Часов около десяти вечера – давно уже  стемнело,  Гриша Гусиные Лапки съел детсадовскую порцию безвкусной рисовой размазни, тщательно вычислил пальцем стенки кружки и облизал его. Застегнулся на все пуговицы, молнии, кнопки, надел солнечные очки и сунул руки в карманы и прошел мимо плотно сидящих вокруг буржуйки, молчащих оборванцев. Угрюмое молчание нарушал потрескивающий огонь, да одинокие естественные звуки  – не смешно, но тоскливо звучавшие в выстуженном помещении. Никто не обернулся и не спросил, куда он на ночь глядя.
    Лапки вышел на морозец, под метущий поземкой ветер, и пригибая подбородок к груди заспешил постукивая каблуками по замерзшей, каменной грязи, замешанной на цементной пыли, дожде  и  укрытой  снежком. Хорошо, – не скользко.
  Лучи прожекторов освещали все внутри периметра. Расположены они были так хитро, что не было угла, где можно было укрыться в тени. Чтобы поспать, окна жилых этажей приходилось завешивать.

    В перекрестье режущих тугой, морозный воздух лучей, Лапки отбрасывал едва различимую, высвеченную тень, в форме соцветия легкомысленной ромашки и этот  цветок плавно и быстро летел по белой земле,  волной перетекая  по кучкам мусора. Вскоре он скрылся в груде запорошенных снегом обломков, громоздящихся вокруг «Эволюции».
  Там Гриша стал пробираться через переплетенье балок, огрызки  бетона с обнажившимся остовом мудрено перекрученной арматуры,  забирая при этом вверх, осторожно и ловко как крыса. 
  Поднимаясь, он вскоре очутился в холле третьего этажа. По коротким, крутым пролетам пожарной лестницы, уцелевшей в нетронутом разрушением боку «Эволюции» он  с передышками пошел считать ступни, аж до десятого этажа. Сегодня встреча там. Всякий раз, собирались  на разных уровнях.

    На площадке мирно вспыхивал огонек – в луче фонарика сидел с пикой бородатый Дрязгин и покуривал в неумело свернутой самокрутке сушеный фикус и другие офисные растения, перемолотые в эрзац табак. Лапки пожал ему руку и закашлялся. Ему, как  спортсмену в прошлом и табачный-то дым был противен, а уж эта гадость подавно.
– Все пришли? – спросил он.
– Теперь все. – флегматично сказал Дрязгин и любовно скосил глаза на тлеющий кончик самокрутки, затянулся.
– Лучше бы ты бороду свою скурил  и когти. – брезгливо сказал Гриша, намекая на неряшливую,  прямо таки поповскую бороду и ногти, которые неприятно и холодно царапнули  ему ладонь  при пожатии – словно большая птичья лапа.
– Иди ты. Борода мне за место шарфа. – невозмутимо ответил тот и  нарочно затянулся поглубже, да так, что перешибло  дыхание. Он счастливо заморгал промокшими  глазами, утирая  набежавшие  слезы и сипло залаял-закашлялся.
  Лапки толкнул  стеклянные двери и прошел в свете прожекторов вдоль закутков с компьютерами, офисными стульями, завернул раз, другой и очутился в отдельном, закрытом свету помещение с табличкой «Переговорная», уютно и рвано освещаемом  костерком, потрескивающим в цветочном горшке, посреди  овального  стола.

  На стульях, тумбах сидели с десяток бородачей.
– Лапки, ты? – спросил хриплый голос и обладатель его вышел к огню. Это был мужчина лет пятидесяти, высокий – выше всех присутствующих, обросший бородой, с темно-русой  шевелюрой, топорщащейся  крупными  завитками кудрей, с красивым, угловатым  лицом.
  В бурой от грязи, а некогда красной канадской парке на гагачьем пуху, под которой «мальчишеский» норвежский свитер в олешках на дыбках, с осунувшимся, мужественным лицом, он походил на полярника, перезимовавшего с тяготами и риском для жизни, но готового драться за чертову жизнь с медведями, со стужей, голодом,  сколько еще потребует от него сама  же  жизнь, а хоть и смерть – один черт.
– Я, Фрол Фролыч. – отозвался Лапки.
– Ну что? Давайте еще раз, и подробно? – вроде и спросил он, а вроде и приказал. Послышались покашливания, шуршание, – все пришли в  движение – подвигались ближе, поудобнее устраивались, готовые слушать – видимо он тут был главный.

