В заброшенном городском парке, в окружении кустов акации, у подножия чугунного монумента Ильичу лежал человек. Издали могло показаться, что некий бродяга устал, прилег отдохнуть на травку в благородной тени вождя, да и уснул, изредка во сне шевеля то рукой, то ногой.
    При ближайшем рассмотрении, однако, было явным, что человек был давно и некрасиво мертв, и удушливо, не стыдясь более  ничего, вонял. Трупные паразиты и грызуны проникли в его лишенное ныне души тело, напитанное ядами, и грызли, копошились, проедали полости и ходы в омертвелых тканях, раздвигая кости и мышечные пучки, из-за чего казалось, что человек то ли прерывисто дышит, то ли мелко и изредка дрожит.

    Полторы недели назад этот же самый человек был вполне опрятен и жив, и даже норовил из шалости прихватить официантку некогда облюбованной им рюмочной  за фартук, получая свои чебурек и стакан соку – немудрящий набор, полагающийся  в обед к заветным ста пятидесяти целебного.

    Звали человека Федор Степанович Столыпин. Несостоявшийся  в обществе  провинциальный интеллигент, он частенько выпивал в перерыве между занятиями по какой-то бессмысленной дисциплине о комбайнах и косилках, которую преподавал в местном техникуме никчемным и глупым подросткам без будущего.
    Федор Степанович любил, едва опрокинув стакан, немедленно жадно занюхать выпитое засаленным рукавом своего старенького пиджачка, и только после этого – степенно и со смаком выпивать сок, и тщательно жевать закуску, аккуратно откусывая ароматное, блестящее от масла жареное тесто, нечаянно и невинно роняя на стол капли сочного бульона.

    Эти мгновения он справедливо считал лучшими в жизни, и  в последние годы не ведал большего наслаждения, чем первое осторожное прикосновение теплых щупалец алкоголя к оголенному беспокойному мозгу.  Извечный сумрак осознания себя неудачником ненадолго рассеивался,  мысли обретали необычайную ясность, постепенно уступавшую, впрочем, занятое было место тупому, как обух, опьянению паленой водкой.

    Немного посидев в раздумьях, Столыпин с неохотой брал свой пухлый портфель, набитый газетными вырезками и учебной литературой, и тайком крался переулками на работу, старательно посасывая припасенный мятный холодок. Он знал, что его так называемые студенты заприметили и осмеяли его увлечение, но поделать с собой ничего не мог, а потому изо дня в день аудитория на первом этаже техникума наполнялась привычным духом, смешанным из терпкого перегара и запаха мятных конфет.

**********************************

    Надя Гузкова, в свои без малого сорок сохранившая стройность, и даже где-то - красоту, уже третий год жила одна, с тех пор, как развелась с нелюбимым ею мужем, после чего тот исчез из города. Кто-то говорил – повесился, но скорее всего, попросту доживал свою бестолковую жизнь в деревне, среди тлена и разрухи, разрушая остатки человеческого в себе в обществе беззубых плаксивых стариков и  старух с деревянными лицами.
    Одинокая жизнь Надежду, казалось, устраивала, потому что ее часто видели веселой и беззаботной в компании разных мужчин, которым, как судачили, Надя виновато и прилежно отсасывала на пьянках, как бы пытаясь оправдаться за то, что некогда недодала своему бывшему мужу любви и ласки. Сговорчивая и душевная разведенка неизменно пользовалась вниманием известного рода, а потому в округе ее презрительно называли проблядовкой, а иные просто – Надькой-Дырой. А мужчины защищали перед своими снулыми бабенками с отвисшими титьками право Нади жить так, как ей того хотелось. И порою втайне надеялись, что когда-нибудь и им выпадет нечаянная удача оказаться с Надей в одной компании, и сжать крепко руками узел, в который она убирала на затылке свои непослушные вьющиеся волосы.

