Мало кто знает, но сначала Ева предложила грызнуть Адаму конское яблоко. И человечество, отведав, так сказать, ништячков из жопы познания хуеты и злоебучести, зашло в своем развитии в тупик. По Эдемскому саду бегали ахуевшие образины: одни срали друг другу за шиворот и мочились в карманы, а другие похлопывали им по спинам и утверждали, что это – манна небесная. Они отринули Бога, назвались свидетелями диареи седьмого дня и стали поклоняться богине Кала. Когда свидетели задумали насрать всем миром башню выше Арарата, Господь, узрев, каких уебищ он накреативил, слил всех к хуям в унитазе мироздания, попшикал на планету освежителем с морозной свежестью и запилил новый проект. Но двое пережили потоп и ледниковый период. От этой пары разнополых говинд и произошел человек-кизяк, предок Василия Самуиловича Сахновича, профессора, паскуды и вампира-говнососа.

  Последнее определение, наверное, нужно разъяснить. Не то, чтобы Василий Самуилович под покровом ночи срывал с жертвы трусы, надкусывал жопу и припадал к получившемуся тюбику с говном. Нет, экскрементами он в прямом смысле не питался. 

   По его теории, в определенных ситуациях из приличных людей выходит психофизическая погань, которую они прячут за фасадом благопристойности. И тогда на свет является истинная говинда, творящая хуету от чистого сердца, с осознанием своей правоты, создающая энергетические завихрения фекальной направленности. В эти воронки затягивает морально неустойчивых ебланов и они, сбившись в стаи, размазывают говна по спинам друг друга. 

   При этом они искренне считают, что тотального зла не совершают. (Сделать себе хорошо за счет других или возвыситься на фоне чужой уебищности, разве это так плохо?). Этой субстанцией, завернутой в фантики эмоций, начиненной разрушительной энергией конфликтов, и злоупотреблял профессор. 

   Проверенным способом ее добычи была инъекция говна в любой коллектив, которая служила катализатором реакции и создавала точки ментальной бифуркации. Был, например, у них на кафедре всемирной истории приличный человек, семьянин, аспирант Ревякин. И вдруг в истории его браузера на рабочей машине обнаруживается гей-порно. А он его не смотрел. Ревякина начали травить, он был вынужден защищаться. Из хорошего товарища, отца семейства и крепкого гомофоба он постепенно превратился в склочного пидормота и ябеду. Потому как вернуться в состояние покоя уже не мог. Так он и болтался между Сциллой обиды и Харибдой презрения, пока очередное говно не перенесло его колебательную систему в другое место.

   Есть такие люди, для которых сотворить подляну ближнему – это светлый праздник, мини Пасха, день памяти жертв Холокоста. Для Сахновича это были будни, вынужденная необходимость. Он с детства был злостным уклонистом от здравого смысла. И посему вертел на хую общественную мораль, как таковую. Отчего размагнитился компас адекватности, и что именно повлекло за собой ебанутость мозга, трудно сказать. То ли несвоевременная высадка на горшок, то ли вставление соски не тем концом, то ли запутавшаяся когда-то в волосах летучая мышь. Последнее обстоятельство было самым весомым, ибо ужас, испытанный тогда Васяткой, был поистине инфернальным. После этого папа Самуил пытался сделать из него богатыря, но обрезанный витязь так и остался дристливым ссыклом. Поэтому в коллективах отношения складывались однобоко: Васю пиздили за гнусность и сцыкливость натуры, а он этого не любил. Ему пришлось уйти в подполье и стать пиздоватым Штирлицем. Он так ловко симулировал нормальность, что даже сделал карьеру ученого и защитил диссертацию в Московском институте археологии.

   Завтракал Василий Самуилович всегда в общественном транспорте, где вместо кофе устраивал маленькое бодрящее западло – заподлицо. В тот день он попробовал стравить голодных пенсионеров на унавоженной почве повышения тарифов, но никто не повелся. Уже на выходе он с досады наступил на волочащееся по ступенькам платье, и его хозяйка, жирная тетка в огромных очках, с визгом ляпнулась на асфальт. Пока она причитала, Сахнович поднял ее, раздавив при этом очки, и принялся обхаживать:

   – Как же вас угораздило, матушка!? Это вон тот пролетарий в скрипучих ботинках вам на подол наступил. Убег паразит и не извинился! Ну, народ! Нация хамов с христопродавцами у власти! Ну, народ! Все как от одной мамы! Все! Вы как себя чувствуете, мадам? – трещал он без умолку.