– Хорошо. Давай, Офицер. – пригласил  Фрол Фролыч, и  невысокий человек в очках вышел к столу и разложил большой лист бумаги, схематично изображающий Москва-Сити. Откашлялся, харкнул под ноги и заговорил просто, понятно и вообще, что называется по-военному:
– Штурм проводим под утро. Ровно в пять, заходим вот здесь, через третий этаж и режем всех подряд. Особое внимание  продуктам. Если они успеют их запалить, что возможно…
– А бабы?! У них бабы! – тревожно перебили его из прыгающей по стенам, от неровного света огня  темноты.
– Баб, разумеется не трогаем. – терпеливо уточнил Офицер, а ему опять:
– А если они прикрываться вздумают?
– Достал, Сало! – цыкнули на неуместно человечного Сало.
– А че, че?!
– Если будут прикрываться, то не жалеть и баб. – сказал Фрол Фролыч. – К черту баб! Самое  важное – продукты. Это нужно объяснять?!

– Да. Так вот, – первая группа режет, вторая входит следом  и зачищает  продуктовый склад. Бензин, возможно взрывчатка, мало ли что. Все немедля выкидываем в окна. Пожар недопустим!  – продолжил Офицер. – Третья группа, без десяти пять, начинает  отвлекающий маневр на площади, перед конторой этой сволочи. Ровно в пять, когда внутри начнется свалка, третья группа снимается  и идет в лоб, на подмогу. Вот вкратце.
– Все конечно верно. Но кто в третьей? В лоб хуево...Постреляют… – безразлично  сказал  Шпарлович.
– С одного бока нам их не взять. Нужно долбить с обеих. У третьей группы будет оружие – два ружья, патронов немного.
– Если не найдутся охотники, кинем жребий. Сколько у нас людей? – спросил Фрол Фролыч.
– Тридцать один против сорока пяти. – ответил Офицер.

– А ты, Фрол Фролыч, тоже карту разыграешь? – характерно, – отрывисто и словно подпрыгивая на глухих согласных, насмешливо и глумливо спросил человек с окладистой, рыжей бородой.
– Уважаемый, Ямади! У тебя есть миллиард?
  В ответ, тот белозубо, весело – во весь рот осклабился.
– Я плачу каждому по пятьсот тысяч, не для того чтобы лоб пулям подставлять. Стану я неживой, и что вы получите?
  Рыжебородый  неопределенно, с улыбкой  пожал плечами.
– То-то…
– Пусть в третью группа барАна идет. Он смелый мужик. – весело проблеял  Ямади.
– БОРОНА, чурка! Боевая организация русских объединенных националистов, запомни уже! – отозвался крепкий парень с тонким лицом, и в противовес чечену с полумесяцем от уха до уха, с русой, иконописной  бородкой. – Ты хоть знаешь, что такое борона, а пахать?
– Спокойней, Виктор, спокойней. – предупредил Фрол Фролыч.
– Мы втроем будем в третьей группе. – твердо сказа ему Виктор. – Я, Копыто, Леденец. Остальные как хотят.
– Нужно еще семь.
– Я тоже. – улыбался  чечен. Он словно дразнил всех  не напускным, подлинным весельем.
  Виктор кинул на него равнодушно-презрительный  взгляд:
– Тебе это зачем? Твоих тут, почитай нет.
– Скучно умирать не люблю, – скучно. – улыбался  тот.
– А весело умирать – весело?
– Конечно. – просто ответил Ямади.