    Иногда Надя просыпалась в не знакомых ей местах, в чьих-то чужих квартирах, и не могла вспомнить, что было накануне,  с кем она пила. Это наполняло ее тоской, и горьким ощущением, что она опять что-то пропустила, и жизнь вновь проходит мимо нее, оставляя только ссадины и синяки на теле, снаружи и внутри.
    Однажды у нее случился краткий и несчастливый роман с милицейским майором – толстым и одутловатым сластолюбцем и взяточником  - финальным минорным аккордом которого стало Надино заявление о том, что ее изнасиловали, написанное сгоряча, после ссоры.
    Увы, черствую душу майора не тронула проникновенная, изложенная красивым почерком аккуратистки история о том, как бедняжку поймал неизвестный тип, когда она гуляла ночью в скверике возле поликлиники, и загнул ее, уперев лбом в тополь, зажал сильной мозолистой ладонью зубы, а потом бесконечно долго  механически пытал ее в задний проход, поцеловав напоследок в благодарность в шею сзади, где росли крохотные невесомые чуткие волоски.
    Надя плакала, когда разрушились ее, порожденные горячечным воображением и любовью надежды на возвращение майора. Плакала, размазывая тушь и слезы по щекам, когда майор вернулся, но не со словами извинений, а со знакомым листом бумаги в клеточку, и молча протянул ей ее заявление.
    Она не выбросила его, и не порвала, а напротив, когда не хотелось пить и в гости, перечитывала свой единственный в жизни рассказ, и невольно представляла себе, что история с маньяком произошла на самом деле. Тогда ей делалось одновременно грустно и сладко, и не кормившая ребенка грудь ее становилась вдруг упругой, как в юности, а трусики намокали от секрета. В этой истоме Надя проводила часы, и приходила всякий раз к мысли о том, что ей самой никто и никогда не дал настоящей любви.

***********************************

    Федор Степанович Столыпин не поверил своим глазам, когда она зашла одним погожим летним деньком  в ту самую рюмочную, где он уединился в очередной попытке отыскать просветление. Он уронил надкусанный чебурек на пол, но тут же забыл про него, потому что принялся рыться в портфеле, не обращая внимания на то, что его пальцы оставляли на шоколадной коже портфеля уродливые жирные пятна.. Наконец, он извлек из портфеля пожелтевшую вырезку из «Пионерской правды», на которой была фотография гипсовой статуи с ВДНХ, а на ее фоне – незнакомые курчавые среднеазиатские пионеры.
    Конечно же, не пионеры взволновали Столыпина, а белая, словно снег, женщина со спокойным, как русские равнины, лицом, сжимавшая в своих красивых ненастоящих руках весло. 
    Женщина с веслом была как две капли воды похожа на ту, что присела неподалеку, и пила чай из граненого стакана в подстаканнике.
    Федор Степанович уже давно стал собирать вырезки из газет, в которых находил для себя что-то важное, что всколыхнуло и тронуло, и не отпускало. В его портфеле были мировые войны, египетские пирамиды, улицы старинных городов. И лица, множество лиц, суровых, и наоборот - улыбчивых, что принадлежали рабочим, механизаторам, дояркам, председателям партъячеек и комсомольским активистам. Эти прекрасные лица, осененные мечтой о светлом будущем, были источником, из которого Федор Степанович черпал свои жизненные силы, воспоминанием, что  дает покой и наслаждение прошлым. Убедившись окончательно в сходстве двух женщин – живой и гипсовой – Столыпин ощутил себя если не Пигмалионом, то счастливым свидетелем кульминации его таланта, оживлением самого совершенного из созданий, которые только может вообразить себе несовершенный человек.

    И тогда их взгляды встретились.

*****************************************

    Они стали часто гулять в парке, среди акаций и тополей. Надя искренне смеялась над неловкими остротами Столыпина, а он, воодушевляясь, страстно жестикулировал, и поражал невидимых врагов невидимым же оружием, и даже пел, потому что в такие мгновения ему хотелось петь, звонко и с чувством. По-другому он, наверное, и не мог бы выразить то, что возникло к ней. То, что прозаически называют любовью.



(Окончание следует)

Tweet