   Тетка жалобно выла, но кляла пролетария и торговцев Христом как-то без огонька, даже не вскипела. Ни аромата, ни послевкусия заподлица Сахнович не ощутил. Она уже всех простила и только страдала в свое удовольствие. А чужие страдания, как известно, никому не нужны, это голимый желудин.

  «Тьфу, сраные христиане! Им лишь бы щеки подставлять», – взбурлил про себя Сахнович и, несолоно соснувши, побрел на работу. Денек явно не задался. 

***

  У входа в институт археологии двое студентов топтались вокруг горки вещей. Из-за угла главного корпуса вразвалочку вышел типичный гопник в кепке и спортивном костюме и направился к ним. За широкими плечами у него качался рюкзак. Студенты инстинктивно сжали сфинктеры и мобильники. 
  – Привет, гробокопатели! Ну, что расхитим мослы какого-нибудь позднесарматского жмурика? – бодро поздоровался он, но представиться не успел. В этот момент к ним присоединилась девушка, согнутая под тяжестью туристического рюкзака с рамой. 
  – Здрасьте, мадемуазель! – приподнял кепку гопник. – Рюкзачок вместе с атмосферным столбом на организм не давит? Давай, снять помогу.
  Отличница Агнесса Мрышка скривила злое ебало, и без того похожее на сырковую массу с двумя изюминками глаз:
  – Что это за маргинальный персонаж? Где Иващенко? – прозудела она, снимая ношу.
  – Мы сами хотели спросить, – растерянно ответил один из студентов, блондин в синей футболке с желтой продрисью.
  – Не мороси, – кепконосец посуровел. – Захворал он. Вместо него теперь я – Гарик Ковшов. Можно просто – Ковш. А ты чо еще за глистопиявка? Иващ говорил, зачетная пелотка будет. А она, по ходу, тоже заболела? 
  – Ой, – обиженно осклабилась Мрышка. – Что ж вы сразу не сказали, что вы быдло?
   – Виноват, исправлюсь… Есть мнение, что женщина на раскопках – это к хуйне. Гнать тебя надо в три шеи по пизде авоськой. Так лучше?
   – Так! Все понятно. Матерящееся туловище неандертальца никуда с нами не поедет. Где Сахнович? Это хаос и саботаж! 

   – Ладно. Допустим, не поедет, – уселся на рюкзак Гарик. – Тогда дипломы ваши накроются кудрявой вагиной шерстистого мамонта. У меня ж весь стратегический запас тушенки и макаронов. Если не я – хавать вам жареные катышки со свитера Сахновича. Или тефтели из нихуя на пердячем пару. А с такого рациону сил копать у вас не будет, даром скатаетесь. Так-то, зайцы, блядь, земляные... 
   – Макаронов?! А тушенка, наверное, с мясом говядины? Безграмотный Чингизхам в рейтузах! – презрительно бросила Агнесса. – Кирюша со Степой возьмут вещи Иващенко. Правда, ребята? 
   
     Высокий задрот, будто срисованный с побитого шашелью Буратино, выглядел полным Кирюшей, и молчал, немало охуевая. Блондинчик тоже не пиздел. Хотя разница между «молчал» и «не пиздел» была огромная. У Кирюши это было стадное согласие крупного рогатого скота, а Степа выжидающе помалкивал. Кирюша задумчиво шевелил рогами, а Степашка судорожно взвешивал выгоды. С одной стороны, он мечтал выебать Мрышку, несмотря на творожное хлебало. А с другой – не хотел тащить консервы. 
    
   Вмешался подошедший профессор: 
   – Вы бы, юноша, выражения выбирали. Вас пригласили помочь науке, а вы людей, которые гораздо умнее вас, тушенкой шантажируете. Нехорошо это, не по-товарищески, – Сахнович скривил осуждающую гримасу, и его морщинистое лицо с седой бородой стало похоже на мошонку Гендальфа. 
   – Значится так, – продолжил он. – Иващенко серьезно болен. Вместо него в качестве подсобника едет Игорь. Человек он в этих делах опытный, помогал искать советских солдат, погибших в Великую Отечественную. Прошу любить и жаловать. Хотя это, как я погляжу, уже вряд ли. 