– А я например, не верю, что затея выгорит. Подыхать с голодухи просто не охота, вот-вот прям  на днях… Ну, возьмем продукты, ну протянем сколько-то, а дальше то что?
– Будем думать! – положил ладонь на стол Фрол Фролыч. – Нас глушат, обложили ватой, а мы будем пытаться заявить о себе. Уверен, сейчас по телевизору дают минимум – картинку про глубокий карантин, про то, что сбрасывают продукты, исследуют штаммы  всякие. Вранье  блядь! – стукнул он по столу кулаком. – Точно знаю одно. Это месть за дела на востоке. Халифат взял на себя ответственность за взрывы, завил о применении здесь нового оружия. Возможно, это провокация, чтобы посеять панику, и это умно. А возможно, что и правда, и тогда пока наши разберутся, что за зараза, мы передохнем. А торопиться они не будут.
– Почему?
– Потому что ситуацию, следует использовать по максимуму. Вся эта заваруха, развяжет им руки и покроет все их пироги, и многим лучше тут и остаться.
– Тебе, например?
– И мне… Ситуация сейчас такова, что мы поперек всему миру. Враги! А у врага не спросишь, – как вы там лечите ваших пострадавших. Хорошо ли кормите, не прислать ли Красный крест? К тому же, заваруха  на  востоке такая, что не до нас в этой смешной жопе. Спасение одно, – заявить о себе громко, нагло, чтобы сучий Запад не мог отвернуться. В конце концов, запалим все башни! Из космоса будет видно!
– И сгорим. Хорошо-о! – взоржал Шпарлович. – Отогреемся.
  Фрол Фролыч не отреагировал:
– Нам нужны инженеры, программисты, умные головы. Есть генераторы, бензин в машинах, есть аппаратура, башни набиты компьютерами, может сможем собрать мощный передатчик, перебьем помехи.
–  Фантастика…– промолвил кто-то их темноты.
– А то что происходит, не фантастика?! Это шанс! Начнем с продуктов. Объявляю двухдневную готовность! Медлить нельзя, они укрепляют фасады. Вопросы есть?
– Есть. Что говорили  про оружие?
– Это к Офицеру. Теперь расходимся, по одному, с разрывом в пять минут. Виктор, Бирюк, на минутку! – задержал Фрол Фролыч сцепившегося было с Ямади парня.

  Он прикрыл дверь и потребовал:
– Оставь склоки с чеченом. Он и его брат, нам нужны. Боевые ребята.
– Он сам нарывается, вы же видите. Завалю его.
– Когда дело сделаем, ради бога. А сейчас все вместе, только так. Понимаешь? – Фрол заглянул в серые глаза Виктора.
– Понимаю.
– Тут у нас каждой твари, как говориться…и коммунисты и фашисты, тьфу, прости, Виктор, я не то хотел..! Даже голубой десантник прибился, а что?! – требовательно взглянул на Виктора. – Хотя,  как его угораздило, ума не приложу. – Фрол изумленно вздернул  белесые  брови. – Я и сам в прошлом десантник, но такое…
– Я пидарасов кормить не намерен! И негров. – Виктор на секунду призадумался. – И китайцев.
– И жидов. – подсказал Фрол и терпеливо, как ребенка попросил. – После раздеремся, кого кормить, кого нет, а сейчас дело. Провернуть выйдет только сообща, пойми. Кстати, – с испытующей улыбкой, вгляделся он в лицо Виктора, – Как ты знаешь, я  и создавал  и питаю «ПроНас». Взгляды партии, думаю, тебе хорошо известны?  Меня, ты тоже кормить  не намерен? – усмехнулся Фрол.
– Вы мне платите, Радонский…
– Вот и отлично. Значит, мы поняли друг друга. Ступай, Виктор. Вместе! – крикнул ему в спину.
………………………………………………………………………………

    Опять сбился со счета. Точнее плюнул на календарь на стенке. К чему мне знать какое число станет последним моим днем? Навскидку, – последние числа ноября. Ночью угорели трое. Угрелись, заснули у самой печки под бессмысленные, с протяжными  вздохами  разговоры о еде, и угорели.
  Меня отправили к Главному. Внутрь меня уже не пустили. Ждал резолюцию недолго.  Сытые негодяи спешно обкладывают фасад мешками с песком и укрепляют железным ломом: перекрученные балки, куски бетона с иглами арматуры.  Все ясно. Скоро продуктовая лавочка закроется…Их мало, и хоть голодных желающих усилить их ряды полно, они никого не берут – самим жрать хочется.
    Побежал домой. Начиналась пурга. На минутку задержался на площади, возле бочки, – погрел руки и послушал оратора, уворачивающего черное лицо от секущего со всех сторон снега и предрекающего десятку молчаливых людей спасение, – уже вот-вот, и нагрянувшее с Запада. Ветер словно в насмешку рвал и раскидывал глупые слова, уничтожая без того ничтожный их смысл. Ну, – сумасшедший человек. Его побьют кирпичами, без сомнений, и поделом. Плюнул на дурака.

