Это произошло не так уж давно – всего десять лет назад. Но почему-то кажется, что и не случалось вовсе.
Так бывает с памятью. Она, как свет – вроде волна, но из отдельных частиц. Вот и не выходит порой воссоздать событие целиком - одни вспышки, пунктир, болотные огни.
История человека, услышанная мною десять лет назад в загородной электричке, должна была улечься в памяти целиком, но – увы…
Я сейчас буду врать, плутать и додумывать. Но в промежутках между тусклыми маячками – они все-таки есть и ведут в сентябрь 1999 года…

Девочке исполнилось шесть, и я еще не знала, что проживаю с нею последний беззаботный год перед школой. Я одергивала ее, просила сидеть смирно - лучше книжку почитай, не мешай людям!
Девчонка вертелась, не слушалась, бегала по вагону и не давала покоя утренним пассажирам. Два с половиной часа до дальней станции Водораздел казались ей невыносимыми, вот и развлекалась, как могла.
Впрочем, особо портить жизнь было некому – кроме нас с дочкой, ехавших на свидание со старенькой дачей, в вагоне было двое – бабка в дальнем углу, да невнятный мужичонка наискосок.
Не смотря на шум, бабка спала, хоть из пушки пали, дядька мою пигалицу словно не замечал. Киржацкие скулы поджали глаза, обветренная, полуазиатская морда – как у всех здешних, деревенских. Ну, вобщем, дядька из серии «пиджачишко на мне старый, да хуишко небольшой».

- Ну, Аля, сядь же, наконец! – взмолилась я.
И она села – бухнулась рядом с мужичком. Мать ей, по ходу, надоела, хотелось общения.
Дядька ничуть не удивился, сверкнул неожиданно чистыми длинными зубами.
- Хорошая кызымка у тебя!
Он на меня не смотрел, не сводил узких глаз с ребенка.
- Я таких люблю, черненьких. Кровь у них горячая.
Мне стало нехорошо.
- Аля, сюда иди.
- Ыыыыы, не хочу, - заныла дочь. – Дядя, мама белая – у нее кровь холодная?
- Не знаю. Но у тебя горячая. Ишь, какая ты румяная!
Я встала, дернула девочку за руку, усадила рядом.
Мужик крякнул, поднялся и пересел напротив – близко-близко. Я заметила, что не совсем он деревенский – не пропитой, и не старый еще – сорока нет. И не заморыш, как сразу показалось.
Не знаю, чего у меня нарисовалось на лице, но дядька разом опечалился, нахмурился.
- Ты что подумала – я педофил какой? Вон, дите лучше тебя понимает.
- Да пофиг. Чего вам надо?
- Ничего. Молодец ты – сейчас много всяких извращенцев. Но за дочку не волнуйся – я просто вижу: кровь здоровая у нее, веселая она, не болеет.
- А вы-то откуда знаете? Кашпировский?
- Ну, вроде того…
Мужик так скромно пожал плечиками, что я усмехнулась:
- Кашпировский ваш – энергетический вампир, только и всего.
Собеседник мой отвел, наконец, глаза, уставился в окно на пылающие леса и пробормотал:
- Он – энергетический, я – просто…
Осень, - подумала я. – Это осень. Чтобы в агрессию не свалился, надо разговаривать.
- То есть, Кашпировский – энергетический, а вы – просто вампир?
- Ну, да, - буркнул дядька. – Ты не бойся, я ветеринар. Без людей обхожусь. Уже давно…

Поезд полз в пылающем тоннеле.
Я не заметила, как отяжелела голова дочки и сползла на колени. Задремала девочка, умаялась.
Потом спрашивала – ничего она не помнит, ни мужика, ни его сбивчивой речи. И хорошо.

Он, конечно, думал, размышлял, откуда взялся такой. Искал причины, поводы.
Анамнез был тревожный, что ни факт – можно уцепиться.
Мать попала в Красноярский пищевой техникум из Ванавары, по направлению. Полуэвенкийка, но не нтернатская – в стойбище растили, дикая девчонка.
Уже на первом курсе залетела от какого-то молодца, молча растила живот, на вопросы не отвечала. А на шестом месяце попала под машину, зазевалась. Перелом бедра, лежала на вытяжке. Беременность прервать отказывалась, аргументы приводила безумные:
- От русского ребенок, пусть будет.
Родился мальчик мелкий, слабый, но как только приложили к груди – мать взвыла.
- Господи, - ахнула акушерка, вытаскивая палец из младенческого ротика, - там зубы у него!