  Агнесса еще долго возмущалась. Игорек обещал загрунтовать ее в нижние слои земной коры при первой же возможности. Кирюша со Степаном встали на защиту одногруппницы, но без особого энтузиазма. Их дружная четверка трещала по швам. Сахнович парил над компанией довольным стервятником.

   Они выдвинулись только к вечеру. Где-то дворники жгли мусор, в сумерках загорались первые фонари. Профессор вдохнул полной грудью, принюхался. Аппетитный аромат говнеца витал в прогорклом июльском воздухе...

***

  На следующее утро они сошли на полустанке без названия в глубокой жопе Ростовской области. На перроне Кирюша чуть не получил пизды от какого-то шныря с баулами. Он неудачно плюнул, когда выходил из вагона, и угодил прямо в говорящее табло продавца пирожков. Провинциал сильно прихуел с такого ответа на его коммерческое предложение. «Х-р-р-р-р, тьфу!» – так «Спасибо, я сыт» ему еще не говорили. Кирюше грозила смерть через опиздюливание и оральное спаривание с пирожками обхарканного, но вмешался Ковш. Они поговорили на своем языке, и в итоге, Сема купил у шныря копченую курицу мира. 

   Отсюда начиналась дорога к месту силы и поселению древних славян. В прошлом году профессор нарыл там какую-то керамическую кожуру с рунами, и ему удалось их расшифровать. Наклевывалась серьезная работа.

   Идти нужно было километров тридцать по ебеням и весям. По дороге птички нихуя особо не чирикали, стрекозы не звенели в лазурной синеве, а лучики солнца не образовывали причудливую игру светотени. Падали на отъебись – вот и весь натюрморт до копейки. Зато разговорился профессор: он травил байки о здешних гиблых местах и сгущал краски. Отчего обычный лес из листьев, палок и грибов, которых было хоть жопой рви, выглядел зловещим, как весь пиздец. Казалось, из чащи вот-вот выйдут упыри или разбойники и скажут: «Мы лесные братья. С нами – мох»! И покромсают всех на катлетосы, а Мрышку еще и выебут грязными разбойничьими хуями. 

   После первого привала Агнесса начала отставать и волочить копыта, как будто ее уже насадили по разику Алибаба и его сорок рыл. Ныла, что ей тяжело и рюкзак весит тонну, а она девочка и художник-реставратор. Ковш резво струячил впереди, как бронепоезд, и ни с кем не разговаривал, остальные еле поспевали за ним. Так они протопали четверть пути, пока Агнесса не свалилась без сил. Пришлось делить вещи из ее рюкзака. Там-то и обнаружили завернутый в свитер булыжник килограмм на семь. 
   – Ковшов, скажи честно, ты дебил? Тебе лишняя хромосома в гипофизе не жмет? – ебальце  Мрышки залилось краской по самый хохолок и напоминало малиновый топинамбур. Игорек тоже завелся:  
   – Я понимаю, что тебе не чем, но ты подумай. На кой мне такое исполнять? Чтоб потом твои шмотки таскать, глупая твоя морда? По-любому, с буханкой бородинского попутала и зацепила.

   Профессор, у которого было самое время обедать, осмотрел камень. 
   – Булыжник вульгарис. Агнессочка, зачем вы взяли его с собой? Вы не находите, что он несколько великоват для талисмана?
   – Мне его подкинул ваш протеже!
   – Во-первых, он не мой, а во-вторых, может, вы, и в самом деле, по рассеянности его прихватили?
   Мрышка пошла багровыми пятнами и чуть не расплакалась. 
   – За кого вы меня принимаете?! Я не настолько идиотка! Это он все устроил! Ваш орангутанг мелкотравчатый!
   – Слышь, ты чего такая тупая? Если с мозгами туго, ты хавай больше фосфора, рыбу там всякую, креветок. Только не покупай больше кольца кальмаров возле синагоги, это могут быть не кальмары, хе-хе. 

  Продолжая общение в режиме освежающего срача, к вечеру они пришли на стоянку и стали располагаться. Поставили три палатки и кое-как приготовили ужин. Профессор поселился отдельно, а соседом Ковша после долгих препирательств стал Кирюша. 

   Место раскопок представляло собой поляну в несколько гектар, окруженную лесом, посреди которой возвышался холм. Вокруг него были прорыты окопы и всякие археологические норы. 

