Козьмин проснулся рано утром. Будильник еще не прозвенел, и лишь тихо капала в кухне вода. Тараканы уныло шлялись по объедкам на кухонном столе. На светлом пластике остались темные
круги от кофе, которые зловеще поблескивали в свете окон соседних домов. Ночь еще не отступила от тихого городка и все еще усыпляла своей мрачностью, леностью и одуряющей тяжестью.

Козьмин разлепил заплывшие веки и долго смотрел в потолок. Сквозь окна, завешенные легкими шторами, проникало предрассветное свечение. Легкий блеск ложился неровными, казалось, рваными лохмотьями на стены, шкаф, предметы на письменном столе. Становилась страшно - тишина оглушала и держала в напряжении. Козьмин попытался уровнять свое неровное, частое дыхание. С трудом, но это ему удалось. В груди билось живое сердце, и его гулкие удары отзывались в висках тяжелыми приливами.

Стало трудно дышать, грудь давила тяжесть ночи. Чтобы не свихнуться от надвигающейся пустоты Козьмин заорал и вскочил на ноги. Кошка Муся, лежавшая у Козьмина на груди, звонко ударилась об пол и зашипела. Загудел на плите закопченный весь черный чайник, с отколовшейся эмалировкой, зашипели на чугунеевой сковороде яйца. В воздухе запахло жареным. Обливаясь
слюной, Козьмин вымылся и нарезал хлеб. Тупой нож разгрызал черствую корочку. И шел дальше, разрывая нежную мякоть, оставляя за собой рваные следы. Когда чайник закипел, Козьмин
налил себе чашку слабого кофе, на деревянный круг поставил яичницу, хлеб положил в плоскую тарелку и сел, слабо улыбнувшись.

Разобравшись с завтраком, козьминское настроение слегка улучшилось. Грязная посуда полетела в раковину, следом за ней кинулась кошка Муся - она уже несколько дней ничего не ела. Но ее попытки отыскать что-нибудь съедобное оказались бесполезными. Козьмин не оставлял после себя ни крошки хлеба, ни грамма кофе, ничего! Кошка Муся уныло поплелась по квартире, отыскивая голодным взглядом чего бы погрызть.

Кинув в сумку пару тетрадок, Козьмин оделся и вышел из дома. Утро уже наступило, догорали в небе последние звезды, люди и студенты шагали по сырой земле. Проходя мимо поликлиники,
Козьмин увидел, как по противоположной стороне улицы бодро шагал Варламов Алексей. Детскую сущность его натуры выдавала зеленая шапочка. Алексей шел торопливо. Справа от него шагал его друг и тоже в шапочке. В отличии от Варламова он носил усы и был чуть-чуть  добрее. Друзья-товарищи шли в направлении поселка, чтобы удачно сесть в студенческий автобус, который, без идиотских заездов на "Пожарку", шел прямо в институт. Козьмин осмотрелся
по сторонам и, не увидя никого больше знакомого, перешел дорогу и встал на остановке. Народу там было не много, что было весьма странно для обычного утра рабочего дня. Всегда шумная и большая остановка казалось, вымерла. Лишь несколько человек дожидались автобуса. Стоял, опершись на трость, старичок в зеленом пальто, рядом сидела на холодном асфальте дворняга с белыми пятнами по всей морде. Чуть поодаль стояла девочка лет тринадцати, на которой, несмотря на выпавший утром снег, ничего не было. Ну не совсем, конечно, ничего. На ней было летнее платье до колен и одна меховая варежка на левом ухе. На правом ухе варежки не было -
потому что не было уха. Прямые золотистые волосы опускались чуть ниже плеч. Глаза девочки блистали голубыми полукольцами, а чуть припухлые губы были сложены в легкой, чуть грустной,
насмешке. Ей не было холодно, ей не было жарко. Ей было паралельно. На ногах девочки были комнатные тапочки красного  цвета.

Еще на остановке стояла старушка с чемоданом. Чемодан был большой - вдвое больше старушки. Он был из настоящей кожи и, вероятно, очень тяжелый. На чемодане сидела еще одна старушка.
Она грызла семечки и травила пикантные анекдоты, от чего стоявший рядом милиционер ржал без умолку, то и дело хватаясь за бока, будто его щекотали. На остановке еще скучали две студентки-практикантки, заканчивающие практологическое отделение медицинского института и один физик-теоретик, весь вид которого говорил о том, что физика нынче перешла грань человеческих возможностей.

Автобуса не было. Троллейбуса не было. Маршрутка не проходила, а трамваи вообще не ходили по этому маршруту. Не было ни чего. Даже лошадь не пробегала, даже собака не проносилась, даже птица не пролетала мимо этой остановки. Ход истории словно остановился.

