".
А сейчас он радовался перемене в своей жизни, тем более что кнопка, на которую нажала Наташа, войдя в лифт, была кнопкой "4". Его этаж.

Она жила в квартире напротив, той, откуда по ночам иногда кричал телевизор. Дверь открыла абсолютно седая, но холеная женщина.
-Привет, Наташ, кого это ты привела? Ну, заходи, заходи...
Вся прихожая загромождена чемоданами, обклеенными бирками со штрих-кодами и названиями аэропортов. Когда Андрей, стараясь не испачкать паркет ботинками, аккуратно шагнул в проем, пропуская вперед Наташу, женщина чуть ли не выкрикнула: "АНДРЕЙ? Господи, как же ты вытянулся, как же давно... Давайте, а, ты, Наташ, что не говоришь кто это?". И куда-то в сторону: "Паш! Ни за что не догадаешься, кто к нам заявился!". Это разрядило неудобную атмосферу, Андрей с Наташей стали раздеваться, пока ее мать все говорила.
-А мы-то недавно тут, видишь, чемоданы даже никак не соберемся разобрать, они все тяжеленные, - и она махнула рукой на гору в прихожей, -А вы идите на кухню, идите! Там Паша сидит.
Наташа деловито потащила за собой Андрея по квартире, которая была похожа на его, только погрязнее и неприбраней. Обои отклеивались, вздувались, в углах пыль. "Пусть даже они ее снимают, могли бы прибраться чуть-чуть", - думал Андрей. И как всегда, когда он оказывался в месте, где было невежливым или нельзя курить, ему сразу жутко захотелось.
Кухня оказалась еще хуже и меньше, чем он ожидал. Потолок в трещинах, свисают куски штукатурки; а плита, моющиеся обои, желтый от старости холодильник и раковина покрыты слоем жирной вьевшейся грязи. У стола, заваленного лекарствами и журналами, сидел внешне более старый, чем жена, мужик в кальсонах и выцветшей футболке с надписью "Я из МГУ". Увидев Андрея, он даже не удивился, а просто сказал: "Привет".
Они расселись и молчали, пока седая не прибежала и не начала разливать по чашкам спитой чай.
-Андрей, как живешь-то? Мы недавно в этой квартире, ремонт нужен, только не соберемся никак. Пашка мой сидит бирюк-бирюком, даже не сделает ничего, посуду не вымоет. Знаешь, он еще тут курить вздумал, я его на лестницу выгоняю, еще бы! Вся квартира сигаретами провоняет, и так тут грязно!- она неестественно засмеялась, - Наташ, а ты как Андрея-то нашла, а?
Наташа с видимым удовольствием стала рассказывать:
-Захожу я в кафе, рядом тут, друзья рекомендовали, и вдруг вижу парень знакомый сидит, книжку читает...
Седая прервала ее и обратилась к Андрею:
-Что за книжка-то? Наверняка французская поэззия!
-Нет, Герман Гессе, Степной Волк.
И Андрей чуть прокашлялся, чтобы не получилось тяжелой, интеллектуальной атмосферы.
-А я-то думала, что вы все проклятых поэтов в таком возрасте читаете: Бодлер, Р...Рембо, -на последнем имени она запнулась, наверное, хотела произнести другое, но вовремя спохватилась.
Наташа разозлилась:
-Мам, не лезь, дай мне дорасказать!
Андрей сидел среди них, слушал, как Наташа продолжает и говорит то, что ему уже известно, как мать лезет к ней с комметариями, как Паша сидит в углу и смотрит в стакан, даже не притрагиваясь к чаю,- и от этого ему стало так дико скучно, что он автоматически полез в карман за сигаретами, но вспомнил, что они в пальто, которое висит на вешалке в прихожей.
-Андрей, что вы с Пашей молчите! Мы зря надрываемся что ли? - мать Наташи шутливо возмутилась.
-Извините, просто я сегодня вообще никакой, устал очень, и мне скоро уходить пора,-Андрей привстал, -Кстати, где у вас руки можно помыть?
-Аааа, культурный вечер, пора бежать...Наташ, покажи Андрею где ванная,-с усмешкой произнесла она.
Андрей заметил, что Паша чуть оживился и поднял усталые глаза, когда Андрей сказал, что ему нужно помыть руки, словно хотел предложить свою помощь.
Чтобы попасть в ванную, нужно было сначала пройти через прихожую. Андрей шел позади Наташи, и, пробираясь мимо горы чемоданов, случайно задел ногой один, валявшийся в стороне. И тот легко сдвинулся с места, будто наполненный мятыми газетами, а не одеждой или еще чем-нибудь "тяжеленным", как сказала мама. Наташа не заметила этого и продолжала шагать.
-Здесь, -она открыла дверь и зажгла мерцающую, неяркую лампочку, которая свисала с зелено-черного сырого потолка.
-Спасибо, -Андрей включил воду и принялся бессмысленно мыть руки прилипшим к раковине обмылком. На самом деле, ему хотелось захлопнуть дверь перед Наташей, которая так некстати взялась его провожать, сесть на край ржавой ванны и как следует подумать. Почему ее мать упомянула францускую поэзию, произнесла слова "культурный вечер"? Она знает о билете, о Большом Театре? Почему если не все, то один чемодан - ПУСТОЙ. Почему квартира выглядит как логово холостяка? И еще тысяча почему, в том числе и почему так удачно совпало, что на день спектакля отменили и занятия в институте и работу. И тут его ударило: Господи, в ванной же нет ни кремов, ни масок для лица, ничего ЖЕНСКОГО. Заскорузлый помазок да бритва. И все!
-Наташ, а вы давно здесь? - Попытался он сказать как можно более непринужденно, - в этой квартире?
Она ответила после долгой паузы:
-Нет, совсем недавно...
Андрей смыл мыльную пену, вытер руки полотенцем и попытался еще:
-А у кого вы квартиру снимаете?
И тут Андрей вдруг вспомнил: Пьяный мужик у метро! Он его в самом деле видел,- на лестнице, когда мусор выносил. Это его квартира, и это Наташа и ее мать, и, возможно, молчаливый Павел, - это те самые "они", "поганые суки". Пьяный мужик жил тут один, в этой холостяцкой квартире, и Андрей слышал, как он шаркает за дверю и смотрит по ночам телевизор. А сейчас его "вышвырнули", и устроили оперетту с чемоданами, с этой Наташей. За каким чертом это понадобилось!?
-Ладно, не отвечай, пойдем на кухню, они нас уже заждались, - и Андрей торопливо протиснулся мимо нее. Дорогу назад он знал.
-Ооо, вернулись, наконец! - поприветствовала их седая,- А мы как раз Пашкой обсуждаем как же это хорошо, что ты в нашем доме живешь, заходить друг к другу будем....
Тут "Пашка" буркнул "извините" и встал из-за стола. Наташа скорчила недовольную рожу:
-Опять курииить...
Андрею захотелось тоже, пока не давит на душу эта седая ведьма и Наташа, похожая на заводную куклу, покурить и сказать Паше, что то, что здесь происходит, не очень хорошо, а после взять с вешалки пальто и уйти. Уйти хоть на эти "Игибы". Но Паша, проходя мимо него, такое ощущение, что произнес одними губами "Подожди". И он остался. Потому что ему он вдруг поверил.