   В первый подготовительный день они нашли от ослиного хуя уши, а не позднесарматского жмура. А еще кучу кабаньего помета, которую Ковш сунул Мрышке под нос и попросил определить, в каком веке это было насрано. После чего с утробным ржанием унесся собирать грибы. 

   К вечеру второго дня удача подарила им свою щербатую улыбку. Профессор нашел несколько дощечек, исписанных непонятными символами.
   – Это такие же дощечки, как те, что были найдены в имении князей Куракиных под Орлом! Это так называемые «дощки»! «Велесова книга» – не подделка! – возбудился он необычайно.          
   – А что там написано? – заинтересовался Сема. 
   – Перевод займет время. Но это не столь важно. Главное, это доказывает, что у древних славян была своя письменность еще до христианской эпохи. Это бесценная находка! – Сахнович ушел к себе в палатку и вышел оттуда через час. 
   – Вот что у меня получилось, – объявил он торжественно и стал читать, нагоняя жути: «Хозяин рун укрыл здесь могучие руны. Быть в беспутстве, не знать покоя, в изгнании быть убитым волшебством тому, кто разрушит этот монумент. Ждут его град, звери дикие, хвори невиданные и песьи мухи надоедливости и лютости страшной!».

  Любопытный Кирюша взял в руки драгоценную дощечку, разглядывая, как древние славяне обозначали слово «надоедливость». Остальным тоже стало интересно.
   – Да это мудянка картонная. Фуфломицин для туристов, – отмахнулся Ковш и вдруг замер. – Оп-па! Смотрите! 
    Все резко повернулись. Неподалеку стоял кабан средних размеров и пристально смотрел на них, видимо, собираясь выяснить, кто трогал его гавно. 

   Воцарилась такая тишина, что было слышно, как зудят мандавошки у свинины в паху. И вдруг Мрышка заорала, как ебомый бегемотом зулус. Истошно блядь и дико, с вопиющими сука коннотациями.

   Кабан, мятежно восхрюкнув, ломанулся на звук так, что из-под копыт полетела трава. Профессор гигантскими скачками рванул в лес. Кирюша – за ним. Орущая Агнесса смотрела на приближающуюся смерть в оба выпученных глаза и не двигалась с места. В последний момент, когда до удара оставались сантиметры, Ковш схватил ее за шиворот и дернул в сторону, как тореадор красную тряпку, прямо у секача перед носом. Сема геройски стоял за деревом, мягкотелый и бесполезный, как поролоновый елдак. 

  Клыкастый Пятачок развернулся и, разбрасывая копытами землю, пошел на второй заход. Пока он выполнял маневр, Ковш успел схватить лопату. Когда свинотавр приблизился, он отпрыгнул в сторону и уебал плашмя по вздорной пятачине. Н-на, сука! Зверь тут же приуныл, жалобно захрюкал и сел на жопу. Он грустно обвел взглядом присутствующих, как бы говоря: «Да вы тут совсем поахуевали, дичь ебаная», и засобирался домой. Припадая на все четыре ноги и рыская в стороны, как последний алкаш, он как-то боком, приставными шажками съебнул в лес, писать жалобу в Гринпис.

  Не успела Мрышка сказать спасибо, как в кустах раздался крик. Втроем они бросились туда и увидели стоящего в странной позе Кирюшу, который орал так, будто попал в капкан. Правой рукой, собрав в горсть мошонку, он тянул себя в разные стороны, а левой до белизны в суставах сжимал дощечку:
  – Помогите! Я не могу разжать руки!
  – Что случилось?
  – Не знаю. Я побежал, а потом меня, как будто током ударило. Я схватил сам себя за яйца и не отпускаю.

  Все стояли в полном недоумении.
  – Это, наверное, от испуга, – выразил предположение Семен.
  – Точняк. Клин клином вышибают. Он по жизни чего ссыт? А, ну да… – Ковш решительно перешел к терапии. – Слы, чепушила, сюда подошел! Ну ты, гандон деревянный, дощечку пусти! – рявкнул он и въебал Кирюше охуенно лечебный подсрачник.
  – У-у-у-й, бля! – пациент аж присел в неестественной для дефекации позе, как бы собираясь посрать на носочках, но оттягивая при этом хуй. – Не могу! Это, как будто не мои руки!
  – Я слышал, – задумчиво сказал Сема, – что, если у женщины вагинальный спазм, надо ей в анус палец вставить. Может, тут применить такую же методику?
  – Применяй, я на это глиномесиво не подписываюсь, – увильнул от дальнейшего лечения доктор Ковш.
  – Я не буду совать в него палец. Мы уже три дня не мылись, – испугалась баребухов Мрышка.
  – Ну, не палец. Сучок какой-нибудь или шишку еловую, – проктолог из Семы оказался так себе.
  – Себе, сука, шишку вставь! – взвыл Кирюша. – Что делать?! Держите меня, или я себе сейчас яйца оторву!
  – Только не шишки! Это синдром чужой руки, – констатировал явившийся профессор. – Редчайшее психическое заболевание. Держите ему руки. Открывай рот, бедолага. 

