Вторая глава здесь: http://udaff.com/creo/95901.html

3

Утром Василий склонился к мысли, что против него действует группа искусных заговорщиков. Недоброжелатели пытаются вывести его из душевного равновесия, чтобы… Для чего им это понадобилось, Тутаев даже боялся предположить. «Они ещё не знают, с кем связались», – сурово думал он. В том, что существуют какие-то таинственные «они», Вася уже не сомневался. В глубине души ещё грела мыслишка, что всё это ловко организованное шоу и что его постоянно снимают скрытой камерой. Поэтому Василий часто заставлял себя делать серьёзное вдумчивое лицо опытного, много видавшего мужчины. А повидал за свою жизнь Вася совсем немного.
После окончания школы он поступил в московский институт, название которого и сам теперь припоминал с трудом. Самым привлекательным в обучении было общежитие, как точка отсчёта в новой, столичной жизни, в которую и воплощались все Васины школьные мечты. Что делать дальше, особого представления Василий не имел и решил сначала немного поучиться и осмотреться.
Обучение проходило обычно, ничего сложного в институте не требовали. Василий по мере сил справлялся с контрольными точками, подрабатывал, подворовывал, съестные припасы часто привозил из Рыбинска отец, Сергей Петрович.
Беззаботное студенческое время с дармовой жилплощадью быстро пролетело чередой общажных попоек и пылких порывов. Наконец перед Василием встал извечный московский вопрос – где жить? Съём жилья, как обычно, дорожал. Нечистые на руку агенты бесчинствовали. Василий, как и многие приезжие люди, считал, что все эти беды из-за носатых азерботов. Понаехали целыми аулами, а русскому человеку жить теперь негде. Снимать жильё в доле с тремя-четырьмя такими же скудными выпускниками совершенно не хотелось, а возвращаться в Рыбинск после Москвы казалось унизительным и пораженческим. Кроме того, наклюнулась перспективная работа – менеджером по продажам в крупной мясной корпорации. Своим красным дипломом и покладистым внешним видом Василий уже сумел произвести на них положительное впечатление. Словом, уезжать из столицы совершенно никакого резона не было.
Василий стал прислушиваться к советам друзей-доброхотов. Был среди них один романтический паренёк со смешным именем Антон. Его лицо всегда было измучено интереснейшими идеями. Как объяснял Антон, дабы иметь время на сочинительство пронзительных баллад и од, а также для мрачного лермонтовского антуража, подвизался он в трупарне сторожем – за гроши груши околачивать. Частенько он раздевался догола, ложился в холодильник и притворялся юным мертвецом. Когда он неожиданно оживал, девчонки, которых приводил Вовка Петлин к Антону на работу, падали в соблазнительный обморок, чего и добивались озорные друзья. Умер Антон, смешно сказать, из чистой воды деликатности. Ехал этот некроромантик в подземке и попутно придумывал разную поэзию. Но тут то ли ржавь какая, метропыль железнодорожная ему в нос попала, то ли аллергия пошла на кошачью шапку заезжего сибирячка, только страшно ему появилась необходимость чихнуть, аж до зуда мозжечкового. Хапнул он воздуха полную грудь и чихнул от души, но воздух не выпустил, чтобы не забрызгать сидящую перед ним женщину с пышными декольтированными формами. Не успел он руки от лица отнять, как тут же обмяк на полные груди и лакомые коленки. Своими мёртвыми объятиями он изрядно напугал пышку: – а что вы хотели, перегрузка мозгового сосуда, инсульт.
– У тебя нет денег? – возбужденно стрекотал Антон Камилавка, пока ещё был жив, – так выйди на улицу и убей старушку с пенсией! Зачем им деньги? Завладей! Они ведь с ног до головы старые, у них уже всё за спиной кончилось, они всё в своей жизни давно попробовали! Понимаешь, у них всё уже было! А у многих даже то, что ты себе и представить не сумеешь! Им жить скучно и неинтересно, они тащатся по жизни, они жалкие терпилы! Умереть ведь не могут по-человечески и живут как скоты, на такую-то пенсию! Убей их, облегчи страдания, герой! Они тебе ещё на том свете спасибо выразят, ручкой тебе в каждом сне махать будут! Что ты так смотришь? Слабо замочить старуху?! – Тут ораторская энергия стала его заметно покидать, он кисло улыбнулся и добавил: – Хотя часто они жилистые попадаются, ушлые, проворные… сами кого хочешь ликвидируют. Вы не думайте, ни Достоевского, ни Ницшу я не уважаю, просто житейский мой опыт подсказывает.
Эта нервная речь несчастного Антона плотно влилась в память Василия Тутаева. «Где жить?» – в который раз подумал Вася и стал, как добрые ребята учили, подыскивать себе старушечку подходящую. Около месяца он ошивался в разных частях Москвы, кружа с баночкой пива преимущественно возле вокзалов и рынков – обычно там шакалят стремительно опускающиеся элементы обоих полов. Мужичков, конечно, было гораздо больше. В основном попадались откровенные ханыги, общественный жмых, окончательно утративший человечий облик. Таковыми, за неимением места жительства, Василий не интересовался.
Он купил мелкомасштабную карту города и по вечерам нежирными стрелками рисовал очередной план наступления на Москву коммунальную. Уже обследованные районы он закрашивал цветными маркерами. Дни шли, комнату нужно было освобождать для свежих приезжих, и Василий всё свободное время стал посвящать поискам. Вскоре он окончательно стал заложником массовой пивной культуры. В разгар Васиных поисков в столичных магазинах активно проходила рекламная кампания, предлагавшая очумелому обывателю недорогой винный напиток «Фарисей». Некоторое время после покупки народ радостно мычал, после – счастливо безмолвствовал.
Василий тёрся неподалёку и присматривался. Вот мужчина, тучный, как предгрозовое облако, зевнул пустым ртом. Василий вспомнил о детских забавах, и ему захотелось в этот рот плюнуть. Навстречу семенил семейный старец, навсегда согнувшийся пополам в своей допотопной пояснице. «Порядочный, гад, один помирать не хочет!» – разозлился Вася. Дурной сошкой проковыляла пожилая женщина, всё лицо – сплошная бородавка, рот переполнен гнилыми зубами. Вася поморщился и отвернулся. Вдруг из распахнувшейся двери трамвая выскочила седая, как кокс, проворная бабулька в огненно развевающемся плаще и понеслась в сторону рынка. Вася замер поражённый, хотел было рвануть, но видение быстро растворилось в рыночной толпе.
Вася уже порядком устал. Он купил слойку с маком, связку бананов и пошёл в сторону бульвара походкой гордого, смелого человека, регулярно слойку покусывая. Неспешно идя по дорожке, Тутаев внимательно вглядывался в каждого прохожего, стоящего, ожидающего или спешащего. Раньше поток встречных, побитых жизнью лиц сливался для него в бесконечный калейдоскоп глаз, ушей, губ, ноздрей, бровей… Никого из встреченных случайно людей, Вася не опознал бы заново, если бы скажем, того потребовала милиция. Теперь же он буравил взглядом каждого встречного, безошибочно определяя, попадался ли тот ему ранее. Василий видел их насквозь: все те, которые исправно платили своей стране подоходные подати, и даже те, которые не платили их вовсе, все они незаметно вступили в тень смерти…
