Живу я, товарищи, на Рыбинском море, в деревне Прозорово. Места, конечно, прекрасные: воздух гуляет себе в небесах, рыба хвостом свой нерест плещет, лес вполне уместный – гриб раздольно водится, зверьё всякое озорует, сейчас его, конечно, поменьше стало, но и медведь и кабан запросто тебя на тропинке поджидать могут, если ты, к примеру, остановишься и табак свой закуришь. Тут уж, конечно, держись за мошонку, охотник-грибник, не плошай! Вон в позапрошлом году мишка зимой вскочил, и так пьяного дядю Гришу Матюхина отынтелегентил – живого места не оставил, блудень шерстяной!

Так вот, позвал я к себе в гости корешка моего, Женьку Никольского, -  мы на флоте с ним вместе служили -  на лодке по северу ходили: он торпедист, а я так – ерунда, - акустик какой-то, слухач, - я ж деревенский, у меня с детства слух острый: слышу, как там в лесу скрип хрустит метров за сто, - таков у меня слух редкий на местах. А Женька что? Сидит себе - торпеду тряпочкой трёт, чтоб ей по водам скользить легче, но и стишки в тетрадку насвистывать не забывает, - он тогда влюбленный в кого-то на суше был накрепко. Но факт дела сейчас не о флоте.
После того как нас на берег списали, я на два года в тёплые страны рывком подался – дельце в Киргизии у меня наклюнулось, беспроигрышное дело. Это, дельце, опять же, человек с субмарины нашей мне келейно сообщил, - Анвар Карабаев, туркмен, или кто он по матушке – не знаю. Он из Таджикистана, выходец из какого-то ущелья. Хороший парнишка был, только суетливый больно был, оттого, что окружающее понимал замедленно. Его мусора через пару лет повязали начисто, как соплю. 
 
Жека, когда я во Фрунзе был, часто мне писал всякие письма, и тревожно позванивал из столицы, волновался. Однажды прислал он мне в конвертике почтовом «пламенный привет». На письме помета: «Пламенный привет. Не вскрывать», а на уголке: «поджечь здесь». Я конечно не дурак, сразу скумекал что к чему: феерверкт, думаю, прислал, вышел на балкон и поджег писульку его... Сука, чуть руку не отняло мне громким взрывом - бомба собственной конструкции в письме интимно находилась. Он же Женька - химик, - химию всегда в школе очень уважал. А я целый месяц потом ходил подранком – людям в глаза боялся заглядывать – корку лица мне внештатно опалило, и всё красота моя, годами нарощенная, временно сошла практически на нет.

А потом он мне ещё позвонил как-то и сообщил, что в другом письме выслал он мне запись группы «Mоnаwar». Скажу прямо, что во Фрунзе достать запись такой группы было затруднительно и почти невозможно - не понимает оторопелый  киргиз такой передовой мелодии – гнетёт она его прямиком на пол. А я ж - тяжелый звукт напротив - всецело ценю и поэтому друг мой, Евгений Никольский, решился на столь благородный жест своей дружеской натуры. Кассету ему лень было присылать, а, может, и даже больно накладно выходило, не знаю. Присланная запись была, конечно, в виде зажеванной плёнки, которую наверняка прослушали, а потом вытерли свои ехидные жопы все почтальоны Чуйской долины. А может, и московские меломаны тоже попользовались, не побрезговали, бесчувственные. Я ему в ответ с проводником груш коробку выслал – пусть себе чавкает на здоровье. Он на вокзал опоздал, поезд в отстойник уже отогнали, так Жэке чуть там ножки не отрезало, пока он под поездами ползал и крича: «Турсун-э-э-э, Турсунэ-э-э!». Так проводника звали киргизского: Турсун Боконбаев. Но, потом часть груш ему, конечно, кто-то отдал.

Ну, вот, приехал Женька ко мне в гости. Я его лет пять подряд звал, да он все, дурак, отказывался, не ехал  - то ерундой какой-то мозг разряжал, то сифилисом лечится, а то портколий какой-то, говорит, собирает – фотографии, как я понял, в семейный кондуит кучкует. Ну, кучкует и кучкует, - пускай, себе на здоровье. Мне его родственники не интересны, - я их не встречал, они мне в субмарине свои стихи в уши не кричали. Один раз Жека все-таки приехал, правда, на день всего. Ничего, культурно отдохнули, Женька, правда, в больнице потом немного покантовался, но это не существенно.      
        