  В раззявленную по команде пасть он быстро влил из фляги грамм двести коньяку, и через несколько минут Кирюша разжал руки. Дощечка осталась целой, а вот яйца не очень: через время они распухли и сделали из хозяина не только плохого танцора, но и раскоряченного пешехода.

  Окривевший от конины Кирюша оказался другим человеком. Сначала он нес какую-то псевдонаучную херабору. Потом вскарабкался на дерево и стал кричать, что он – потомственный девственник в третьем поколении и, вообще, принес себя в жертву науке. А поскольку, онанизм теперь опасен для жизни, она, эта ебучая жизнь, в таком виде ему нихуя не мила, и лучше бы он оторвал себе мошонку. Немного протрезвев, он сообразил, что у него таки есть два варианта: или ебаться без помощи рук, или дрочить твердыми цилиндрическими предметами, например, матрешкой или велосипедным насосом. А пока он решил выбрать третий – симуляцию. 

   Улучив момент, продолговатый ебака подкрался сзади к Мрышке, когда та помешивала суп, сунул руку под сарафан и схватил ее за каракулевый вареник. Агнесса завизжала и попыталась выскользнуть. Но Кирюша держался крепко и мастерил на ебальнике святое недоумение:
  – Это не я! Извини, но это чужая рука! Потерпи немного, скоро пройдет…

  На шум из палатки выпрыгнул Сема, в котором проклюнулся Отелло. Он бросился душить соперника. Кирюша хрипел, но добычу не выпускал:
    – Это рецидив! Неси коньяк, а то я сделаю ей больно, – приговаривал он и продолжал беззастенчиво жмакать чужой половой гудок. Однако рука не столько душила Мрышкинскую пиздятину, сколько пыталась нащупать клитор. Агнесса, заподозрив неладное, не возбудилась, а даже наоборот – засухарилась и морально очерствела: изловчившись, она хладнокровно уебала Кирюше пяткой в опухший и эрегированный яйцеклад. Рука разжалась, он заскулил, согнувшись пополам, и поковылял в палатку зализывать раны.

  Перед сном ему примотали руки скотчем к туловищу, чтобы он не оторвал хуй себе или соседу.  
  – Это что ж получается? – анализировал он инцидент. – Каждый раз, когда требуется купировать приступ, меня надо либо поить коньяком, либо бить по яйцам? Я этого не выдержу! Это страшная болезнь! Страшная… 
  Ковш был иного мнения:
   – Провоцировать тебя не надо и вилять жопой, как прошмондень. Или, как сказал бы почтальон Печкин - проститутка блядской наружности. От баб вся хуйня, заметь.
  – А ты заметил, проклятие-то сбывается? Мы все умрем, – укладываясь спать, сказал Кирюша.
  – Ты точно сейчас умрешь, если не заткнешься, – Ковш уже начал дремать, и соседский пиздеж был ему не в масть. 
  По крыше палатки застучали крупные капли, и ближе к полуночи ливень перешел в град.

***

    Палатки, которые плавали в воде, как гондолы, чуть не трещали по швам от ледяной картечи. Ветер свистел и бесновался. Вся компания насквозь промокла и замерзла. Стихия угомонилась только под утро. Ковш расклеил Кирюшу и собрался готовить завтрак. Он вышел и сразу заглянул в замастыренную им кладовую – подвешенный на дереве мешок. Продуктов не было… Тушняк, крупы, хлеб, сало – все исчезло.

  Гарик пробовал найти какие-то следы, Мрышка горестно причитала и путалась под ногами, Сема с Кирюшей грызли ногти – больше грызть было нехуй. Было ясно, что их ограбили какие-то непромокаемые пидорасы, типа водяного или человека-амфибии. После затяжного скандала артель приняла решение уехать на следующий день. На этом особо настаивал профессор. 