Прошло два часа. Уже совсем рассвело, уже точно погасли все звезды в небе. Начал подтаивать рыхлый снежок, выпавший утром. Козьмин до сих пор стоял и смотрел на обледеневшую дорогу. Уже давно началась и закончилась в институте первая пара (страшно подумать - Теория Вероятностей!), уже давно староста воткнула жирную "энку" напротив фамилии Козьмин - в журнале, уже давно преподаватель, склонный к точности, отметил про себя, что студент,
вечно скучавший на парах, ныне отсутствует. И вся группа как-то грустно восприняла его отсутствие. И никто не поправил преподавателя, сделавшего при опросе ошибку в ударении в слове "Козьмин". Все находились в подавленном состоянии, общаться друг с другом никому не хотелось. Тяжелая атмосфера выпала меж рядов. Неотразимая и обаятельная Мэлклоп Де Вонюк рассеяно смотрела в окно. Взгляд ее медленно скользил по заснеженным дорожкам институтского участка. Она видела, как перевернулась маршрутка, как в нее врезался рейсовый автобус, как из него в панике выбегали люди и размахивали руками. Но, несмотря на это, ей было не до
веселья. Ей было скучно оттого, что не с кем было поругаться, не кого было ударить или укусить. Козьмин всегда возбуждал в ней чувство страсти и охотничьего азарта. Когда он находился рядом, Мэлклоп теряла над собой контроль, она била молниями, она крушила на своем пути все подряд, она была олицетворением ярости, по сравнению, с которым декан и рядом не валялся. Староста, которую все называли то Настей, то Настеной, а то и Кременчуковой - плевать хотела на попытки препода объяснить причины образования линейных величин арифметической прогрессии в булеровском пространстве приблизительных координат формулы Лейбница-Ньютона. Ей было  абсолютно неинтересно поведение кривых третьего порядка. И уж совсем ее бесили два игрока, которые то бросали кости, то лазали в урну за шарами. Вероятно, они не знали, что шары нужно хранить в шароварах, а не в урне. Еще на нервы старосте действовала булочка с изюмом, которого по условию должно было быть много, а
получалось на самом деле мало. Нужно было доказать, что изюм сам выпрыгивает из булочки в карман продавщицы. Как это сделать ни продавщица, ни Настя не знали. Не знал этого и сам препод, но настойчиво пытался что-то объяснить. Настя проводила взглядом толпу весело орущих студентов, бегущих к перевернутому РАФику и громко высморкалась. "Фу!"-послышалось с задних рядов.

Принимая во внимание произошедшие события, Козьмин решил не ходить в институт вовсе. Еще оставалось три пары, но он решил что пока доедет - и они уже закончатся,. и поэтому нет смысла ехать в институт. Но и домой возвращаться Козьмину не хотелось. Вообще у него было такое поверие - не возвращаться домой раньше четырех часов дня. Козьмин свято верил в эту примету и старательно выполнял ее. Иногда он даже перевыполнял ее, то есть приходил
домой и в восемь, и в девять часов вечера. А однажды приплелся в двенадцать и с трудом объяснил матери, что был у друга - играл в компьютер. А чтобы от компьютера не болели глаза, пришлось выпить пива. Мать прикинулась дурочкой и сделала вид, что поверила. Козьмин заметил, что мать прикинулась, что поверила, но промолчал. Мать, в свою очередь, заметила, что Козьмин заметил, но ничего не сказала. Так они долго стояли в коридоре и делали вид,
что ничего не заметили, но все замечали, и возможно простояли бы долго, если бы не наступило утро, и Козьмин не пошел бы в институт.


Как бы там ни было, но до четырех часов дня оставалось еще масса времени и Козьмин не знал, как его потратить. Внезапно... Здесь я должен прервать на мгновение свой рассказ и оговориться. В моем мире все всегда внезапно, потому и в этом рассказе тоже много различных внезапностей. Может они и не являются чем-то из ряда вон выходящим, но для меня, да и для вас, пусть будут таинственными и неожиданными. Так вот, внезапно к остановке подошел почти пустой автобус восемнадцатого маршрута. Делать было нечего и Козьмин поднялся по высоким ступенькам в холодный и грязный салон. Следом за ним поднялись две бабки с необъятным чемоданом. Они с большим трудом запихали его в автобус. Кондукторша принялась было орать на них, что с контейнерами нельзя, и что транспортная милиция может остановить и оштрафовать, но одна из бабок достала кошелек и рассчиталась быстренько и за себя, и за чемодан. Кондукторша отмотала ей целую ленту билетиков, звонко ударила рукой по сумке и пошла дальше по салону. Козьмин сел на самое дальнее, высокое сиденье, засунул руки в карманы и уставился в окно. За окном медленно ползли пешеходы, также медленно ехали машины, только еще снегопада не хватало.

