Еще узелок. Без красивостей буду писать, попросту. Надо было 22 июня выложить, так планировалось. Дядька мой, Михеич, эту дату самой значимой считал в жизни. Самое великое счастье, благодать и беда, бедовей нет. Не получилось. По семейным обстоятельствам.

Удивительной душевной силы был человек. Вокруг него всё крутом крутилось. Непрерикаемый авторитет. В трёх войнах уцелел, честно прошел во всех до победы, не слажал ни разу.

Деревенский паренёк из Воронежский глубинки. Вполне себе обыкновенный. Учился здорово. В школу-семилетку ходил вприпрыжку за четыре километра. Туда-сюда и наоборот. Батя его позвоночной спинной чуйкой понимал, надо мальцу достигать дальше. Списался с роднёй в Воронеже. Приняли Сашу в семью, срослось со средней школой. Окончил блестяще. Надо знать-понимать, в середине-конце тридцатых прошлого века и четыре класса обычное дело было, семь – зашибись, а уж полное среднее много дорог на выбор давало.
Хотел в лётчики податься, чёт не срослось. Поступил в пехотное. Окончил с отличием всего за три года по ускоренному курсу. Голод тогда был у страны на командиров. С чего бы это? гм… Тридцать девятый.

Три войны выпало на мужицкую долю Михеича.

Первую он называл монгольской.

В тридцать девятом, сразу после училища направили его с дружком Андрюхой на Дальний Восток. И, нате-здрасте, тут же войнушка с японскими империалистами. Чего ещё молодому взводному надо? На что учили? В голове сразу перепутались ромбики со шпалами, китель раззуделся дырками под ордена. Представлялось, приедет в деревню свою родную к маме с папой весь в наградах, лицом гордый. Катерина красавица пожалеет горько, что замуж не за него выскочила. И понеслась душа в рай. Взвод получил матёрый, парни серьёзные, молодых трое всего. Воевалось весело. Только стал замечать краем взгляда, бойцы, косясь на него, в висок палец вкручивали.

Щенячий запал пропал, когда в сопку упёрлись. Красной звезды за неё получил, но радости не почуял. Опалило. Пятерых бойцов потерял. Тяжко похоронки писать матерям.
Настроения духоподъемные в армии тогда были превосходными. Вот например:
- Коккинаки долетит до Нагасаки и покажет всем Араки, где и как зимуют раки.
/ц Симонов мля/
А у Михеича за войну быструю шестеренки в мозгу провернулись в другую сторону, наизнанку. Быстро парни взрослели тогда.

Вторую, финскую, иначе, как бестолковой, не величал.

Оказалось, у однокурсника лапа мохнатая в генштабе имелась, дядька по матери. Спрятали курсанта из за хулиганства подальше от столицы. Набедокурил он чего-то. Чтоб устаканилось и забылось сослали в ебеня.

- Михеич, - приклеилось к молодому такое прозвище, - Всё срослось, у тебя орден, у меня медаль. Надо карьеру делать. Поехали со мной в Ленинградский округ. Там спокойно. Знай, личсостав дрючь, строевой, боевой обучай. В генералы выйдем со временем.
Его бы устами мёд пить да в ухо елей капать.


Финка.

Михеичу роту дали. Щенячьего восторга от войны он больше не испытывал. Просто работал военную работу. Бестолковую сверху, бережливую снизу. Потери в роте мороз данью обложил. А бойцов Михеич берёг, задарма не тратил. Бесил его на финке мезембош и похуизм шапкозакидательский.
Очень дядька не любил про эту «войнушку» вспоминать. Коряво видимо воевалось.
Почти ничего про ту войну не знаю от Михееча, только плевки.
Однако, ещё орден привёз с неё.
Пробел. Проехали.


Третья. Окаянная.

С Дусей своей Михеич познакомился ранней весной сорок первого. Перетащил его дружок-однокурсник закадычный Андрей под столицу. Михеич смеялся, на дальний восток поехали – война, ты мне покой в ЛенВО обещал – опять, нате-здрасте, финка. А сейчас чего ждать?

В часть приехал, как положено, представился. Комдив пожал плечами, куда тебя пристраивать? Ну, дам, мол, я тебе батальон, и вакансия и приказ на тебя имеется. Только упорхнёшь к осени в академию. Без обид, посиди за штатом, я наверху всё порешаю. Уважаю, вижу воин, но меня пойми, мне стабильный комбат нужен. Михеич согласился. И в нахалку сразу попросил отпуск. Дома почти три года не был. На том и порешили. Пока то-сё, пятое-десятое, документы гуляли по канцеляриям, болтался без дела. Прослышал про Михеича ротный, смешливый рыжий паренёк. За-ради Бога попросил:

- В Воронежскую губернию собрался? Мимо моей станции не проедешь, узловая, у нас поезд минут сорок-час стоит, паровоз меняют и поездную бригаду. Зайди к родителям, от станции пять минут ходу, денег занеси, погорели они.
Разве откажешь? Приехал. Скорым ходом нашел дом погорелый. Встретили, как родного. Вопросами забросали. Пришлось врать про незнакомого ротного, герой, мол. Самовар затеяли, да времени нет на посиделки, проездом же. Смешливая, конопатая рыжуха девчушка с чудным именем Лукерья мило краснела и невпопад несла несусветную чушь.