И они долго пили противный чай, а Паша все не возвращался. И Андрей сидел как пришитый, нервничая, посматривая на будильник, прибитый гвоздем к стенке вместо нормальных часов. И он думал о том, что эр, то эр, на котором запнулась мать Наташи, произнося имя "Рембо", вполне могло быть эр, лежащим в начале другого имени. Роллина. Морис Роллина. На странице с его стихотворением и билетом в Большой открылась книга "Поэзия французского символизма". Но если эта седая старуха с дочкой-извращенкой так все хорошо рассчитали, устроили, чтобы он взял именно эту книгу, нашел, почему же эти постоянные ошибки? Пустые чемоданы, набитые газетами,- чемоданы, которые "не успели разобрать". Старуха нарочно намекала, на то, что ей известно, что он сегодня идет на спектакль. Что, если это хитрая уловка, чтобы он не пошел, подумав, что и спектакль подстроен, и пропустил что-то очень-очень важное. Или наоборот, финт ушами, обманка, которая и хочет как раз привести его к предыдущей идее, чтобы он назло, обманув сам себя, поперся на этих "Игибов", а там уже и воображение отказывается придумывать, что случится дальше. А Паша? Он ему поверил и торчит теперь здесь, а Паша как раз на это и рассчитывает, чтобы он тут сидел. Или, наоборот, чтобы он ушел, подумав, что его обманывают, и напоролся как раз на самый острый шест, которого хотел избежать. Это все было так сложно, так сложно определить что нужно делать... В жизнь Андрея вмешалось сразу множество людей за один день, точнее даже, что сегодня он только определил это вмешательство, которое, на самом деле, существовало всегда.
И когда Паша вернулся, застав Наташу и ее седую мать, в попытках вывести Андрея из его мыслей, Андрей очнулся, попрощался со всеми, выслушал всякие "Да не уходи, посиди еще" и направился, уставший от притворства, к выходу. Там он влез в пальто, чмокнул Наташу в щеку, и потопал вниз, по лестнице, на которой он недавно стоял и курил, думая, что хуже просто быть не может, и где радовался перемене в жизни, и где сейчас ему казалось, что самое худшее началось именно тогда, когда он подумал, что начинается что-то хорошее.
За его спиной внезапно - как вспышка, сверкнувшая днем на кладбище - раздался грохот. Андрей обернулся и увидел, как Паша, - потрепанный измученный мужик в несуразной майке "Я из МГУ",- вылетает из двери, и за ним рушится лавиной сшибленная на бегу гора из чемоданов, которые падают, скользят, невесомые, по грязному полу, и раскрываются. Пустые, все пустые.
Паша подбежал к Андрею, схватил его грязной лапищей за пальто (в последнее время его что-то слишком часто хватали) и потащил вниз, вниз, не говоря ни слова. Они, как два камня, ударились в дверь подъезда, распахнули ее, выбежали в прохладную, освежающую улицу, и, поскальзываясь на ледке, помчались дальше, от душного дома, в полном молчании. Андрей не знал куда.