Так вот, в этот раз собрались мы с ним на рыбалку: я снасть изготовил, Жэке спиннинг свой, который получше, снарядил, лодку проверил, - три раза ротом накачивал, -  а меня, - щасть, - и по работе срочно в лес зовут по телефону, - в Чертолье зачем-то вызывают. Тут неподалёку у нас. Сосна, говорят, яростно в небеса дымом пылает. Езжай, блядь, Серёжа, туши, мил братка из своего заплечного баллончика. Я ведь лесником у нас в деревеньке бессрочно карячусь.   

Ну, снарядился суетливо, свой баллончик с газ-водой взял, распылитель, маску пасечника, насос. На «Урал» вихрем взметнулся, помчался. Ну, и Жека со мной в люлю привязался, - на буйство стихии ему охота посмотреть было столичным взглядом, на природное пламенище. Романтик, ведь, поэт-прозаик.
Приезжаем: - Где пожар, бляди? Нет никакого пожара. А есть только раскиданные по полянке корешки мои весёлые и нетрезвые, которые меня через нашего гаишника Сергея Палыча и вызвали – у ребят-то наших личностных телефонов не имеется, а Сергей Палыч – пожалте, он малопьющий.  Ребята сами кругом возятся, порыгивают, бутылками стреляют, самокруткой чадят. Ликование у них там образовалось – весёлый юбилей какой-то, видите ли. Расположились, кто как возле костра – балагурят, отмечают, ничем уже не брезгуют. Место ведь хорошее – прям перед тобой море тихонько трепещет, справа – тропка в сосны убегает, слева -  речка, позади - лес. Отступать и то некуда. Был тут как-то ещё и стол с лавками, но - пропал, не стало. Здесь весной пастушонки Тимур и Егорка тоже какой-то свой детский праздник справляли, ну и порубили лопатой всю древесную мебель под корень.

Ну, я на мужиков поругался, - а делать-то что? Делов больше и нету – приехал, значит, – гость, изволь: пей-кушай, камаринского вальсируй, трави похабный анекдот. Мужички у нас бровастые, тяжелые, на кость окладистые, им только спиртовые пособия поскорей подноси. Женьке так сразу казанок с четвёртого стакана и поворотило. Ну, и Сергей Палыча тоже алкоголь в хищных объятьях своих потискал и в кусты отбросил. Кстати, он и на гаишника-то не очень у нас и похожий – тощий, диарейный. У него даже своей машины не было, случайно ножками зашел, гриб собирая. Он ведь себе даже и ружьё не спроворил, говорит, не могу зверька на тот свет в пустую расходовать, зверь, он должен от наших рук не смерть вкушать, но ласку! Держал он у себя в домике и волчонка махонького, которому капканом переднюю ногу отсекло. Не должны мы, - говорит Сергей Палыч, ради шкурного своего интереса из живого существа требуху на землю вываливать! Отчасти мы, конечно, согласные. 

А Жека в ту пору любил из всяких напильников делать ножи разнообразные. У него братка заводской на станке что-то там такое сверлил. Ну, Жека внеурочно подрядился там для себя - срезал с металла лишний образив для востроты. Сделает, а потом, хвастается, ходит по улицам, весь люд в сторону мечется, сторонится опасного предмета. И действительно, посмотреть там было почти на что: ножики все страшные как на подбор, острые, в зазубринах щербатых. Привёз он их с собой, вроде как они необходимый струмент на рыбалке, и стал он ими опять при нас хвастать: то в дерево ловко из подмышки метнёт, то веточку какую-нибудь неожиданно срежет.
Ну а мужичкам-то нашим что – лежат, посмеиваются, клоунаду, то есть, вполне себе одобряют. Женьку они знают вполне, мы в прошлом году, примерно одинаковой этой компанией рядышком тоже что-то подобное отмечали.
Ну, так вот, раздухарился Евгений с ножиками-то, в жар его у костра бросило, и побежал он в море плескаться. А Жека, надо сказать, вполне себе закаленный -  по утрам ледяной водой растирается.
Искупался и стал голым потом через костёр скакать, попалил себе все, конечно, лесной дух кругом напортил. Сергей Палыч хотел было безобразия приостановить, но мы настояли, пусть, мол, городские они все такие – шалеют на воздухе. Потом Жека топор в сосну маленько покидал и усугубился в лес – ножик свой чудовищный искать, улетел он как-то однажды мимо дерева.