Вот, например, один – ветеран пищевой промышленности, инвалид от философии Казимир Леопольдович Кохт, в мериносовой шапочке. В это время он обычно важно прогуливается по бульварам с незаметной газоотводной трубочкой. Большую часть флоры кишечника Казимир Леопольдович истребил при помощи ректификата и теперь был вынужден воздерживаться. «Да, такого голыми руками не возьмёшь», – правильно думает Василий. Мимо валким штакетником прошли растаманы. Растаманов Василий не особенно уважал: «Картонные какие-то, придуманные. Не для нашего климата доброта их красочная».
Вот на облупившейся лавочке двое ярыг по очереди пили из потной трёхлитровой банки: «Хорошо!» – сказал бы, наверное, поэт Маяковский. Дойдя до бульвара, Василий приметил ещё один винно-водочный очаг и свернул с дорожки:
– Пью я вот потому, как не занят бизнесом, – донеслись до него из-под дерева неторопливые велюровые баски, где за высоким столом смирно употребляли «Старку» двое крепких мужчин.
– А я… а если мне в бизнесе дела нету, зачем я на мехмате пять лет корячился и пятерки получал, по ночам вздремнуть не моги?!
– Правильно, – басил мужчина в пыльной шляпе, – не пить может каждый, а вот чтобы пить, нужны смекалка и выносливость.
– Это верно, не каждый выдержит триста сорок похмелий в году… – и, приложив большой палец к ноздре, мужчина шумно выхлестнул содержимое на тёплую землю. – Порубаськай ещё колбаски, хороший сервелат выдался, удачно взяли, – и он протянул товарищу небольшой складной ножик.
Василий отвернулся, и сразу же его глаза вцепились в аккуратного старичочка с палочкой, который тихо шёл, шёл себе и вдруг медленно, очень нехотя повалился на бок. Василий участливо подбежал к нему, осмотрел, дед прошелестел: «Кончаюсь я… сердце моё…», – и вонзил неподвижные глаза в серое небо. Когда Тутаев бросился за сердечными каплями в аптеку, благо она находилась совсем недалеко, за углом, дедушка незаметно запустил руку в тутаевский пакет, который Василий оставил валяться рядом с недужным, и, оторвав от связки один банан, запустил его в надежный мрак своего кармана.
Когда Вася прибежал с какими-то недорогими, но, по словам аптекарши, верными каплями, хитрого старца Профурсетия и след простыл. «Эхе-хе», – подумал Василий. Только мальчик в персиковых щеках добродушно кушал яблоко, остановив между ног велосипед с пухлыми колёсами.
Василий прошёл дальше, в парк, туда, где под кроткой листвой расположилась основная бахусова масса, за которой завистливо следили из кустов неимущие охотники за стеклом. Тут и там пестрели стреляные гильзы чьей-то случайной любви. В шерстяных чулках записного квазимоды ковылял по земле тощий мужичонка, копоша палкой замысловатый сор и дребедень, – явный сумасшедший. Грозная птица-говнокрад аккуратно долбила в сторонке чужую сохлую блевоту. Прилетел воробей, поводил жалом, исчез. Под укромной липой три опустившихся господина с жаром обсуждали некий «пакт о минете».
«Быть добру!» – послышался жизнеутверждающий тост, и какой-то Цурюк Петрович, торопясь и мучаясь, проглотил бесцветную жидкость. Его седые компаньоны ждать себя не заставили.
– А ты не пей – вот тебе и барыш высвободится! – поучал веский от коньяка голос.
– Так ведь я тогда совсем сопьюсь, – парировал пивной голос помоложе.
– Ну, что ты из меня Емелю-то лепишь?! – начинал разгораться увлекательный спор.
Где-то слева уже звучала переливами русская песня: проклиная судьбу, тащился бродяга, затем, судя по всему, вскоре кто-то должен был спуститься с горочки, а кто-то выйти в поле с конём, потом всех их прихватит мороз-мороз, и закружится над ними чёрный ворон, а затем тела освидетельствует ленивый участковый.
Среди этих людей было множество гармонично развитых алкоголиков, но Вася чувствовал, что это всё не то. Он заводил разговоры, знакомился, угощался, угощал, слушал сивый чёс несгибаемых людей, пострадавших от чужого самодурства. Присутствовал и сидевший элемент, таких можно было опознать по стремительному, волчьему взгляду, а также синим рисункам и словам на теле. С ними Василий общался с опаской или вовсе избегал.
Посещал Василий и дискотеки «Кому за…», но они были немногочисленны в московских парках. Особенно ему нравились субботние танцы в Останкинском парке: там несколько сексуально подвижных старичков кружились, подскакивали и дурачились возле самой сцены. Иногда они с такой силой подбрасывали своих сухих партнёрш, что некоторые молодые пары, приходящие посмотреть, покататься на лодочках и посмеяться над старичьём, закусывали языки и покачивали головами.
– Ну что, поправим самочувствие, братики-старички! – весело говорил Вася и дерзко присаживался к пожилым компаниям пьяниц со вздутыми лицами. Сколько же было этих столиков, скамеечек, брёвнышек, лавочек, ящиков, пеньков…
Глядя на весь этот люд, Василий часто вспоминал свой первый пивной эксперимент. Вася попробовал пива девятилетним белобрысым сиднем на лавочке небольшого рыбинского стадиона, где его отец вместе со своими гаражными друзьями осатанело гонялся за футбольным мячом. Светило солнце, но воздух был душноват и мятежен, будто перед грозой. Да, определённо воздух был предгрозовой.
Васька сидел на лавочке уже около получаса, и ему с первых минут было скучно. Потные футболисты матерились и поднимали седые клубы пыли. Под скамейкой с сухим шелестом купались в Васиных плевках красные жуки. Несколько особо бесстыжих Вася поучительно раздавил палочкой.
Вдруг рядом с Васькой возник постный старичок в полосатом пиджаке, похожем на старую пижаму. Он будто выпрыгнул из толстой осины, шелестевшей неподалёку, и сходу принялся бурно болеть за враждебную Васе команду. Старичок раскачивался, вскрикивал тонким голосом и лупил кулаком по скамейке. В другой его руке было зажато пиво в прозрачной бутылке. Старичок сразу не понравился Ваське – раздражал своей шумностью и неумеренной подвижностью. Обут старичок был в сверкающие остроносые ботинки чёрной кожи, что тоже хорошего настроения не прибавляло. Васька надулся, отвернулся от старичка и стал колупать ногтем податливое дерево скамьи. Папа на поле споткнулся и с размаху упал мордой в пыль.
– Ты за кого болеешь? – неожиданно спросил старик. Васька кивнул направо.
– А звать тебя как, мальчик?
– Саша, – старик ощерился, сверкнув аккуратными зубами, – ну-ну, Саша.
– А это не твой папка сейчас там так здорово пластанулся?
– Нет, не мой.
– Ну-ну. Ну-ну… а меня Витькой зовут, – неуместно представился старичок и стал насвистывать по-соловьиному.
Любопытство и детское имя старика и показались Васе ехидными и подозрительными. Поэтому, когда старичок попросил Ваську приглядеть за бутылочкой и торопливо зашагал в кусты, Вася проворно схватил пиво и сделал несколько крупных, мстительных глотков. Во рту стало горько, и через некоторое время закружилась голова. Старичок так и не вернулся. Васька с отвращением допил остатки, тупо смотрел на поле, раскачивался на скамейке, а потом стал рассматривать свои трёпаные кеды.
Вкус пива Васе не понравился, но томное и безвольное состояние, пластилиновые ноги и шарнирные руки были непонятны и забавны. Папа проиграл всухую, весь взопрел, был злой и на Васькино распылённое состояние должного внимания не обратил.
Уже через два месяца, во время семейного праздника, Васька с приятелем стащили две бутылки пива из сумки с балкона – папа заготовил солидный арсеналец впрок, на неминуемо засушливое утро. Тёмная гордость рижских пивоваров недетски взбудоражила озорных ребят. Мальчики весь вечер играли в прятки.