Они остановились передохнуть на бульваре. Встали на дорожке, под липами. Оба тяжело дышали паром, сплевывали, уперев руки в коленки и согнув спины. Отдышавшись, Андрей выпрямился и задал вопрос, который задавал себе постоянно, с того момента, когда пошел в запущенную ванную мыть руки и, под шум ржавой воды, его осенило.
-Что. Происходит.
Паша помолчал некоторое время, стрельнул у Андрея, уже к тому времени закурившего, сигарету и начал говорить.
- Я сам толком не знаю, что происходит сейчас. Но могу сказать, что происходило раньше, когда ты еще был маленький. Я тогда был очень дружен с твоими родителями, и, кстати говоря, со своей женой. До перестройки я работал в Большом Театре, между прочим, в оркестре сидел, неплохой музыкант. Но денег практически не было, а уж в смутное время, в девяностые, их совсем не стало. Ну и пришлось мне бросить, так сказать, искусство... Дальше все эти подробности тебе не интересны, как я заработал в перестройку, но, дело в том, что когда я уходил с должности в театре, устроили мы прощальный вечер. Естественно, нажрались. И, по абсолютно жуткой пьяни, мне, один уже не помню кто, помню только, что было у него хобби-могилы фотографировать, он пачки жутких снимков постоянно приносил, один, короче говоря, парень, подарил три билета. Говорил, сходи, мол, с женой, ребенком, уже в качестве зрителя, отдохни...
Тут Андрей произнес:
-ИГИБЫ?
-Подожди. Пришел я домой, и, смотрю, на них дата идиотская, НА НЕСКОЛЬКО ЛЕТ ВПЕРЕД. И время, что-то около полуночи.
-Двадцать три тридцать?
-Да, да. Примерно так. Я, естественно, подумал, что это розыгрыш. Ну, кстати говоря, я тебе скажу, что от Большого меня уже начало мутить. И представить, что я приду в полночь, с женой и ребенком отдыхать туда, где я хрен знает сколько проработал... Нельзя такое представить. И дал я билеты жене, а она меня на мысль навела, - подари, говорит, Вейникам, они же театралы. Я и подарил. А, когда Вейники, родители твои, во время спектакля, которого, как потом выяснилось по документам, даже НЕ БЫЛО, исчезли, моя жена стала винить в этом и меня, и себя. И, измученная всем этим, нанялась в Большой гардеробщицей, принялась узнавать, что тогда случилось. Ну, и...это...Спятила. То ли узнала что-то, то ли увидела, хрен поймешь сейчас. Пришла вся бледная и говорит, говорит, бормочет: "Игибы, игибы, игибы...". Я ей: "Что за игибы-то?". А она в ответ: "Игибы, игибы их прибрали, прибрали, игибы". И плачет вся, трясется.
Андрей молча достал билет и показал его Паше. Тот даже смотреть на него не стал.
-Да, убери ты эту бумажку, слушай, что дальше скажу. Короче, начали мы с женой к твоей бабуле часто заходить. Жена моя вину как-то хотела загладить... Ну, ты дальше не пугайся, что я скажу...
Паша выпрямился, затянулся сигаретой, и, выдыхая дым, сказал:
-Не уезжали мы никуда. Ни в какую Францию, Чехию или Италию... Жена моя, она после игибов власть дикую получила. Помнишь как ты, смешно сказать, в восемнадцать лет квартиру продавал?
Андрей молчал с расширенными глазами, его сигарета за это время превратилась в изогнутую трубочку пепла
Паша, поежившись от холода, продолжил:
-Хрен бы ты что без Маринки (моей благоверной) сделал. А как бабуля твоя померла, и в этот же день - чудеса, хоронить стали? Тоже Маринка. Не знаю, как еще она тебе помогала, но все это время ты под прицелом ее был.
