Часть первая. ВХОЖДЕНИЕ В МИР.

На город медленно, как бы неохотно спускались с серого неба прозрачные сумерки. Пожелтевшие липы тихо поёживались от сырого ветерка, тянущего с Невы холод, туман и запах речной воды. Свинцовые тучи октябрьского неба давили на плечи, вызывая приступы осенней меланхолии и подхлестывая мысли о безысходности существования. Улицы с полчаса как опустели, и редкие запоздалые прохожие, большей частью приезжие нежели горожане, быстро семенили в направлении своих пристанищ, стремясь укрыться от зябкого ветра и моросящего словно сквозь мелкое сито заунывного дождика. Дома все больше сжимали тесные улочки, нависая угрюмыми бесформенными громадами над тротуарами, выжимая с них прохожих и уплотняя сумерки, стремясь сдавить их в плотную вязкую ночь. Постепенно стали отдаляться звуки проезжавших где-то автомобилей, гудки буксиров и заводов, уличый гомон. Город затихал. За последними конвульсиями дневной суматохи города наблдал лишь один чудак, которого не мог загнать куда-нибудь под крышу противный осенний дождик. Он стоял под открытым небом, прямо посреди площади перед Финляндским вокзалом. Его низкорослая фигура с гордо вскинутой головой казалась неподвижной, резко очерченной на фоне темнеющего неба черной каменной глыбой, застывшей в молчаливом созерцании. Это был Владимир Ильич. Он стоял на площади, всматриваясь в городской ландшафт потивоположного берега Невы. Туман, наносимый промозглым ветерком неровными клочьями с залива, мешал разглядеть Большой Дом.

Пытаясь все же различить привычные контуры зданий, Владимир Ильич размышлял. Думал о разном, миллионы раз передуманном за долгие годы и решенном вроде бы раз и навсегда. И все же сомнения неустанно грызли сознание Ильича, как древесные черви в полной тишине грызут древесину сухостойного дерева. Из года в год, изо дня в день мысли роились в голове, как растревоженный пчелиный рой, сводя с ума и не давая ни минуты покоя. Изредка Владимир Ильич забывался тревожным сном, ему становилось ненадолго легче, но как только он вырывался из тягучих пут Морфея, знакомая боль гвоздями пронзала затылок и воспаленный мозг. Груз сознания собственных ошибок неподьемной ношей вновь ложился на плечи, сдавливая дыхание и пронизывая все тело ноющей болью. Владимир Ильич устал. Он пытался гнать от себя мысли, но мысли не уходили. Отвратительная погода спсобствовала черной меланхолии, и мысли, надо сказать, лезли в голову архипоганенькие. Дождь стучал по лысой голове: еще в детстве отец снял с его головы так любимый им картузик, с сунул в руку. Теперь отец революции все время таскал его в руке, будучи не в силах противиться воле собственного отца, и хоть надоел картуз в руке за неисчислимые годы, но выбросить его он не решался. Бывать он любил в местах или очень людных, или наоборот – в безмолвных залах госучереждений, а поскольку без своего неизменного атрибута нигде практически не появлялся, то все и привыкли к нему с кепкой в руке да и сам он буквально прирос к ней. Вот и сейчас стоял он с непокрытой головой, безучастно внимая стуку капель. Крупные капли дождя лениво катились по голове, стекали по лицу и затылку Ильича, заползали за воротник мокрого насквозь пальто, копошились и играли в догоняшки на спине, заставляя его время от времени невольно поеживаться.

Ильич озяб, его бил мелкий озноб. Капли текли по щекам как слезы, но он уже не мог плакать, он давно выплакал все слезы за годы своих мытарств, стыдливо прикрываясь каждый раз дождем. Как хотелось ему умереть… О, если бы хоть кто-то из людей мог представить, как опостылело ему существование в этом мире! Как источили его чувство вины и гордыня, не дававшая ему смириться и признать свою ошибку. Хотелось умеререть тихо, чтобы никто не видел его кончины, и исчезнуть из памяти потомков навсегда.