+ + +

Василий, устав от общения с убогой публикой, отошёл в сторонку, закурил, вошёл в сквер и осмотрелся. Маленький железнодорожник тихо колупал сухую рыбку, под лавкой трепыхалась трёхлитровая ёмкость. В стороне, на травке среди сосен, резались в карты и жестоко покрикивали друг на друга прелые бомжи с чёрными познеровскими лицами. Из коляски, стоявшей около замусоренной лавки, младенец быстро чихнул три раза и поднял страшный скрип. Мамаша вздохнула и отложила почти разгаданный кроссворд. Хромая бабушка с двумя светлыми палочками, шаркая, как на лыжах, переползла дорогу. По красной каменной дорожке ковылял качок, маленький и страшный. Вася отвернулся и представил свою деревеньку: на полях тепло гниют стога (ныне травы, должно быть, хорошие народились, густые, сочные), плотный преет навоз, дымится в тёмных вёдрах парное молоко, слышно, как скрипит старый общественный колодец-журавль. Городской, изрядно посечённый мошкой грибник возвращается из лесу, но лукошко его тяжело, и грибник весело представляет, как грибкам-боровикам на сковородке в масле тоже будет весело: они будут подпрыгивать среди луковых колец, постреливать, попёрдывать…
Московский денёк был жаркий, Василий изрядно вымотался и вспотел под жёлтыми пронзительными взглядами столичного алкоголизма. Спасительная вывеска «Продукты» притаилась меж нотариальной конторой и клубом путешествий. Василий, влекомый жаждой, устремился вниз по лестнице в продовольственный полуподвал.
В тесном помещении с приторным запахом бакалеи уже стояла перед продавщицей седая старушка в бежевом длинном пальто и сиреневом платке, повязанном на манер пионерского галстука. У витрины со сластями, спиной к Тутаеву, переминался мужчина в чёрной спортивной куртке. По характеру лысеющего затылка Вася мгновенно определил, что перед ним азер-игрунка.
В мясном отделе бурлескный гражданин сквернословил и топорщил волосатые пальцы перед лицом продавщицы. Рядом с гражданином шумела конопатая женщина с двумя туго набитыми сумками: «Ну, что ты там му-му-то доишь? Чего доишь-то?!» – Мужчина возился с громадным кошельком. «Тузику косточку забыла купить! Бульонку он, знаешь, как уважает!»
Вася проследовал в винно-водочный.
– ... А вот на второй полочке, в виде снаряда, «Гвардейская» или как там её. Она в какую цену? – интересовалась моложавая бабуля в рубиновом плаще.
– «Гвардейская»? Эта восемьдесят пять.
– Так, значит, её мне посчитай, бородинского половинку и сырок. Ага, спасибо, родненькая, в пакетик сложи.
– Вот, всё как вы сказали, заходите еще, Алёна Ивановна, – радостно закивала продавщица и раскидала мелочь в ящик кассы.
Василий обратил внимание на табличку, стоявшую на прилавке: «Вас обслуживает продавец Зинаида Михайловна Сойка».
– Здравствуйте, Зинаида Михайловна, – бодро начал Василий и добродушно улыбнулся. От женщины по-доброму пахло беляшами.
– Здравствуйте, – осторожно поздоровалась Сойка, силясь припомнить молодого человека.
– Можно мне пивка, похолоднее, – притупил Василий бдительность Сойки и неожиданно перешел к интересующей его теме, – какая, однако, интересная женщина.
– Вы про Алёну Ивановну? Удивительной души человек, всю войну прошла, от Курска до Берлина. В плену была, семью всю потеряла, но не сломалась, ходит бодрая, жизнерадостная, по праздникам при орденах.
– А что, балуется старушка? – как можно небрежнее поинтересовался Василий и многозначительно щёлкнул себя по шее.
– Не без того, да только она такого на войне насмотрелась, что никакая дрянь её не берёт. Бывало, купит одну, потом еще и за второй прибежит. А утром, ни свет ни заря, выйдет на балкон с гантелями и песни вниз поёт. Какого вам пива-то?
– Да любого, лишь бы похолоднее.
– Попробуйте «Бадаевское», очень его местные уважают.
– Спасибо, Зинаида Михайловна, – Василий прихватил пиво и поспешил за орденоносицей. Игрунка продолжал гипнотизировать восточные сласти.