Козьмин очнулся от вопроса кондукторши:
-Ваш билетик?
-А я покупал уже, - нагло соврал Козьмин и посмотрел на кондукторшу ледяными глазами. От этого взгляда ей стало нехорошо и она поспешно отошла от Козьмина, ища в своей сумочке
валидол. Козьмин ехидно улыбнулся.

Автобус не спеша ехал по заснеженному городу. Выходили и входили люди, Постоянно запинаясь о чемодан. Шныряла из конца в конец кондукторша, грозно потрясая своей сумкой, которая была
настолько грязной, что невозможно было определить ее настоящий цвет. Внезапно пошел снег, неторопливый, мягкий, пушистый. Козьмин любил снег и потому обрадовался ему. А снег все шел и шел, а автобус медленно плелся по улочкам провинциального городка. И жизнь текла размеренной рекой...  

"А те, кто сильнее, те движутся дальше,
Пытаясь, теченье и русло ловить
Большой реки - под названием жизнь..."

Козьмин не заметил, как за окном мелькнула нужная остановка. Он любовался тем, как пенка снежного покрывала застилает каменные коробки домов, еще зеленые местами газоны, черные ленты дорог. Козьмину нравилась та неторопливость, с какой природа делала свое дело. Его пленила мощь и единство намерений погоды. Весь город, от сопки до сопки, на сколько хватало глаз был пронзен мириадами тонких блестящих иголочек, каждая из которых играла и переливалась всеми цветами радуги. Тяжелые сосны образовывали в горах целые полосы неровного зеленого забора. Удивительная игра цвета и тени делала их похожими на сказку. Просто сказка была вокруг. И как в любой сказке - были просто необходимы разные чудеса. Чудеса...

"Проснешься утром, еле дыша,                      
А рядом с тобой чья-то душа,    
Машет крыльями рядом с тобой,
"Не бойся, милая, я ангел твой."

Козьмин выбрался из автобуса в центре. Двери захлопнулись, и бабки с неуклюжим чемоданом поехали дальше. Делать было нечего и Козьмин решил погулять по заснеженным улицам. Снежная круговерть пленила его ворохом воспоминаний. Встал в памяти тихий вечер перед новым годом.
Блеск и шелест новогоднего салюта, гром разрыва петард, освещенное разными цветами небо. Вспомнилась волнующая предпраздничная кутерьма и суета - беготня по магазинам, сборы семейного совета по утверждению плана празднования. И так, каждогодние волнения слились для Козьмина в едином порыве. Сердце сладостно трепетало, и ощущение грядущего праздника
подкрадывалось все ближе...

От автора:
Для меня - снег, холодный ветер и ярко выраженное межсезонье тоже отзывается болью в сердце, не физической, но душевной. Когда на дворе буря, то и в сердце моем буря, и в голове
непроходимые бураны и чувств размах становиться шире...

Она была неплохой девчонкой. Не отличница, конечно, но и не из отстающих. Не гений мысли, но и не последняя тупица, не роскошная дама с пышными формами, но и не бесформенная "гладильная доска". Все было при ней. И симпатичная мордашка, и не менее симпатичные ножки. Тонкие пальчики и задорно вздернутые соски. Длинные черные волосы спускались с плеч ровно и непринужденно. Я любил ее. Но в ней был один минус, который сводил меня с ума - ей было глубоко на меня наплевать...

Мы шли вдоль аллеи, уставленной голыми деревьями, ветви которых, казалось, сплелись над дорожкой и не давали звездам упасть на головы прогуливающихся пар. Котенок (так я ее называл, называл только ее и вряд ли назову так кого-либо другого) шла по обледеневшей дорожке, цокая шпильками туфель.

Траурно-черное ее одеяние подчеркивало стерильную белизну белков ее глаз. Хищных глаз. Странных глаз. Глаз, которые когда сердились, все равно оставались детскими и смешливыми. Я
много говорил тогда... О чем, зачем... Этого не объяснить словами. Мне казалось, что если я тогда не скажу чего-то важного, то я не смогу сказать этого уже никогда. Но я не знал, что нужно сказать и потому говорил все подряд, надеясь, что среди этого бреда найдутся те самые нужные слова...

Расстались мы в середине лета. Точнее сказать мы и не были в месте. Наши отношения балансировали на грани фантазии, ревности, унижения, коварства, беспричинной веселости и еще черт знает чего. И я не выдержал: перестал ей звонить, заходить к ней, я спрятал ее фотографии и приказал себе забыть ее. Но лишь ветер, снег и дождь сходятся в едином порыве - я теряю голову... Я вновь вспоминаю все. Это неизбежное свойство человеческого сознания;
можно забыть телефон собственной квартиры, какого цвета кирпич, как пахнет ландыш, но забыть ее имя, небрежных взмах ресниц невозможно...  