Советское время было доброе к лишенкам: дали девчонке комнату в общаге мясокомбината, соседки собрали приданное для малыша.
Молока у матери было мало, дите грызло грудь, орало, как резаное, и юная эвенка вспомнила обычай своих таежных предков: совала сыну соску - кусочек парной печени, или просто мяса, замотанного в бинт.
Мальчик насасывал кровавую пустышку, замолкал…

Подрос, поселились в частном секторе на правобережье. Мать пахала на мясокомбинате, свеженина дома не переводилась. Помнил он, что очень любил сырой фарш – чуть подсолит, и в рот.
А потом случилось то, что насторожило взрослых и детей.
В тот день свинью резали соседи, слили кровь в эмалированный таз. Тогда и заметили, что соседский малыш стоит и смотрит стылыми темными глазами на маслянистую массу. Потом опустился на коленки, окунул в тазик руки и стал беспокойно облизывать один палец за другим.
- Вот ведь чукча ебаный! – сплюнул сосед, поддавая парню пенделя. 

Потом были малокровные птицы, писклявые котята, жирные краденые щенки. Это нельзя было сравнить с мертвой свежениной, по-прежнему не переводившейся в доме, кровь была теплая, говорящая…
Котят и щенков было жалко до слез. Птиц – не очень.
Пару раз ездили с матерью к родне в Эвенкию. Там было раздолье – кровь разрешалось пить у живых оленей. И никто не удивлялся.
Он до сих пор помнит запах дрожащего сильного животного, которого удерживает дядька. Помнит жестяную кружку, в которую сочится черное, вкусное…

В школе, как бы жестоко не дрался с мальчишками, ни разу не возникало желание вцепиться в горло. Кровь для него была равна любви.
Красивая девочка Таня. Он сидел сзади, смотрел на тонкую шейку с золотым завитком. Видел пульс в тугих артериях, плавный обратный ход жизни по венам.
В старших классах стало мучительно, стыдно – он знал о своих одноклассницах то, что неизвестно никому больше, опускал глаза и пробегал мимо, чуя, как зверь, дурную кровь…

Мать совсем не удивилась, что сын пошел по стопам – после школы устроился забойщиком на мясокомбинат.
Кровь была повсюду. Реки крови.
- Устал? – спрашивала мать, когда сын отказывался от ужина.
Он устал. Но от другого – тоска, врожденная, долгая, тягучая – не проходила.
Он думал, что унять этот голод не получится.

В тот вечер он возвращался домой, долго шел в темноте между заводской стеной и железнодорожной веткой, а потом совсем близко услышал короткий крик, тут же смятый тупым ударом.
Он свернул с тропы, легкий и бесшумный, и пошел не на крик – на запах крови.
Мужчина стоял на коленях между раскинутых ног женщины, возился с ремнем. Женщина не шевелилась, отсвечивала разбитым лицом.
Он подошел совсем близко, поднял с земли камень и ударил. Мужчина свалился набок, захрипел. Он наклонился над грузной тушей, втянул запах пота, похоти и, конечно, крови… Ничто не могло его удержать.
Кровь была такой, как снилось с рождения – сладкой.

- Эй!.. Нам нужно уходить, слышишь?
Женщина перевернула его на спину, вытирала лицо платком.
Он вдруг заплакал. Некрасиво, всхлипывая, размазывая по щекам сопли и кровь.
- Перестань, - шептала женщина. – Менты подумают, что это собаки его так…
Как – он смотреть не стал. Поднялся, пошел со спасенной своей, повис на ней сытым, пьяным телом.

- Я думала, это только поговорка «я тебе горло перегрызу», - говорила женщина, прижимая пятаки к подбитому глазу. – Вона как – оказывается, правда.
Он сидел и тупо смотрел в стакан с горячим чаем.
- Как зовут-то тебя?
Он поднял голову и попрощался:
- Пора мне.
- Нет уж, - возмутилась женщина. – Сегодня здесь поспишь. Утром – как хочешь.

Они спят вместе уже двадцать лет.
Хорошо, что дом частный, три дня в месяц он ночует в летней кухне, плотно закрывая двери.
В остальном – семья, как семья. Дочку жены от первого брака вырастили, внуки скоро будут.
Он пытался жене все рассказать, но намыкавшаяся в одиночестве баба, слушать не хочет, списывает на чудачества.

Он окончил ветеринарный техникум. Слывет лучшим специалистом в пригородном районе: если сказал, что помрет животина – значит, так тому и бывать. Если подарит жизнь на словах – не ошибется.
Старики считают его колдуном, уж больно странно осматривает коров и свиней, словно обнюхивает.

Тоска почти унялась.
С годами стало легче и спокойнее, ведь разок все-таки было. Знает он, что такое вкус человеческой крови, знает этот неповторимый коктейль. Животная кровь не пьянит, человеческая – с ног валит. Но жить ему пришлось в трезвости, за исключением того мужика у железнодорожной насыпи…

- Так что не волнуйся, мать, - сказал он на прощанье. – Детей я вообще очень люблю. Нравится наблюдать за ними – кровь танцует в них, наружу просится, а выхода не находит.

Мы с дочкой вышли на Водоразделе.
Мужик поехал дальше – до Чернореченской.
- Мама, пошли! – ныла Алька. – Ну, чего ты, мама?
Но я дождалась, пока электричка тронется. Потом еще минут пять  стояла на платформе.
Пусто. Никого.
Мы пошли по тропинке в лес.

Tweet