+ + +

– Ну что, Алёнушка, получи за пленного фрица заслуженные сто граммов, – послышался сверху голос командира партизанского отряда.
– Служу Советскому Союзу, – гордо отрапортовала Алёна Ивановна, с хрустом свернула шею поллитровке, кинула в рот горсть арахиса и наполнила гранёный стакан наполовину. Сохлыми пальцами она цепко ухватила стакан за рёбра, собралась с духом, остановила дыхание, но тут раздалась протяжная соловьиная трель дверного звонка.
– Кого там ещё нелегкая принесла, – чертыхнулась Алёна Ивановна, выпила, поморщилась, занюхала чёрным хлебом и зашаркала в прихожую. Измождённое лицо её уже давно хранило живописную печать почтенного алкоголизма. Бровей она не носила, предпочитая нарисованные.
– Ты кто там такой? – недружелюбно поинтересовалась бабуля сквозь стянутую цепочкой щель и гулко отрыгнула арахисом.
– Алёна Ивановна?
– Она самая. А вы кто будете, юноша? Ничего у вас покупать я не собираюсь. А если насчёт за депутата подписаться, то учтите, что я партийная. И за ваших ворюг подписываться не собираюсь. Мне, между прочим, сам маршал Будённый рекомендацию давал.
– Да что вы, Алёна Ивановна, я из Совета ветеранов.
– А что ж, их не разогнали разве?
– Разогнать, может, и разогнали, да остались ещё честные люди в России, – бессовестно врал Тутаев. – Мы тут историю про женщин-ветеранов пишем, так я вас расспросить хотел, уважаемая Алёна Ивановна.
Алёна Ивановна вскинула нарисованную бровь и немного размякла сердцем. Она открыла дверь пошире, не спуская её с цепи, и Василий увидел невысокую старушку в длинном тёмном платье, украшенном жёлтыми цветами.
– Дед у меня сам воевал, много мне рассказывал и про второй фронт, и про Сталинград, и про то, как в Дрездене они немчуру раскулачивали. Да я и сам в Дрездене родился, ведь у меня батька – потомственный военный получается… Про партизан тоже говорил… – торопливо сочинял Тутаев, а сам тревожно следил, какое впечатление его слова производят на старуху. Старуха поощрительно слушала.
– Второй-то мой дед, он же вообще всю жизнь в партизанах ходил, из болот не выбирался! Про партизанское житьё-бытьё много мне рассказывал, как за языками с товарищами ползали, как по ночам пищу варили и костры маскировали и даже награждения в лесу проводили! – тут Василий вспомнил какую-то военную фамилию, – Кротова, героя, награждали…
– Ты о ком это, не о Василии ли Кротове, случаем? – старушка хищно сощурилась.
– Конечно о нём! Это ж мой дед и был! – радостно ухватился Тутаев, – Василий Кротов, и меня в его честь тоже Василием назвали! Вот так случай! – кипятился Тутаев. – Он мне много всего рассказывал. Может быть, и про вас даже, – потому что часто всё какую-то Алёнушку вспоминал. Алёнушка моя, говорит, самая красивая по эту сторону фронта, а уж по ту и подавно! Неужели это вы были?! Наконец-то я вас нашел, Алёна Ивановна! – патетически воскликнул Тутаев и как бы от восторга отшатнулся назад.
– Как же это, что ж мы на пороге-то, – старушка заулыбалась, её натруженное сердце застукало резвее, она отстегнула дверь и, суетясь, пригласила Васю. Вася вошёл, быстро скинул туфли, старушка просеменила на кухню и извлекла из чрева видавшего виды кухонного гарнитура стакан для молодого гостя, дунула в него, протёрла сморщенным пальцем и вынула из морозилки беленькую. Вдруг она насторожилась и поставила бутылку на полку.
– Так ведь Василий Степанович Кротов сам командиром отряда и был, он же сам кого хошь наградить мог? – глаза старушки осерчали, и она как будто стала выше ростом.
– Ну, так он уже потом стал командиром, когда предыдущего немцы поймали, – не утруждаясь, проговорил Тутаев и ловко подхватил с полки бутылку. – Василь Степаныч, – ого-го был! – неожиданно дико воскликнул Вася, неизвестно чему обрадовавшись.
– И как там твой Василий Степаныч поживает? – спросила старушка, доверительно наполняя стаканы.
– Да поживает уже нормально, схоронили деда Василия, лет семь как, а то и все восемь.
– Господи, горе-то какое, давай помянем деда твоего, пусть земля ему пухом будет. Такой сорви-голова был, никому спуску не давал, ни нашим, ни уж тем более немцам. А девок сколько перепортил. На танцах, бывало, ух... – Алёна Ивановна ещё немного покряхтела, пустила вниз по морщинке солёную капельку и в два глотка осушила налитое. Василий выпил и осмотрелся. Квартирка была небольшая, однако ухоженная. От всех вещей пахло деревянной ручкой старого кухонного ножа.
– А второй мой дед тоже на войне был – начинал рядовым механиком, закончил командиром танкового батальона, вместе с Жуковым штурмовал Берлин да ещё успел японцам хвосты пооткусывать! – печальным голосом произнёс Василий, а сам подумал: – Да уж, могли б ветеранам выделить и побольше жилплощади, если б не они...
В комнате раздался глухой шлепок об пол, и через несколько секунд в мягких сапожках появился старый мясистый кот; он уселся в коридоре и в недоумении вытулил на Васю бесцеремонные буркалы.
– А… вот и Гамаюн собственной персоной. Гамаюнушка, познакомься с Васей, это внук командира нашего, помнишь, я тебе рассказывала? – обратилась старуха к коту. Тот не удостоил присутствующих ответом, развернулся и вальяжно, по-хозяйски, отправился в комнату и взгромоздился на старушкиной подушке. – Хороший кот, мудрый, спокойный. Кота я тоже хотела Васей назвать. Но потом решила, что Вася – всё-таки человеческое имя, и назвала его Гамаюн.
– А не могли бы вы, Алёна Ивановна, о дедушке моём рассказать, каким он человеком был, подвиг его какой-нибудь или геройство, мне для семейного архива необходимо.
– Почему не могла бы, конечно, расскажу. Господь памятью не обидел, иной раз и хочется чего забыть, не вспоминать никогда, так оно ночью придёт, схватит за горло и уже не отпустит.
– А вы о хорошем расскажите, не надо о плохом.
– Эх, с чего б начать-то. Дед твой, Василий Кротов, красавец был неописуемый: статный, ладный, при усах, а гимнастёрка на нём как влитая сидела. Бывало, придём на постой в деревню, он у председателя остановится, разместится на ночлег, а деревенские девки ему уже скребут в окно. Выходи, мол, красавчик, а то у нас мужской ассортимент поиссяк, из своих только стар да млад, хром да горбат в деревне. А нужно сказать, что котярой был отменным, только успевал по сеновалам прыгать. Да чего уж теперь, мертвые сраму не имут, как говорится. Тогда я, конечно, иссохлась вся по нему, и в отряд из-за него пошла, и немца била нещадно, и однажды в танке чуть не сгорела, а сколько раненых вытащила на себе, так это вообще без счёту. А я ж и фотокарточки фронтовые сберегла все, сейчас покажу тебе, – и она зашуршала к комоду, своему ровеснику.
– Как здорово, Алёна Ивановна, я в следующий раз с аппаратом приду – пересниму карточки, для архива. Вы мне лучше ордена покажите, а то дед рассказывал, что наград у вас побольше, чем у других было, – Василий вспомнил, что у магазина «Нумизмат» видел стаю бойких молодых людей, торговавших чужими наградами. Задорого.
– А потому что молодая была, без головы совсем, ни пули не боялась, ни танка. Лезла в самое пекло руки-ноги оторванные собирать, а на самой – ни царапинки. Бережёт меня боженька, никогда в обиду не давал, да и впредь не даст.
Так за фотографиями, письмами и фронтовыми историями они засиделись допоздна. Василий сбегал ещё раз в магазин:
– Здравствуйте, – узнала его женщина Сойка, – «Бадаевского»?
– Никак нет, «Гвардейскую» дайте, пожалуйста, сколько она стоит?
– Сто двадцать, – слукавила Сойка.
– Растут, я смотрю, цены в вашем сельпо, ещё ж днём восемьдесят пять было?
– А! – быстро нашлась Сойка, – так то для ветеранов ВОВ, со скидкой.
Василий чуть не проговорился, что ему для ветеранов и нужно, однако вовремя спохватился.
– Вискаса ещё, будьте добры, – вспомнил о коте Василий.
– Да возьмите лучше нормальной закуски, сырка там, колбаски.
– Знаете, я в средствах ограничен, помидорок взвесьте, пожалуйста, штучки три, а лучше всё-таки четыре.