"Мохнатою чернью красивых ресниц,
Махает небрежно, сметая снежинки,
Замерзшему сердцу готовит сюрприз,
Толкая сокрытые чувства - пружинки."

Козьмин шел, не разбирая дороги, просто шел и шел по хрустящим дорожкам и тротуарам. Он обходил открытые люки и кривые бордюры. Он мягко влился в толпу и плыл в ней как нечто
неотделимое, как некая субстанция, не принадлежащая ни небу, ни земле. Как нечто такое, чего не видно, но что незримо присутствует в каждом мгновении, в каждом вздохе. Беспечные раздумья завели Козьмина в малонаселенное место между домами. Здесь были две параллельные улочки, меж которых росли невысокие кустарники, огороженный металлическим забором палисадник и прекрасный вид на глухую стену какого-то здания. Козьмин остановился. Он, конечно, бывал здесь раньше, но никогда не останавливался надолго. Просто проходил мимо, как проходят люди тысячу раз, не замечая чего-то особенного в этом месте. А вот сейчас что-то (или
кто-то?) привело Козьмина в это место.

Людей не было, снег лежал везде пышным ковром и с неба еще сыпались белые опилки. Было тихо и загадочно. "Да, красиво " - подумал Козьмин и посмотрел на часы. Глупая морская привычка
подгонять жизнь под время была свойственна и ему. Бесценное дарование - жизнь, вынуждена была делиться на равные отрезки - пленяемые секундами, минутами, часами. Жизнь теряла
оригинальность, становилась удручающей и неуклюжей. Остановить бы время... Часы не шли. Стрелки остановились на без двадцати восьми. Козьмин вздохнул и поднял глаза. Перед ним стояла девчонка в сиреневой шапочке и яркой курточке цвета грозового неба. Странно, но Козьмин не слышал, как она подошла. Он смотрел на нее ничего не значащим взглядом, а ее глаза - живые глаза весело взирали на него из под лохматых ресниц.
-Пойдем, - сказала она и протянула Козьмину маленькую ручку.

Он протянул свою в ответ, и они медленно побрели вдоль высоких акаций. Странно, но Козьмину не казалось абсурдным поведение его и этой девчушки. Все было само собой. Как будто, так и должно было быть. И это было чудом.

Они прошли еще несколько метров и повернули в обратную сторону. Снег скрипел под подошвами, опускался на плечи, щекотал ноздри. Снег был молод и озорничал в свое удовольствие.
-Ты веришь в любовь? - тихо спросила девушка. Козьмин в любовь не верил.

Он не был бесчувственным человеком, не был "сухарем". Он не писал стихов, не пел песен. Свои чувства он не привык выносить на бумагу или на других людей. Он хранил все чувства в себе, часто прибывая в молчаливой задумчивости. Его суровость и внешнее спокойствие заставляли думать о нем, как о человеке черством и замкнутом. Но это было не так. Козьмин находился в постоянной борьбе чувств, в постоянном напряжении. О его переживаниях не знал никто, а говорить о них Козьмин не умел. И вот сейчас какая-то незнакомая знакомка тревожит его своим вопросом.
-Не знаю, - честно ответил Козьмин.
-Да, - произнесла девушка, - ты действительно не знаешь.

Они остановились посередине улицы. Они смотрели друг другу в глаза. Они молчали. Козьмин находился в каком-то сладостном опьянении, из которого не хотелось выходить. Это было как во сне, хотя во сне бывает и лучше. Это был сон наяву.

-Козьмин, я твой ангел! - вдруг закричала девушка, - Я Ангел! Я всегда с тобой, Заяц! Где бы ты ни был, я рядом! - слезы вдруг брызнули из ее глаз, - Сколько можно, Козьмин? Где твое искреннее чувство, где твоя тяга быть любимым и любить? Столько лет я жду просветления, но тщетно! Ты любишь лишь себя, только себя, Козьмин!

Ангел упала на колени и закрыла лицо руками. Случайные прохожие,  замедлив ход, удивленно смотрели на эту картину.

-Завтра, - всхлипывала Ангел,- завтра, Козьмин, ты встретишь свою любовь! Завтра... Завтра...

...Козьмин открыл глаза. Сердце учащенно билось, лоб вспотел, было тяжело дышать.  "Это сон, это всего - лишь сон" - успокоил он себя. Сон... А если все это правда? Если это сон, но сон - вещий, а он, Козьмин, лежит тут без дела! Козьмин вскочил, кошка Муся хряпнулась на пол и зашипела.

За окном было утро. На часах стрелки замерли на без двадцати восемь. Козьмин оделся и выбежал на улицу. Навстречу своей Любви.

15 октября 2001г.

Tweet