Андрей, наконец, спросил:
-А Наташа?
-Наташа? Господи, это же мерзость жуткая! Как ты с ней в 12 лет... Ванная эта... Господи, понимаешь, иногда Марина делала что-нибудь хорошее, как мне кажется, а иногда то, что я понять не мог вообще. И Наташку она прозомбировала, так, что та ей всю свою жизнь массажи делает, чай приносит. И ничего больше! Маринка ей говорила: "Для мужа тебя готовлю, вон, Андрей, мол, зла я ему сколько сделала, теперь исправляю зло-то. И ты-то исправь тоже. Помоги. ПОДСОБИ". А Наташке и в радость, рыбку-то в раковине ловить...
Паша хрипло и грустно рассмеялся.
-А в последнее время Маринка совсем как с цепи сорвалась, чемоданов дурных купила, мужика какого-то так напугала, что он и в квартиру свою возвращаться боится, и теперь МЫ там живем. А все чтоб поближе, поближе к тебе быть. Не знаю, зачем она это делает. Не знаю, честно... И сколько власти у нее не знаю. И что делать не знаю. Где билетик-то достал?
И Андрей рассказал. Про Ленинку, про отмену занятий, и про Петрова-Водкина, который взялся его сегодня заменить. Паша улыбнулся:
-Даа. Сам удивляюсь, как это возможно- положить билет именно в ту книжку, которую ты с полки, вместо тысячи других, снимешь...
-А откуда у нее билет? Зачем? Мне туда идти или нет? Я уже не знаю, кому верить, и что для меня хорошо будет, а от чего крыша, как у... сползет?
Паша закричал:
-А я, я это знаю?! А?! Ты думаешь, что я, блять, маг и волшебник изумрудного города? Я уже устал, меня тошнит от этого! Знаешь, когда я последний раз с женой своей трахался?! В девяносто! Шестом! Году! Семь! Лет! Семь лет я, блять, даже к ней притронуться не мог, пока она рядом искуственный, резиновый, блять, ХУЙ в себя вгоняла. Я пытался пытался пытался... А она ноги сожмет, и по башке, по башке моей сраной этим хуем колотит! И орет как резаная: "ИГИБЫ! ИГИБЫ!".
Случайные прохожие испуганно оглядывались на этого уже плачущего, несчастного человека, в майке с жалкой надписью "Я из МГУ", кальсонах и домашних тапочках, покрытых грязью и снегом. Андрею тоже стало страшно. Что же это такое началось, что с его жизнью будет. И что же он делал в своей жизни сам, а что эта ведьма устраивала...
-Я зашел однажды в комнату, а она там каллиграфией занимается, с Наташкой, которая уже вся в нее, такая же дура. Пишет на резиновом члене что-то. Я и разбираться даже не стал, противно... Я тебе просто сказать хочу, что я за тобой погнался-то... Не могу я больше в себе это носить . Не могу. Я никому, кроме тебя, этого, про жену-то свою, про Маринку, не рассказывал. Ты сам решай что делать. А я... я, наверное, гордость свою проглочу и обратно, хаха, в АД. Короче говоря,- хочешь узнать что-нибудь, не боишься - иди на игибов. Не хочешь, после того, что я рассказал - не иди. Может и к лучшему. А пока, давай, руку тебе пожму. Удачи. И...сигаретку еще можно?
Андрей, чувствуя себя измотанным и перемолотым этой лавиной информации, пожал Паше руку, которая вяло и безвольно легла в его ладонь, протянул ему сигарету, помог прикурить и пошел к метро, через каждые десять шагов оглядываясь. Оглядываясь на слабую, сутулую, измученную, дрожащую от холода фигуру, в кальсонах и майке, раздуваемой вечерним ледяным ветром. Фигура махала рукой, будто бы говоря на языке жестов: "Удачи тебе, Ланселот. Удачи тебе в бою с драконом".