+ + +

Так и началась эта странная дружба молодого человека, у которого в карманах звенели лишь перспективы, и человека старого, у которого все перспективы были позади, так что перспективами уже, по сути, и не являлись.
Изо дня в день, ближе к вечеру, раздавался соловьиный звонок в дверь, и на пороге осуществлялся юный благодеятель Василий Тутаев, лицо его нехорошо улыбалось. Он приходил ежедневно, похмелял старушку и себя не забывал, занимал её алкогольный досуг и частенько оставался на ночь на преклонном диванчике.
Бабушка очень забавно говорила слово «клавиасин». «Вот послушайте, как Моцарт на клавиасине нам сыграет!» – и включала в особый час ламповый радиоприёмник.
Утром Вася просыпался возбуждённый, с неопрятными мыслями и пересохшим ртом, лоб и нос в густой жировой плёнке, глаза малы, веки и брови грузны. Плеснув в лицо воды, Вася спешил в магазин, в первую очередь подправить себя.
По дороге в магазин Тутаев почти всегда наблюдал одну и ту же картинку: мужички на молочной кухне сбивались в гнутую очередь опухших отцов и ждали, когда из небольшого окошка в стене дома высунутся молочные руки и выдадут питание для их меленьких и беспомощных человечков.
Васина старушка и впрямь оказалась крепкой и боевой. Водка брала её с большим трудом, приноровилась фронтовичка. Василий, бывало дело, напивался первым. Тогда он становился особо словоохотлив, очень бранил фашистов и приезжих – это у него лучше всего получалось. Да и бабушка его поддерживала весьма активно – пела хрупким голосом и танцевала под столом сухими осинками ног. Когда Алёна Ивановна добиралась до такого состояния, она раз за разом находила поразительное сходство между Тутаевым и мнимым его дедом – Василием Степанычем Кротовым. Как-то раз Алёна Ивановна призналась, что на дух не переносит недобритых мужчин. Теперь Тутаев тщательно брился каждый день и страшно раздражался, когда по утрам от него томно струились тёплые миазмы перегара.
Постепенно Вася освоился и даже обзавёлся собственным ключом от квартиры; приходя, он кричал в темноту коридора: «Алёнаванна! Не вешать нос, гардемарины! Огонь, батарея, я боеприпасец принёс!» Старушка, кряхтя, жаловалась на мигрень, умилялась до слёз, когда Василий не спеша наливал ей первую стопочку лекарства, и непроизвольно шамкала сухими губами. «Первый тост за холокост», – бодро давал ключа на старт Тутаев. «Какие скаброузные молодые люди нынче пошли!» – с притворным возмущением восклицала Алёна Ивановна и проворно опрокидывала стопку.
На своих юношеских чёрно-белых фотографиях Алёнушка напоминала небольшой платяной шкаф с тяжёлыми грудями. Вася старался не смотреть эти многочисленные альбомы, но Алёна Ивановна была нестерпимо настойчива, и Вася часто уступал: «Ну, Алёна Ивановна, сколько ж можно, уже седьмой раз смотрим!»
– А вот я на танке, смотри, видишь, Вася? – и старуха дрожащим ногтем указывала на лихую деваху с длинной косой, стоящую на броне «тридцатьчетвёрки» и лишь очень отдалённо напоминающую сегодняшнюю Алёнушку.
Алёна Ивановна хорошо помнила множество фронтовых событий. Особо ей нравилась история, когда она собственными руками взяла в плен молодого немца с дурацким именем Отто. «То-то Отто был не рад!» – лучась, кричала старушка и начинала рассказывать. Дело было под Лугой, у неглубокого пруда, где оба они, по случайному совпадению, выполняли походную гигиену. Отто схватился было за автомат, но увидев, что девушка призывно разоблачается, скинул портки и направился, расставив руки, к Алёне, нетерпеливо вздрагивая своим кожаным «вальтером». Однако русскую бабу голыми руками взять не удалось. Влюблённый Вертер, мгновенно получив в пах мощнейший удар костяной коленкой, был обезоружен и связан собственным ремнём, после чего под дулом Алёниной трёхлинейки похотливый покоритель Европы был отконвоирован в отряд. Алёна же заслужила солидное уважение однополчан, а позже была награждена медалью «За мужество».
На внутренней стороне запястья у старушки был выколот синий номер, длиною с телефонный. Василий поинтересовался, что это за цифры такие, но Алёна Ивановна сказала только, что ей это в плену накололи. Подробности лагерной жизни она предпочитала умалчивать.
Была у бабули одна боевая подруга, Ирина Потаповна, ещё по делам Совета ветеранов, но с распадом Союза и всеобщей сумятицей их старушечья дружба совсем увяла. Они только изредка перезванивались:
– Жива ты, старая?
– Жива, жива. Чего мне будет-то, я же железная баба.
– Ну и хорошо, хорошо…
Вася как-то раз встретил её, совершая вместе Алёной Ивановной продуктовые закупки в универсальном магазине. Тутаев оказывал старушке посильную помощь и даже с некоторым удовольствием исполнял хозяйственные обязанности семейного мужчины. Он придирчиво обнюхивал фрукты и овощи, деловито трещал арбузом, однако почти ничего из вышеуказанного не брал, отдавая предпочтение недорогим крупам и картофелю, иногда захаживал и в хозотдел. Его поразило, как в хозотделе мужчина с заячьей губой, мучаясь, выбирал себе импортную половую тряпку. Вот этого Василий понять совсем не мог – кем же нужно быть, чтобы покупать половые тряпки?! Допустим, можно не пользоваться полотенцами и простынями, но без маек и треников современному мужчине просто не обойтись! Куда же девать старые треники, как не на тряпки?! Совсем избаловался городской житель!