Он и так тихо умирал в памяти людей. Все меньше вспоминали о нем, уже давным-давно не осталось знакомых и соратников – жернова забвения перемалывали его неумолимо, но мучительно медленно. Но он никак не мог умереть. Он желал этого всем своим существом, но смерть не приходила. Как назло сбывалось предсказание какого-то юродивого, крикнувшего когда-то давно из восторженной безликой толпы о бессмертии вождя пролетариата, напророчившего бесконечные муки. Вот он, стоит на площади и жаждет умереть, но и теперь остается «живее всех живых». Ильич горько усмехнулся и поправил галстук. Вспомнил, как особенно тяжко приходилось ему, когда кто-нибудь из стариков подходил к нему и говорил с ним, или молча стоял и смотрел на него. Приходили с разным. Кто-то немым укором подолгу стоял рядом, молчал и о чем-то скорбно думал. Ильич знал, о чем они думают: они винили его в бедах и страданиях, терзая его память и совесть. Но особенно он не любил тех, кто приходил к нему и утешал его, говоря, что еще придет их время и они снова раздуют мировой пожар революции, или прося его о том, чего он уже не мог повторить и не хотел повторять. Он смотрел свысока, с тоской и жалостью на этих немощных призраков прошлого и ненавидел их, не отпускающих его в забытие. Молчал, смотрел в сторону и продолжал стоять.

Что-то росло в его душе, вытесняя все другие мысли. День ото дня это смутное чувство все усиливалось, пока наконец не прорвалось наружу и не вырвало его из тяжкого забытья. Вот именно в этот вечер сия яркая вспышка ударила в мозг Ильича, ударила так, что он пошатнулся. «А пошли вы на хуй! Пошли вы ВСЕ НА ХУЙ!!!» - подумал Владимир Ильич. Он оглянулся, согнул ноги в коленях и грузно спрыгнул с гранитной глыбы – своего излюбленного места. Под ногами приятно хрустнули кустики красной герани, растущей на клумбе перед постаментом, и ноги по щиколотку ушли в сырую рыхлую землю. Ильич высвободил ноги, пнул вонючую герань и вышел на утоптанную дорожку. Он потянулся, оправил брюки, снял и тряхнул хорошенько загаженное голубями пальто. Потом достал из кармана слежавшийся носовой платок и вытер с макушки голубиный помет. Помета оказалось много, и Ленин выкинул безнадежно загаженный платок, брезгливо вытер пальцы об штаны и поднял с земли большой камень. Но нигде поблизости ненавистной птицы не было, все попрятались от дождя да и поздно уж было – спала даже мелкая птичья сволочь. Вообще когда-то Ленин любил детей и зверушек. Особенно он любил зайчиков – немало он набил их веслом по половодью в Разливе, когда зайчики сбивались кучками на островках, спасаясь от воды. Он подплывал на лодке, и приговаривая «Идите, ушастики, к дедушке… Мазай вам… Пиздец вам, на хуй!» бил их тяжеленным веслом по башке, собирал в лодку и вез Наденьке вместе с рассказами об выслеживании хитрой дичи по лесам и полям. Но то было давно, и теперь он особенно любил птичек, гадивших ему на голову совершенно безнаказанно долгие годы. «Ну попадись мне, блядь краснолапая!...» подумал Ильич и, картаво проворчав «Развелось нэпманов…», заебенил булыжником в стекло стоящей неподалеку иномарки. И пошел в направлении набережной. На сердце было тревожно и паскудно. Хотелось как всегда позвать Наденьку, и запустить этой развратной потаскухе в голову чернильницей. От вида того, как она потом ревет и размазывает по морде чернила и сопли, Ильичу обычно становилось легче (а иногда и радостно), но Наденьки не было. «Опять сука кинула, проститутка...», подумал Ильич и прибавил шаг.

Часть вторая. ГИБЕЛЬ ОТЦА РЕВОЛЮЦИИ.