Пока мы там пили да нахваливали, Жека нашел ножик, загромоздился на дерево и сделал несколько примерочных прыжков, размялся, походил на шпагате, и произвёл несколько страшных поз, хитро прищуриваясь, как Брюс Ли. Потом он подошел к дереву и, решаясь воткнуть ему снизу в живот свой страшный ножик, завёл руку аж за спину и со всей силы вонзил себе в правую булку.   
Вскрикнул он изумлённо и как-то неувёренно – не поверил, видать в содеянное. Но, факт есть на лицо – из раненой булки прыскала его настоящая юшка и Женя, попытавшись схватится за деревянный ствол, завалился на лесной пол.

Ну а мы с мужичками крика его жалкого не слышали, но мероприятие планомерно продолжали. Вскоре на запах мясца хищно прибыл наш волосатый звонарь Костя, он тут на звоннице практику проходил или ещё что-то подобное: жил при батюшке - рыбкой, ягодой подъедался. Мужики его по-свойски отцом Константином прозвали, из чего Костик страшно гордился и радовался. Он в бардачке своей «Нивы» всегда карту Иерусалима катает. Приехал с ним и какой-то старичок; из наших, из осунувшихся, алкогольных, и Костин пёс по прозвищу Апой.

А пёс Апой, надо сказать, милицию очень не любил, форма ему, видите ли, не нравилась.
Тут как раз гаишник наш, Сергей Палыч, очухался, из кустов вылез – он там по крупной надобности надрывался. Рассердился Апой на такое событие – бросился к нему на пружинных лапках, и муде ему начал рвать нетерпеливо. Тут гаишник, конечно, возопил в четыре своих голосовых смычка.
Оттащили мы тогда собачку от служебной промежности, и тем, значит, спасли капитана от полового бесчестия. Хотел капитан, было, тогда Апоюшку пристрелить немешкая, но мы не дали, заступились с ребятами.
А гаишник ведь так себе человек, - злой, вспыльчивый. Животные это чудесно чувствуют.
Надо сказать, что отец Константин после наших посиделок в Христоса как-то быстро разуверился и пошел в Рыбинске учится на басиста, а потом уже и на рок-музыканта замахнулся. Помирили мы, значит, капитана с Апойкой кое-как, и дальше за свои упражнения принялись.
Ну, а этот чёрт с задницей, Жека, лежит себе в отдалении, весь в шишках лиственничных извалялся, зажимает чем-то там у себя сзади и взывает тоскующей рукой на помощь:
    - Помогите, братцы, адов огонь ягодицы разъедает и щиплет, встать с земли не даёт!
Но мы не слышим, не откликаемся. То есть, слышим, но ни на грамм от предмета беседы не отвлекаемся, потребляем себе, да спиртовой воздух из себя рывками постреливаем. Капитан по случаю Жэки  тост приподнимает: - Знаем, тебя, чертяку лысого, опять, небось, как в прошлом году в индейцев играть хочешь!? Хрена лысого! Не подойдём ни в жисть, верно мужики! А ну, он как в прошлом году напрыгнет да повалит чего доброго?!»
В прошлом году Никольский тоже так вот - притаился невидимым жохом на дереве, и звал товарищей жалобным голосом ему помощь оказать. Заманивал, чертяка. А как товарищи подошли поближе, он и прыгнул, шумя, из ветвей. Правда, он тогда на них не упал, не рассчитал маленько, рядом жопой грянулся -  напоролся на земляной сучок, и тоже лежал полдня, стонал под сосенкой, помирал в муках. Он мне рассказывал, что играть в индейцев научился, года ещё маленьким был, в пятом классе, когда их физрук на день борьбы с курением вывел в лес, на какое-то там мероприятие, он с компанией корешков-одноклассников скрылся от преподавателя,  изловили и привязали к дереву самую толстую свою одноклассницу, Машку Бодылкину. Раздираемые страхом и любопытством, маленькие гниды тыкали ей в половую систему всякими корчагами и в ужасе отбегали, что бы через минуту снова взять в маленькие руки всякие узловатые предметы.   