Василий затоварил картошки, масла, муки, гречки, геркулеса, риса и хвост селёдки, погрузил в колёсную тележку и катил домой, когда перед ними возникла Ирина Потаповна Скалозуб, подружка Алёны Ивановны. Та тоже была видная из себя мадам, правда, с несколько иной разрыхлённостью увесистого зада. Она презрительно посмотрела на Васю и наверняка сразу подумала о нехороших отношениях, которые разразились между старушкой и молодым мужчиной. Глаза её стали равнодушными. «Здрасти», – сказал Вася, но старуха отвернулась и сделала вид, что не услышала. «Тест «обнюхивание свиньёй» я не прошел», – горестно подумал Тутаев и потащил сумки с провиантом домой к Алёне Ивановне, оставив старушек наедине за их незамысловатой беседой.

+ + +

Иногда, чтобы отвлечься от фотоальбома, Вася и Алёна Ивановна усаживались перед телевизором. На хлипкий журнальный столик устанавливалась закуска и питейные аксессуары, и в комнате, залепленной гороховыми обоями – белым по серому, начинался увлекательный просмотр.
Странно, но все бразильские сериалы Алёна Ивановна равнодушно пропустила мимо, сказалась, видимо, партийная закалка и отсутствие профильных подружек, с которыми можно было бы пообсуждать похождения какой-нибудь безобразной Марии или проделки преподобного монсеньора Мартинеса. Более всего Алёну Ивановну поражало обилие негритянских тел на российской сцене и дикий юмор эстрадных сатириков. «Даже Тарапунька и Штепсель себе такого не позволяли!» – ругала она очередного дебелого шутника с армянской фамилией и, одев косолапые тапки, шла переключать канал.
– Я нынешний музыкальный поток не уважаю, Васенька, – говорила Ивановна, закусывая салом очередной стопарь. Вася переключил. На экране появился щуплый Миклухо-Маклай. Он вскочил на поваленный ствол дерева и затрубил весёлым голосом на все окрестные джунгли. Неожиданно ему на плечо легла волосатая лапа. Маклай вскрикнул и осклабился, боясь повернуться. Вася усмехнулся и снова переключил.
Музыкальный шум прервался достаточно схематичной мультипликацией, неожиданно заинтересовавшей старушку. Сторого говоря, мультфильмом происходящее назвать было сложно. Незамысловатая аппликация являла детей с огромными головами и выпученными базедовыми глазами. Алёна Ивановна уткнулась носом в экран, где мальчика в оранжевом капюшоне доедали крысы. «О боже мой! Вот для этого мы фашистов побеждали?», – возмутилась старушка и смачно плюнула в экран. «Сволочи!» – подтвердил Василий и побежал за тряпочкой.
Из современного Алёна Ивановна уважала Бисера Кирова и Муслима Магомаева, а про плясуна Леоньтьева говорила, что не мужик он, а так себе: пёс чахоточный и шелуха из-под юбки. Иногда старушка насаживала на старый патефонный шиш виниловое ретро. Под музыку ВИА «Пламя» Василию однажды пришлось с Алёной Ивановной вальсировать, пока у той не закружилась голова.
В который раз по телеку показывали известного анального скандалиста. Вот тогда, после долгих уговоров, Тутаев всё-таки отнёс на помойку старый «Рубин», накрытый небольшим бархатным ковриком с грузинским орнаментом. Васе было немного жаль эту рухлядь, ведь в детстве его отец, Сергей Петрович, точно так же подходил к телевизору и с характерным треском переключал каналы. Именно этот звук особенно запомнился маленькому Васятке, который, щедро обделавшись, напряжённо колготился в своей кроватке. Под телевизором обнаружилась пыльная брошюрка «Личное, слишком личное. Книга для свободных задниц». Вася ухмыльнулся и прихватил книжку.
Тутаев вынес телевизор и бережно поставил возле зелёного мусорного бака, из которого раздражённо выпрыгнула седая крыса. Когда он шёл от Алёны Ивановны, экран телевизора был уже разбит, а деревянные лакированные панели были отодраны и валялись рядом. «Ну что за люди такие, – думал Василий, – никакой культуры, ёпте!» Кстати, жила бабушка на подходящей улице – улице алкоголика Тимофеева.
Первым почуял неладное, как это ни странно, кот. Дряхлый охотник приготовился скоротать последние годы вдвоём с бабулей, в уюте и спокойствии. Василий же вносил существенные коррективы в этот план. Как последний оставшийся в деревне дед берётся за винтовку, так и Гамаюн вышел на тропу войны. Начал он, как водится, с Васиных мокасин, затем переключился на верхнюю одежду. После чего сделал вид, что застрял за холодильником, и дурным голосом гнусил оттуда. Когда Вася полез его доставать, Гамаюн прокусил ему палец. «Больно, до кости, сука!» – оценил тогда кошачьи зубы Тутаев, поливая палец перекисью водорода.
Василий нанёс ответный удар: он завернул в полотенце пивную бутылку, кропотливо прошёлся молоточком, просеял мелкую крошку и тщательно перемешал с мясными консервами. Но мудрый Гамаюн даже не прикоснулся к любимой пище.
Что дальше делать с котом, Василий не знал. Он поймал толстяка за хвост, отнёс его под дом и затопал ногами. Когда хвостатый зад исчез в подвальном окошке, Василий посмотрел на свои оцарапанные руки и пошёл в местный спорт-бар болеть за наших бестолковых футболистов.