   Пока молодежь горевала, Сахнович, развалившись в палатке, дожирал копченую курицу и закусывал спизженным хлебушком. Его терзало смутное беспокойство. А ведь все началось так расчудесно: и перспективная команда, и якобы заболевший Иващенко, отправленный им Суздаль, и не вписывающийся ни в какие ворота Ковшов, и удачно засунутый камень... Но сочиненное им пророчество сбылось неожиданно быстро и вопреки его воле и планам. Какая-то неведомая сила этого места путала все карты, и он это чуял своей хитрой жопой. Несмотря на хлебосольные срачи, он решил сматывать удочки. Поэтому и пришлось спиздить продукты. Он жрал их и не мог остановиться.

   Вечерело. После седьмой банки тушенки у него скрутило живот. В кишках разыгралась Куликовская битва между копченой курицей и говяжьими останками. Профессор зашел подальше в кусты, чтобы не было слышно поносных рулад и пердячих трелей. Его кудрявая голова белела в траве, как перхоть в паху у шахтера. Он стянул портки, гулко пернул и ослабил трухлявый сфинктер. Cтруя поноса ударила в землю, как пожарный гидрант. По босым ногам защекотали брызги, оставляя на них жидкие веснушки. Волны спазмов сотрясали внутренности, и жопный шлюз с трудом справлялся с таким наплывом. Профессор даже не мог представить, что в человеке может быть столько дерьма. А кал все пребывал и пребывал. Под срущим растекалось небольшое фекальное озерцо, гладь которого продолжали рябить струи поноса.  

  Вдруг сверху послышался мерзкий, пронзительный писк. Сахнович наугад отмахнулся, и тут что-то вцепилось в его кудрявые пукли. От неожиданности он ебнулся на спину в насратое и попытался сбить с головы омерзительную тварь, в панике дрыгась, как перевернутый жук. Руки нащупали что-то подвижное, похожее на хорька с крыльями, и он, холодея от ужаса, понял – это летучая мышь! Она крепко запуталась в волосах, царапала, сучила ножками и пыталась сделать кусь. Профессор завизжал каким-то не своим, совершенно детским голоском. Мышь в полнейшем ахуевлении пищала в ответ. Разговор не клеился.

  Сахнович перевернулся на живот и, перебирая грабками, попытался скользить по обосранной траве, как пингвин по льду. Вдруг у него перехватило дыхание, грудь проткнуло рапирой невыносимой боли. Он не мог пошевелиться и только чувствовал, как тварь продолжает копошиться в прическе. Казалось, у него в руках чьи-то холодные уши. В горле пересохло, сенсорные ощущения начали угасать. Наконец, он уронил лицо в понос, последний раз выдул коричневую бульбу и затих.

  Его нашли только утром. Перемазанный засохшим калом он лежал со спущенными трусами и вонял на всю округу. Летучей мышки не было – она выпуталась, обтерлась и улетела. Агнесса от увиденного покрылась волдырями на нервной почве, и Степа расхотел ее навсегда. Кирюша тоже держался подальше, чтобы своими цепкими пакшами не налопать волдырей и не занести заразу. Все пребывали в трагическом ахуе, пока в профессорской палатке не обнаружились остатки еды и записки с фекальной теорией. После этой находки многое прояснилось…
   
  Ковш с Кирюшей сходили за помощью в деревню. Явившийся участковый заблевал весь лес, нажрался самогону, еще раз все заблевал и вызвал подмогу. Приехавший на лошади колхозный судмед и ветеринар по совместительству признаков насильственной смерти не обнаружил, констатировал сердечный приступ, и тиранить компанию вопросами перестали.
 
  Сахновича похоронили рядом с местом смертельного опорожнения: родственников у него не было, а нести трупак на себе никто не захотел. После всех неприятностей Ковш, вырывший могилу, произнес надгробную речь:
  - Эх, Сахнович, Сахнович, хуила ты грешный… Ну, что сказать? Гавно ты крысиное, а не профессор. Да и археолог из тебя, как из моей жопы контрабас. Земля тебе русская стекловатой…

  Добавить было нечего. Они взяли отсюда все, что смогли унести, и потащили этот багаж по жизни, каждый в свою сторону...

Tweet