Выйдя на набережную, Ильич вдохнул свежего невского ветерка, оперся руками не парапет и тут вспомнил о картузике. Попробовал надеть, но картузик сморщился и помялся за время долгих тисканий в руке. Ленин грязно выругался, вспомнил своего второго папу, сунувшего в момент появления на свет картуз ему в руку , проклял его и заодно первого папу и единственную маму, и зашвырнул головной убор в воды Невы. Кепка булькнула и топором пошла ко дну. Достал папиросы, но они оказались совершенно сырыми. Ильич зашипел «С-с-с-ука!…» и отправил их в плавание вслед за кепкой. Тут только он заметил, что дождь пошел сильнее, переходя в ливень, и что он промок и замерз. Окинув взгляом набережную, он увидел неподалеку мост и решил отсидеться под ним. Подходя к мосту, Ильич увидел отблески тусклого пламени на быках и сваях моста. Какие-то темные фигуры копошились возле дырявой бочки, в которой горели картонные коробки и ящики из-под помидоров и бананов. Будучи не в силах противостоять желанию погреть руки у огня и просохнуть, вождь пролетариата потрусил прямо к бочке. Подойдя ближе, он смерил рысь и уже чинно подошел к бочке, где с гулким металлическим звуком сел на гранитную плиту в основании моста. На звук обернулись оборванные и грязные представители того самго пролетариата, который он селекционировал в двадцатых. Похоже, что его появление их прилично удивило, ибо кто-то выронил початую бутылку какой-то жидкости. Она подкатилась к ногам вождя и тот прочел на этикетке надпись «Льдинка». «Интересно…» - подумал он. В этот момент один из пролетариев отделился от компании, поскольку появление такой персоны показалось ему подозрительным, а звук, изданный Ильичом при посадке – очень знакомым, он решил проверить, явь ли это или такая спираль приключилась в его голове под воздействием паров «Льдинки». Он подошел и тихо потрогал Ильича за рукав. Потом, убедившись, что объект осязаем и не имеет отношения к милиции, постучал кулаком по властному лбу. Ильич онемел от такого хамства. Пролетарий же, услышав вновь дорогой сердцу звук, нимало сумляшися достал из кармана специально припасенный для такого дела напильник, и шоркнул им по носку ботинка Ленина. Под толстым слоем темной патины предательски засверкала желтизна бронзы. «Ептваю, ето ж медяха!!!» сиплым голосом заорал бомж. И тут же вся ватага рванула к Ильичу, на ходу доставая из мешков своих ножовки по металлу. Вождь пролетариата попытался удрать, но его свалили на земь и принялись нещадно терзать. Отсветы пламени заплясали в глазах Ильича, затем все погрузилось во мрак, где-то вдали бухнула Аврора и настала тишина.

Владимир Ильич открыл глаза. Он, а вернее, его голова валялась на полу в каком-то подвале. Все кругом было завалено аллюминиевыми кастрюлями, проводами, медными тазами и самоварами, какими-то железяками и вообще хламом. Рядом сояли большие весы, а на весах спал пьяный в жопу и улыбающийся во сне еще один пролетарий. Ильич ничего не понял. А меж тем это был довольный удачной сделкой приемщик цветного металла. В полумраке подвала Ленин различил груду фрагментов собственного тела. Руки, ноги и куски туловища были свалены к кучу, безжалостно расчлененные ножовками, покореженные и блестевшие на срезах медовым золотом бронзы. Ильичу стало плохо, его затошнило от отвращения. Еще хуже ему стало, когда он заметил в углу глумливо ухмылявшуюся рябую рожу Кобы, щурившегося на него с мемориальной доски, оторванной с какого-то здания или спертой из музея. Сталин явно радовался участи Основоположника. «Сука ты, Коба! Дорвался таки ло власти, пидор черножопый!...» - проскрипел Владимир Ильич. Сталин показал зеленый язык и плюнул Ленину прямо в его благородное лицо. От омерзения и бессильной злобы Ильич опять провалился в звонкую темноту. Еще несколько раз он приходил в сознание, но кругом было темно, со всех сторон на него давили тонны металла и все, что он мог различить, был неясный шум – то автомашины, то стук колес вагона по рельсам. Духота и страх опять лишали Ленина сознания.