+ + +

Выпивания с Ивановной вскоре поглотили Васю целиком. Всё своё время он стал посвящать старушке с увядающей печенью. Забавы ради он обучил бабулю игре в секу и выиграл у неё всю пенсию за год вперёд, но, конечно, не взял. Были также и мудрые нарды, но в них старушка играла с неохотой и всё сокрушалась: и куда это Гамаюнушка задевался.
На высокой кухонной полочке у Алёны Ивановны стоял изящный бацелелевский ларец из дерева акации с двумя ручками в виде когтистых кошачьих лап. На крышке ларца были вырезаны два херувима с подрезанными крылышками. Василию страстно хотелось заглянуть туда, но он никак не решался. «Ну что там может быть? – догадывался Вася. – Щепотки старушечьей пенсии? Документы? Завещание? Бижутерия? Или всё же алмазные камни? Хотя это вряд ли».
Однажды, в очередной раз очень сильно перебрав, разбросав сухие трости рук и ног, старушка раскемарилась поперёк своей обширной кровати. Дождавшись богатырского храпа из небольших старушечьих недр, Василий кухонным ножом вскрыл ларец. Там лежало с десяток фотокарточек моряка в лихих усах, в тельняшке, но почему-то без штанов. Моряк, внимательно глядя в объектив, позировал около толстых канатов и железных трапов. «Вот так бабушка, вот так божий гладиолус, – ухмыльнулся Тутаев и ещё раз внимательно разглядел каждый снимок. – А дед-то мой названный – оказывается, ого-го мужчина был», – подумал Вася и вспомнил своего настоящего дедушку, которого звали не Василием, а Петром, жил он в маленькой деревеньке неподалёку от Рыбинска.
В дедушкиной деревне Вася и провёл почти всё своё голоштанное детство, а также большинство летних каникул, когда можно было убежать в лес или на море и ни о чём нехорошем не думать, лежать себе под сосной и кидать шишки в белёсое небо. Василию вдруг остро и неотложно захотелось женщину. Он покосился на раскинувшуюся в форме ордена Красной Звезды старушку и поспешно вышел, надёжно заперев Алёну Ивановну.

Погода тем временем совершенно расклеилась, её нещадно несло осенними ливнями. Ещё недавно нежившиеся на солнышке бездомные домашние звери в плешивых шубках попрятались, терзаемые блохами, по подворотням, углам и подъездам. Где-то в дебрях подвала рычал голодный Гамаюн, призывая кошачью смерть поскорее забрать его. Небогатая городская природа готовилась к зиме, бесстыже оголяя рахитичные ветки. Девушки, наоборот, подёрнулись одеждой, не столько от стыда, сколько для утепления. Школьники распустили сопли и прогуливали уроки. Молодые люди таскались по паркам за студентками, подкрепляясь напитками из банок ядовитых цветов.
А между тем по вечерам в фибровом домике творилось нехорошее… Вася жестоко опаивал податливую старушку и даже два раза подсовывал ей папиросу, в которую замешивал несколько щедрых щепоток злой луганской травы. Просто любопытно было, как старушка себя поведёт.
Старушка хохотала до тех пор, пока под столом не появилась небольшая лужица. Она устраивала военные парады и колотила чупизником по тазу, изображая танковое сражение. Нередко старушка сникала прямо за столом. Потом она просыпалась, шарила по кухне дурнозрячими глазами, ложилась на пол и монотонно начинала кричать: «Вася! Вася! Вася! Вася!..» Но Вася отвечал с дивана только протяжным и мучительным храпом.
Василий чувствовал, что когда-нибудь ему придётся сурово расплатиться за старушку. Часто перед сном гладкая и мускулистая Смерть впрыгивала на спину, драла плечи и шею жёлтыми когтями. Кровавые лоскуты и нитки летели в стороны, тонкими фонтанчиками прыскала чёрная кровь. Василий отмахивался, вскрикивал голосом ребёнка, и Смерть улетала. Сам Вася долго оставался стоять посреди серого пространства, под которым была пустота, ощущая, что у него нет спины и рук. Что было дальше – Тутаев не знал, потому что его опять засасывало в сырую кашу тяжёлого сна.