Часы в метро показывали 22:16. Андрей пропустил уже 5 поездов, двигающихся в сторону Охотного Ряда-Театральной. Не зная, что делать, он ходил по платформе взад-вперед. Так,- если он вернется домой, то покою ему все равно не будет, и, наверняка, за 15 минут до начала оперы, он кинется в театр, не выдержав напряжения. Значит, поедет он туда в любом случае, вопрос только во времени прибытия. "Ладно, представлю, что надо ехать в институт, отключу мозг, зайду в вагон, а то так гадать - пустое занятие",- подумал Андрей, все еще мусоля в руках билет. "Мы рады видеть вас в театре... Театральная площадь, 1... Мы рады видеть вас в театре... Театральная площадь, 1... Мы рады видеть вас в театре... Театральная площадь, 1... Мы рады видеть вас в театре... Театральная площадь, 1", -повторял он про себя, стараясь, чтобы не всплыло потрясающее по своей зверской бессмысленности слово "Игибы". Это как не думать о белой обезьяне, и поэтому параллельно с "Мы рады видеть вас в театре", кто-то в голове Андрея выкрикивал: "Игибы! Игибы!". То голосом Паши, то Марины, колотящей по голове Паши испещренным черными рунами резиновым членом, а то и сам Андрей вставлял парочку игибов в предложение "Мы рады видеть вас в театре". Мы, игибы, рады видеть вас, игибы, в театре. И. И. И. И Удачи. Тебе. Ланселот. На стенке поезда, который услужливо открыл перед Андреем двери так, что тому осталось сделать только шаг, и он внутри, красовался номер 2507317. Последние цифры кто-то доцарапал ножом.