Часа три мы с мужиками за жизнь побалакали и вспомнили об отсутствующем индейце, посмеялись маленько, и свалил нас дремотный отдых. Костя с Апойкой притащили охапь дровишек всугрев и тоже залёгли сбоку общей кучи. 
Проснулись мы в недоумках, неизвестно от чего - слышим, крик безрадостный из лесу доносится: ну, думаем,- это медведка из Жени нашего последнюю жалость дожимает! Самое время - пора спасать парнишку.
- Еврейский змей Ешек, между тем, всё так же душит землю своим сверкающим телом! – благословил нас отец Константин и поднял палец вверх.
Ну, тут мы нуждишку кроткую кто как справили, и побежали на выручку. Не долго мы блуждали  по лесу, быстро нашли искомого. Подранок уже спал и тихо ходил во сне ногами и что-то шелушил ладошками.
- Опять, сволочь, заголился, - удовлетворенно констатировал капитан Сергей Палыч, и во всеуслышание рассмеялся, игнорируя своей жалостью кровь и сосновые иглы, которыми был облеплен мученик.
- Беда! Просто беда! – посочувствовал сердобольный отец Константин, а Апой полизал Жеке срамные места. Сергей Палыч - он вообще какой-то гаишник-нелюдь, автолюбителю с ним договорится совсем невозможно, денег он не брал ни в коем разе! От него и жена через это ещё в молодости ушла – каменный он какой-то, бессердечный, добра от него никому не было – люди кирпичики с колхозного свинарника домой тащат, на обустройство, что б деткам в будущей жизни хорошо жилось, а он не в какую – не буду, говорит, ни в коем разе расхитителем, я, мол, присягу на честь давал! Он и пить-то начал только три года назад, отлынивал все, манкировался. Да и что пить, разве ж так пьют?! Выпьет полкружечки  - и уже не вмоготу ему, лежит весь красный, плачет и прощения у всех норовит попросить.   

Ну, залепили мы Жеке, значит, дырку хлебным мякишем, и повезли в райцентр зашивать. Повезли, да не повезли - залезли в мотоцикл мой, а глядь, – кругом ночь непролазная, и тени дремучие вокруг шарятся. Решил с утра пораньше везти, что б на свежую голову. Сказано – сделано, сели дальше разговор потреблять.
А утром обнаружилось происшествие – стоит Жека у костра и на свет разглядывает какой-то фунтик с желудями. Выяснилось – капитан ночью опять хряпнул не в меру, не выдержал и пополз на звук шуршания к морю сухим ротом воды испить, да по дороге в какой-то лужице и потоп начисто. А Апой – то за передвижением своего недруга глазами пристальными следил, а как капитан с телесами своими казенными распрощался – Апой ему муде и открутил за ненадобностью, - мстительная была собачка.

Тут у нас настроение как-то попортилось, неудобно как-то перед капитаном стало, хоть он и жил бобылём диким. Да и нас ответственности подвергнуть неминуемо могут. Что делать? Тут отец Константин сделал траурный гром из капитанского табеля и распугал чаек, которые долбили извергнутую Сергей Палычем тушенку. И Женьке тут сразу мысль пришла, выручил, подсказал - давайте, говорит, сделаем плот сосновый, капитана к мачте лыком приторочим и пустим в море, у нас в Москве именно так все иногда делают! Ну, раз все так, то и мы, чем же хуже? Соорудили все как надо, прибрежного леса извели изрядно, капитана привязали потуже, что б птицы его не утащили или стихией не смыло, фуражку ему на голову намертво прибили, помянули по кружке-другой, и в добрый путь, - капитан второго ранга, Сергей Палыч Вагин, семь фунтов тебе под килем, бляхер ты мухер эдакий! Не задалась что-то у тебя на нашей местности жизнь, пускай в иных областях живётся тебе попривольнее…

И поплыл наш капитан на пресных волнах пошатываясь, а пёс Апой запел ему свою прощальную песню.

Tweet