+ + +

– Алёна Ивановна, а завещание-то хоть у вас имеется? – как бы невзначай поинтересовался однажды Василий.
– Это ещё зачем? Я помирать не собираюсь, – возмутилась Алёна Ивановна. – Рано Алёнку хороните, мы еще повоюем, я им ещё всем – ух! Тут старушка показала кому-то вверх желтый кукиш: – Эх, Василий, нам ли быть в печали!
– Да кто же вас хоронит, это же изъявление воли вашей. Куда имущество девать, если вдруг, не дай бог, чего? Всё же соседи растащат, а квартиру собес заберет.
– Сжечь! Сжечь всё имущество к чёрту! И меня сжечь совместно с имуществом, как сжигали в танках наших ребят под Курском! – нужно сказать, что и раньше, Василий стал замечать за старушкой пироманию. Она перестала выключать газ под предлогом того, что постоянно зябнет, завела обыкновение зажигать по вечерам свечи, поскольку лампочка её слепит и от неё исходит вредная электроволна, притащила откуда-то два литра бензина и спрятала в шкаф. Василий бензин обнаружил и в шесть подходов подменил мочой.
– Ну что же вы, Алёна Ивановна, зачем сразу сжечь? Здесь можно дом-музей ваш организовать, трофеи развесить, регалии, грамоты, фотографии. Глядишь – объявятся однополчане, будут здесь встречаться да вспоминать вас добрым словом.
– Какие, Васенька, однополчане, ты один у меня на всём свете и остался, даже Гамаюн вот сбежал, кобелина блудливая. А, ну и Потаповна ещё, хотя какая из неё однополчанка, недоразумение одно свистожопое.
– Ну, раз так – помянем однополчан, помолчим, – и они бессловесно пригубили…
– Знаю, знаю я, Васятка, зачем я тебе нужна, – через час сообщила раскрасневшаяся от «Гвардейской» Алёна Ивановна и подняла на него застиранные, слезящиеся глаза. Сердце Тутаева мгновенно покрылось ледяной коркой. – Квартирка тебе моя нужна, летописец ты хренов. Вася не двигался.
– Да ладно тебе, ишь окаменел как, – старушка отвратительно усмехнулась, – оставлю тебе квартирку, не переживай ты так.
– Да я вовсе и не думал так, Алёна Ивановна… – залепетал Василий, но старушка его перебила:
– Не вешать нос на субмарине! Печёнка у меня сильная, так что ещё годик-другой потерпи, Васенька, – она быстро вознесла рюмку и, не чокаясь, выпила. – А шутку-то твою про Совет ветеранов и деда Кротова я сразу раскусила, просто боялась, что ты меня сразу убивать станешь, есть ведь такие ухари… Ну, твоё здоровье, дорогой ты мой Василий Сергеевич! Уж больно ты на моего командира похож… вот и вся моя радость на этом свете осталась… – она схватила полотенце, стала сморкаться и вытирать глаза.
Тутаев не сдержался, вскочил, схватил в охапку свою куртку, кепку и выбежал из квартиры. Прибежав к Вовке, он безрадостно и безобразно напился. Трудно было после этого разговора прийти к старушке опять.

+ + +

Никогда больше старушка таких речей не заводила, и Василию стало казаться, уж не привиделось ли это ему в очередном чудовищном сне на чужом диванчике. Он по-прежнему жестоко пил с Алёной Ивановной, не таясь курил вещества, которые привозил из Бишкека его сокурсник Айбек Давлесов, а однажды подсунул старушке в закусь ЛСД, после чего её душевное равновесие окончательно пошатнулась, и в себя старушка больше не приходила. Её посещали летучие видения в лице командира партизанского отряда Василия Кротова, а также красноармейца с агитплаката, охотника за добровольцами. Видения всё настойчивей звали Алёну Ивановну на фронт. Старушка втихаря запасалась сухарями и самодельными боеприпасами. Очередной алкогольный катарсис превратился для неё в последний и решающий бой.
Вася уже привык к Алёне Ивановне, однако в самый разгар её героического сражения с комодом он уверенной рукой снял трубку и вызвал волшебников страны 03. Алёна Ивановна, заслышав во дворе сирену медицинской кареты, истошно заорала: «Во-о-оздух! Все в укрытие! – и застряла под кроватью. Уже оттуда она закричала Васе: – Прячься, Васенька! Прячься, чертяка! Пропадешь ведь». Василий не послушался и пошёл отпирать дверь. Брали старушку три здоровенных амбала. «Живой не дамся!» – крикнула она, метнулась к шкафу за бензином, облила себя с головы до ног и попыталась спалиться. Санитары не могли совладать с железной старушкой до тех пор, пока исподтишка не вкололи ей галоперидол.
– Сильна чертовка, – процедил сквозь зубы рыжий санитар. Бывший борец из Прокопьевска с хрустом заломил левую руку старушки с отуманенным, но всё ещё остервенелым лицом. Когда Алёну Ивановну, наконец, увязали и увезли, Вася зашёл в туалет, заперся и некоторое время беззвучно постоял. «Вот как бабушек лохматят», – вдруг подумал он и так сильно дернул ручку слива, что чуть не оторвал её.
Он немного потоптался на кухне, вживаясь в роль хозяина, несколько раз обошёл измученное запоем и безумием жилище и замурлыкал себе под нос: «Тира-тира, тира-тира, у меня своя квартира». Потом он, озираясь, вышел и отправился за бутылочкой, чтобы отметить знаменательное событие. У автоматических дверей супермаркета двое стариков вполсилы дребезжали «Катюшу». В магазине, на прозрачном холодильнике скотчем было приклеено объявление: «Покупатель, мороженое относится к овощному отделу!» А в отделе хозтоваров он наткнулся на странное изделие: «массажёр «Сорок дней»
Некоторое время Василий Тутаев ещё пил по инерции, но через неделю-другую взял себя в руки и принялся наводить в квартире свои молодёжные порядки.

+ + +

Все эти события положили начало новой столичной жизни Василия Тутаева. Так был сделан первый решительный шаг по тернистой дороге к счастью. Вскоре он был принят в мясную индустрию на должность младшего менеджера по продажам и быстро пошёл в рост – пустил карьерные корни и весело зазеленел первыми процентами. Постепенно Тутаев набрал опыт, клиентуру и офисный вес, обзавёлся уважением коллег и собственным кабинетом в новом офисе. Корпорация стремительно росла, новоявленные сложноподчинённые сотрудники называли его теперь не иначе как Василий Сергеевич и подобострастно заглядывали в его травянистые глаза. Впереди вроде как замаячила уже жизнь то ли Хэнка Хилла, то ли Фрэнка Дребэна.
Василий Тутаев был человеком весьма целеустремлённым, а цель, к которой он так стремился, – сладкая московская безбедная жизнь – была уже совсем близко, осталось лишь протянуть руку, взять её за вымя и наслаждаться, выдаивая по капле. Только вот которую руку, правую или левую? На левой теперь красовалось слово «ВАСЯ», на правой – три синих перстня, про грудь же вообще думать не хотелось. С такими руками урки только ходят. Такими руками взять ничего не получится, потому что с немытыми руками к столу не подпустят и оставят без сладкого. Нужно было что-то делать. Срочно что-то делать, блядь!

Tweet