Вот оно. 22:30. Ночь, мчащиеся мимо "Метрополя" машины, огни Москвы в темном небе, безлюдная площадь, редкие припаркованные автомобили. И ободранная глыбища, освещенная тысячей прожекторов, с колоннами-дубами и дверьми размером в шесть великанов. Большой Театр. Сердце колотилось, как перед вступительными экзаменами; как перед тем, как говоришь вымученно, в первый раз, девушке, чувства которой касательно тебя, тебе неизвестны: "Я тебя л-люблю". Андрей подошел к афишам, на стенде с сегодняшней датой висело: "Спектакля нет". "Ну, ничего, подождем", - подумал он, и пошел к призывно горящим стеклам кафе на другой стороне улицы.

В кафе наливали абсент по человеческой цене, 80 рублей за стандартую стопочку. Дизайн тоже в абсентово-лимонно-закусочных тонах: абсентовые диванчики, лимонные стулья, галлюциногенно изогнувшиеся вешалки. Официантка - на груди квадратный пластмассовый орден с ее именем - принесла четыре стаканчика зеленой, пахнущей полынью жидкости. Безо всяких ухищрений, как и попросил Андрей, вроде расплавленного сахара или лаймового сока. Резко выдохнув, он разом влил в глотку раскаленную, семидесятиградусную жидкость. С непривычки выступили слезы, и по телу прошла дрожь. "Игибы, игибы, да?! А так вам как! А? Еще хотите?". И за первым стаканчиком туда же отправился второй, уже гораздо легче, без слез, не такой обжигающий. Андрей с насаждением закурил. "На бровях к вам приползу, игибы". Дубль три, абсент как вода, Андрей закрыл глаза, и почувствовал, как его со страшой скоростью уносит назад и вверх, как на американских горках наоборот, так, что приятно захватывает дыхание, и немеют ноги. И, наконец - зачем тянуть? - Андрей проглотил и четвертый. Американскую горку явно починили,- теперь она работала резвее, и встроили новую функцию, чтобы пассажиров не только уносило, но и крутило вокруг своей оси. "Давайте! Я с вами поборюсь, я, тебя, дракона, змеюку, поганище, наизнанку выверну, чтобы ты, скотина, где голова, а где хвост разобрать не мог, подлюга!".
Но к 23:15 боевое настроение Андрея испарилось, как и не было его. И он спрашивал себя: зачем, зачем, с кем ему драться, придет он к театру, а там двери закрыты. "Спектакля нет". Постоит у дверей, померзнет, а потом и домой. Будет обмениваться неловкими взглядами с Пашей, извиняться перед Мариной, дружить с Наташей, спать с ней. Вспоминать... Какая жуткая тоска.
Сигареты не лезли в глотку. Он попросил счет.

К театру он подбирался, как к средоточию мирового зла, материализовавшемуся в виде жирного каменного горыныча, с хохолком-лошадиной упряжкой на здоровенном, плоском лбу. Горыныч был старый, с облупившейся штукатуркой, в шрамах и со спиной в зеленых сетчатых бинтах.

Какой к черту змей, что за бред! Пустой театр, там уборщица по туалетам окурки собирает, актеры разъехались. Ну, подергает он ручку, позвонит в звоночек, разбудит охранника, который его обматерит и пошлет куда подальше. Спектакля нет! Нет! Приходите завтра и не пейте больше.
Андрей постоял у дверей - несмотря на самоуспокоение, сердце билось еще сильнее, чем тогда, когда он только вышел на Театральную площадь - и потянул на себя тяжелую створку.

***

-Блин, ты опять объектив открыть забыл!
-Черррт, и в самом деле
-Чего щелкаешь?
-Да тут, в одной яме три человека с идиотскими фамилиями. И свеженькая могилка-то...
-Анна, Петр и Андрей...
-Вейники... Старые знакомые, - Похожий на черную цаплю человек издевательски хихикнул.
-Да уж. Никакого уважения к мертвым! - Шутливо подхватила игру его спутница в желтом шарфе, оранжевой юбке и красной ветровке,- Хоть бы раз ты этим людям цветочки принес, нееет! Фотоаппарат только взял, да сумку, в которую и заглядывать противно, столько там дряни.
-Ой-йой-йой, а ты чем лучше! Со своим... рюкзачком беленьким.
-Я, я с тобой таскаюсь, веселю! А ты мне хамишь и рассказываешь, как ты мне ноги и руки отрежешь и превратишь в куклу для секса.
-Да я ж так, по-дружески...
-Кстати я, между прочим, цветы-то принесла!
-УУУ, потратилась! Тыща орхидей...
-Не орхидей, а обычных цветов... Давай им подарим, я и вазочку взяла. - Оранжевая спутница достала из рюкзака банку из-под Nescafe, вытряхнула пару затерявшихся зернышек в весенню траву, и протянула черному. - Давай поставим? Приятно все-таки будет...
-Давай.
-Давай.

Tweet