Последний раз Ильич очнулся от тряски – он ехал по наклонной ленте куда-то наверх, краем глаза различая внутреннее пространство огромного заводского цеха. Воняло гарью и окалиной, стоял невероятный грохот и звон металла, слышались матерные выкрики рабочих. «Пиздец... Это пиздец, Володенька!», почему-то вспомнился голос матери. «Допрыгался, батенька, контра паскудная...» - подумал Володенька. Все, что успел подумть Ильич, падая с края лены в кипящую расплавленную медь - полыхающее зелёным пламенем море металла, булькающее и обдающее нестерпимым жаром – «А и хуй-то с ним...» Хриплый стон прервал поток раскаленной жижи, влившейся в его рот и нос, заткнув уши и обдав адской болью. Мысли растворились, мешаясь с паршивыми мыслями Сталина и мелочными и пустыми мыслишками старых медных чайников, идиотскими мыслями обрывков проводов о пользе государству, и настала тишина...

Часть третья. ВТОРОЕ ПРИШЕСТВИЕ.

Владимир Ильич открыл глаза. Яркий солнечный свет и ослепительная синева неба больно ударили в глаза. Притерпевшись, Ильич огляделся. Он висел, подвешенный за шиворот на балке внутри высокой башни, и сквозь окна видел с высоты птичьего полета раскинувшийся под ним город. Куда-то вниз, из-под того места, где раньше у Ильича были ноги, тянулась длинная верёвка. А вот самих ног не было. Оглядев свое тело, бывший отец революции сначала ничего не понял. Он был округл и огромен, его тело было раздуто и пусто внутри, как подол бабьего сарафана. Рядом висели такие же предметы, но меньшего размера, все мельчая по мере отдаления. Пахло ладаном. От страшной догадки сердце Ильича ёкнуло. «Нет, нет, только не это... Только не это мракобесие...» понеслись мысли и обдавая его то жаром то холодом.

«Да.»

Голос раздался откуда-то вроде и сверху, и в то же время внутри непомерно маленькой теперь его головы, сквозь которую тоже была продета веревка. Голос был грозный, басовитый и в то же время удивительно ласковый.

«Да, Владимир, да. Верно ты догадался. Нагрешил ты, нагрешил... Со мной все боролся – сатане служил, церкви рушил, народ дурил социализьмом-марксизьмом. Вон они кстати, справа от тебя висят – и Карл, и Фридрих – все тут. Искупайте теперь, искупайте грехи-то... Вона как – колокола из вас отлили – будете народ на службу созывать. Служите, и да очиститеся. Так-то вот! Да, чуть не забыл: в дополнение птички у меня тут живут – не обессудьте, не любили вы птах-то, а они у меня в любимцах. Так что наверх шибко не пяльтесь – глазки поберегите, ручек-то нету – не протрёте глазок-то. Ну, благословение вам на службу. Аминь»

Внезапно веревка дернулась, что-то качнулось внутри Ильича и бухнуло его в бок тяжеленным ударом. От удара в ушах Ильича разорвалось по авиабомбе, из глаз хлестанули искры снопами: Ильич зашелся протяжным басовитым стоном. Рядом на разные лады заголосили сподвижники. В храме шла служба. Бабка Акулина, дряхлая шамкающая старуха ста лет отроду, помнившая живыми и Ленина и Сталина, привела на службу правнучка Павлика – пионера двенадцати лет отроду, перевоспитывать. Правнучек перевоспитанию внимал неохотно, проникшись идеей светлого будущего от парализованного деда. Стоял и думал: «А вот хрен вам, нету Его: все мракобесие и опиум для народа. Не верю. Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!!!»

Наверху, на новой колокольне, сам собой принялся звонить новый колокол. Бил протяжно, неистово, заходясь в истошном набатном звоне. Священнослужители переполошились, все попадали ниц в земном поклоне, бабки с Акулиной неистово крестились и шушукались «Знамение!... Эва...». Пионер заходился сатанинским хохотом.

«Ненавижу!... Ненавижу!!! Сволочи, одумайтесь! Ой, простите!!! Прости-и-и-ите!!! Заебало!!! Павлик – сссу-у-у-ука!!! Пионер хуев! Ой, мама...» - орал Владимир Ильич. Он все понял. Бабка Акулина утирала с лица слезы умиления и благостно улыбалась людям. Наверху, на новой колокольне, сам собой страшно звонил новый колокол.

Июль 2002

© Японский КерогазЪ