    Тут подошел низкорослый мужичок в мутоновой, подростковой шубке. Руки торчащие из коротких рукавов, облачали длинные  перчатки некогда салатовой кожи – вещь модная и полезная. Помниться, Варьке подарял такие…Ох и дорого стоили!
  Вот уже полтора месяца, как я не сентиментален, потому про Варьку –  это я просто отметил, а на самом деле – позавидовал мужику со своей бестолковой, зябкой горжеткой. Тот поставил  на землю аккуратный  дипломат, ловко выбил сопли  и вроде равнодушно спросил, глядя в сторону:
– Галька ваша? Видел ее у вас…
– Наша. Чего даешь? – деланно безразлично спросил  я. – Если ты с цацками, – иди к черту. Заебали  золотыми часами.
– Печь вам поставлю. Без угару и варить на ней будет  сподручно.
– Хули нам варить, дядя? – презрительно усмехнулся я, сбивая цену. Варить еще было чего, хоть и немыслимо мало.
– И два кило гороху.
– Горох томить заебешься, дядя, и ДСП уйдет уйма…– задумчиво проговорил я, словно сомневаясь, – стоит ли соглашаться? – Вот если рису…
– Ладно, рису.

  Только что, я очень выгодно продал нашу Галку. Еще недавно, без сомнения хорошую, уравновешенную  женщину без вредных привычек – жену, мать и убежденную карьеристку. Сейчас осталась только красота. Неуловимо надломленная, потерянная, но –красота.  Личность же, бывшего финансового аналитика крупной зерновой компании – треснула как автомобильное стекло – неисчислимыми трещинами нервных срывов, похабных и жалких выходок.
    У здешних женщин незавидная судьба и страшные глаза – или мертвые или безумные. Женщин сошедших с ума не трогают, в смысле – смерть им не грозит. Померкший их ум никак не влияет на женскую, истинную пригодность. Наоборот, я знавал одну  безумную особу, к которой записывались в очередь, – такие таланты в ней открылись! Ее община была счастлива – за случку им несли продукты, а сама фея работала как машина. Ее всячески оберегали, неусыпно был приставлен человек. Хорошо кормили, одевали. Но, не уберегли клад – однажды она выкинулась из окна.

  Самым естественным образом, женщины приравнялись здесь к продуктам. Природа так устроила, что даже на голодном пайке, человек  хочет размножиться. В этом, – уверен, –секрет нашей тараканьей живучести. Зубастые, стремительные, страшно сильные, защищенные броней, ядом, безжалостные по природе животные, поставлены на край могилы. Кем?! Мягкотелым нервным  существом, с хрупким черепом и умирающим от ничтожной раны, которую зверь попросту залижет. И вот – нас миллиарды, а их того гляди,  след простынет.
    Голодный зверь будет пожирать себе подобных  пока не насытится, а пока – не до любовных игр – надо беречь силы, да и сезон размножения строго по расписанию. Голодный человек тоже сожрет, но непременно, тут же, –  зачнет нового себе подобного, невзирая на сезоны.
    Да, я продал Галку, – обычное дело. В ученом духе аборигенов острова, это окрестили  пиздолизингом. Лизингополучатели, люди имущие:  подданные Главного, наши врачи, и люди с руками  – умеющие сделать что-то полезное в быту: починить обувь,  залатать или  модифицировать одежду: поставить заплаты, удлинить полы пальто, надставив всякую рухлядь, вшить молнию, или вот как этот в женских перчатках – устроить печку без угара.  Да мало ли…

    Женщина и приработок и единственная отдушина, – ведь они обобществлены, доступны в общине  и многие к несчастью беременны, но об этом мы не задумываемся. Согласия никто не спрашивает. Чтобы несчастная хоть как - то могла восстановить силы, есть график… Многие кончали с собой бросившись из окна, но это беда и разорение общине и они под постоянным надзором. Самое ужасное, что в общинах были и супруги…Никого это не волновало. Страшно представить, что чувствует муж, зная что жена расписана на каждый день, в том числе и ему. Нет, не хочу даже думать…
  Когда мне особенно плохо,  я иду бродить и тихо, почти незаметно для себя плакать. Бывает, слезы ни с того ни с сего подступят к горлу, и тогда, находиться среди оборванцев, с их бесконечными разговорами о еде  под звуки натужного кашля и естественные вздохи измученного кишечника, которых опустившиеся менеджеры не стесняются, а напротив: «Я громче!», и бессмысленного мата, становится физически  невыносимо  и  я  иду  на  воздух.
    Как-то, декабрьским утром, когда почти все еще спали, а я мучился и томился воспоминаниями и вопросами:  «За что?», «Во имя или вопреки?», «Почему?», «Уж кому-кому...!», «Постой-постой, а не сплю ли я, блядь?!». Ущипнул, – больно, – не сплю, – еще больней! Стало мне так тошно и душно изнутри,  как  представил  себе бессмыслицу наступающего дня и себя в нем, что  понял, – хочу умереть!