И свершилось. Евдокия зашла к подружке. Понял Михеич, пропал навсегда. Девок вокруг него крутилось много, чего ж странного, офицер, орденоносец, с выправкой. Но ничего серьёзного. Переспал и забыл. А тут шандарахнуло. Не поехал он к родителям. Загостился на погорелье на весь отпуск. От Дуси-библиотекарши ни на шаг с утра до позднего вечера. Так и просидел среди полок весь свой отпуск. «Этот дивный запах библиотеки, мудрая пыль, запах пытливых пальцев промеж страниц. И Дуся. Совершенство.» Ухитрился, поцеловал. В любви признался, лицо горело. Сдалась Дуся. В часть вернулся, попросил комдива еще о трёх-четырёх днях отпуска.
- Обнаглел? Учения на носу. Я на тебя, как на опытного, планы имею. Блажишь?
- Влюбился, жениться хочу, командир.
- Вот отвоюем понарошку, и езжай, чёрт с тобой, женись. Навязался на мою голову…

Только двадцатого июня смог вырваться к Дусе Михеич. Орденами посверкал в райисполкоме. Какой, мол, испытательный срок? Двумя войнами обтёсаный, никакой дури в голове, всё осознанно. Пошли на встречу. Двадцать второго расписываться, вот оно счастье. Свадьба на скорую руку ладилась. Из досок неструганых лавки, столы наколотили, дерюгами-простынями застелили. Денег полны карманы у Михеича. Закуски накупили немеряно. Сестра Дусина бычка истратила ради такого дела. И выпивки, а как же? Только расписались, за столы приладились, ни разу «Горько» ещё не крикнули, а из колокольчика Молотов про войну. Обмерли все…

«Граждане и гражданки Советского Союза!
Советское правительство и его глава товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление:

Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбёжке со своих самолётов наши города…»

Собраться, только подпоясаться. Дусю поцеловал, дежурный чемодан в руку и пошел в комендатуру билет перебивать. Жена за рукав кителя всё держалась. – Саша, Саша.

Эта война выжгла в нём остатки иллюзий. После боёв на Украине, отдали Киев, Михеич окончательно уяснил для себя, что жизнь его человечья на войне не стоит ничего. Враг был такой, не приведи Господь. Страх и тот пропал. Осталась только опаска, вещь на войне очень даже полезная. По-глупому умирать ведь никому не пристало. А уж под Москвой до тошноты навоевался. Вспоминал, промеж боёв и бла-бла в штабах спать всё время хотелось и согреться. Или просто лежать и не шевелиться, замереть, как букашка притворившаяся. Без обреченности, трезвым умом Михеич понял в сорок первом, что с его характером и вбитой с детства добросовестностью этой войны ему не пережить. Не долог офицерский век на войне. Вплоть до комбата. Осмыслил, не запаниковал, принял без фатума, как есть. Просто жить, пока живётся и воевать по совести, без детских восторгов и радости от наград. Дусе написал, - не жди.

Прикиньте, ему тогда всего двадцать три годка было, а уже матёрый, матерей некуда.

После тяжелых ранений была череда санбатов, госпиталей. Почти год. Хотели комиссовать вчистую. Но Михеич упорно расхаживал ногу, дело мало-помалу шло на поправку. Прикидывал Михеич, как дальше жизнь свою обустраивать. Нескладуха получалась. Ведь ничего, кроме как воевать, он не умел. Одно утешало. К жене, к Дусе. И опять палочка-выручалочка Андрейка подсуетился. Он в то время уже высоко витал. Списались. Прикинули, когда встретятся. Михеич в госпитале раны залечивал. Как-то умудрился дружок командировку себе в Куйбышев спроворить. Под шустовский коньячок уболтал-таки, не заезжая домой, сразу ехать в его бригаду. Но ехать сразу надо, не то упустим возможность. А уж потом придумаем тебе отпуск краткосрочный, смотаешься к Дусе своей. Поёжился Михеич. Не любил он штабных.
- Да не кобенься, Саш, куда тебе в тылу, в сторожа? Нога вон еще. В лучшем случае военруком в школу пристроишься. Командарм наш, человек вменяемый, дурнины не любит. И жополизов тоже. Воевать сейчас веселее стало. Фрица бьём и в хвост и в гриву, - и сразу без перехода, пряча улыбку, спросил, - А что, правда, Михеич, так с Дусей и ни разу?
- Мандюк ты, Андрейка. Какая свадьба после молотовского заявления? Вокруг полста человек, бабы голосят, мужики лицом серые стоят, детишки, и те притихли. А мне жену в курятник что ли тащить?
Вернулся на фронт помощником начштаба бригады. А к Дусе так и не вырвался.

В сорок четвертом пошел камнепад орденов. Вольно было давать, когда фрица били по сусалам. А не грело, пустое, озлобился только душой.
Берлин не брал, а хотелось. Зато неприступный Кёнигсберг нахрапом взяли.
Потом венгерский городок со смешным названием Секешпекешвар комендантом, потом Австрия, военная администрация. И только в сорок седьмом ухитрился выписать Дусю к себе. Шесть лет его Евдокия ждала. Может и срамно про это писать, но там в Австрии дядь Саша был у неё первым. И последним. Вот что за люди были. Гвозди бы делать из этих людей /полу ц/.


Потому и писалось к двадцать второму июня.

Фотка будет во второй части.

Tweet