  Ничего проще. К моим услугам: лифтовая шахта, лестничный пролет или недостроенное здание без остекления, потому что выбить толстое, каленое стекло – большой труд и чего доброго эта физическая нагрузка собьет настрой, – такие примеры я очень хорошо знаю. Я же решил твердо и поэтому пойду к голому скелету высотки, заберусь повыше и полечу.
  Не стал тянуть. Высморкался, взял свой рюкзачок  в котором: стельки, солнечные очки –  от прожекторов, кружка, ручка, бумажки, вынул зеркальце, – поглядел на растерянное, грязное лицо, вгляделся в опухшие красные глаза и с твердым сердцем пошел выкинуться не ниже чем с двадцатого этажа.
  Сгрудившиеся на полу, вокруг новенькой печки без угара, люди покашливали, крутились с боку на бок, словно уворачиваясь  от  неизбежного и  всегда тягостного пробуждения. Да-а, просыпаться здесь – это самое отвратительное, – это как удар лопатой по голове, пинок в пах, машина из-за поворота, визг покрышек и ты уверенно ложишься с хрустом костей и черпа на асфальт. Испытание нервов и души. Особенно, –  если во сне все как прежде, – дом, жена, работа, блаженный вечер пятницы, кабак… Именно по утру совершаются  здесь самоубийства.
  Двое сидели у самой печи и приготовляли в  кастрюльке кипяток из снега. Один толкнул другого:
– О, глянь-глянь, опять пошел…Сурьезный такой. На этот раз наверняка. Пальто бы оставил, сволочь! – насмешливо крикнули  мне вслед.

    Рассвело, прожекторы уже потушили. Морозный воздух сладок – почему именно в последний день, я это отметил? Я подошел к еще теплой бочке и привалился спиной. Издалека, через площадь, звонко  похрустывая снежком шел в мою сторону человек с мешком на плече.  Иногда останавливался и мучительно сгибался, держась за живот. Он у него болел –  обычное дело.
  Так и есть. Не доходя до меня тридцати-сорока шагов, он свалил мешок в снег и спустил штаны. Сел ко мне лицом, как к единственному обитателю площади  в этот утренний час и потенциальной опасности, и, тревожно озираясь и не выпуская  горловину мешка, в два счета сделал дело, не больше кошачьего. Вскинул  ношу на плечо и пошел по своим делам.
    От людей тут можно ожидать всего. Тебя могут обругать, походя раздеть, просто пырнуть ножом. Главное, что обидно – порой на ровном месте, не объясняя причин. Поэтому, когда он проходил мимо, я, не желая перед самоубийством получить по зубам и быть раздетым, вежливо поздоровался.
– Пошел ты… – равнодушно бросил он.
– Лапки. – слабо окликнул я.
  Человек вдруг остановился, обернулся и утвердительно кивнул: – Гусиные, точно. Ты кто?
– Не смотри, Гриш, не узнаешь. Комар я, а сейчас, Цинга.
– Да хоть понос…
  Тем не менее, он вернулся и мы поговорили.
– Чем занимаешься? – спросил Гриша.
– Голодаю. – грустно сострил я.
  Юмора она не понял:
– Этим все заняты. Что в нормальной жизни  делал? Только бля не говори, что менеджер по продажам. – предупредил меня. – Иначе я обижусь, а я и так сильно обижен.
– Менеджер, но не продажи. Ставили системы охраны под ключ, видеонаблюдение.
– Инженер, стало быть?
– Ага. Авиационный закончил.
– В компьютерах шаришь?
– Да. А что?
– Тут вот какое дело. Ты, кстати,  где проживаешь?
– Вон. – я кивнул на свою башню. – Всегда хотел узнать, почему Гусиные Лапки? Давно в Москве?
– Давно. Вышибалой, охранником в банке. А про лапки потом. Поднимайся, проводишь меня, заодно покалякаем. – он протянул мне руку, за которую я бессильно ухватился. –Или у тебя дела?
– Не, какие дела, так…подышать вышел…хорошо…
– Ну-ну.
  Так я неожиданно очутился в странной компании Фрол Фролыча, которого для простоты звали Командор.