На часах был полдень. Мы с Ершовой сидели и пили. Она чай, а я коньяк. Спизженный по случаю из папиной заначки под шкафом.
На часах был полдень. А пить мы с Ершовой начали тоже в двенадцать. Только ночи. И последние три часа пили мы молча.
- Экий пидорас. – Я решила нарушить тишину, ибо чувствовала, что за минувшие сто восемьдесят минут мы с Юлькой расплодили  батальон конной милиции.
- Экий, действительно. – Подтвердила Ершова, и похлопала себя по животу: - Слушай, я уже четыре литра чая выдула, а ты всё ещё к консенсусу не пришла.
- Не пойду я к твоему консенсусу. – Я машинально пригубила свой стакан, потому что коньяк в общем-то кончился ещё в шесть утра, второй бутылки не было, а чаю не хотелось.  – Грех это, Ершова.
- Грех, Лида, это жену больную бросать. С дитём малым! – Повысила голос Юлька, а я спросила:
- Почему больную?
- Да потому что только больная на голову баба, когда её муж бросает, двенадцать часов подряд ебёт мне мозг на тему «Как вернуть эту паскудину?», а советов моих слушать не желает! – Закричала Ершова, и схватила меня за шкирку: - Собирайся, брошенка. Это твой единственный шанс.

Вовка бросил меня месяц назад, и возвращаться упорно не желал. Собственно, лично мне он не особо-то был и нужен. Разве что зарплаты его жалко было, и пиписьки вот такущей. А больше в Вовке ничего хорошего и не было. Но ребёнок по нему скучал, а сыну я никогда ни в чём не отказывала. На уговоры и лесть Вовка не поддавался, а в ответ на моё телефонное обещание не давать ему видеть ребёнка – предсказуемо приехал и дал мне в глаз.
Все возможные варианты были испробованы, и кроме фингала никакого результата не принесли. И тогда на помощь пришла Ершова. Если, конечно, можно назвать помощью Юлькино желание отвести меня  к бабке-цыганке, которая поплюёт-пошепчет, и Вовка вернётся обратно в ячейку общества. Вместе с зарплатой и пиписькой. Мне такая помощь не нравилась, но с Ершовой спорить бесполезно.

- Страшно чота мне, Ершова. – Поёжилась я, стоя у облезлой двери с обгрызенной дермантиновой обивкой, за которой проживала Юлькина бабка-кудесница. – И денег жалко. Ой, жалко…
- Страшно уродиться дурой. – Весомо ответила Ершова. – Страшно идти в КВД после твоего дня рождения. Страшно десять лет жить с сильно пьющим мужем-молдаваном. А бабка это хуйня. И деньги плачу я. Хуле ты их жалеешь?
По всем пунктам Ершова была права, поэтому я вздохнула, и нажала на кнопку дверного звонка.
В приоткрывшей щели появился один пышный чапаевский ус, и приветливо нам махнул. Расценив этот жест как приглашение войти, мы с Ершовой, собственно, и вошли.
Обладатель чапаевского уса повернулся к нам спиной, и посеменил по коридору, как болотный огонь. Мы шли за ним, и с каждым шагом мне всё больше хотелось развернуться и убежать обратно. Хуй бы с ней, с зарплатой Вовкиной. И хуй бы с пиписькой. Внутри меня поднималась и бурлила волна паники. Хотя, возможно, это бурлила медвежья болезнь.
- Сюда. – Сказал своё первое слово человек с усом, и толкнул какую-то дверь.
- Сюда. – Шёпотом повторила Юлька, и тайком перекрестилась.
Моя паника забурлила так громко, что это услышала Ершова, и прошипела мне в ухо:
- Я тебя к святому человеку привела, к благодетелю, а ты, простигосподи, обосрамшись. Ёбаный стыд!
Я покраснела, и усилием воли попыталась подавить бурление паники.
Не вышло.
В помещении, куда нас завёл человек с усом, было темно и страшно. И подозрительно воняло.
- Ты что творишь-то, сволочь? – Юлька вцепилась мне в жопу ногтями. – Совсем сдурела?
- Это не я! – Заорала я шёпотом. – Тут, по ходу, труп чей-то припрятан. Я так не навоняю!
- Навоняешь. – Пообещала Ершова, почти касаясь своими зубами моей шеи. – Если щас не заткнёшься.
Я энергично задышала через рот, и перестала огрызаться.
В темноте кто-то чиркнул спичкой, зажёг свечку, и стало немножко светлее.
- Садитесь – Сказал человек с усом, и повернулся к нам лицом, демонстрируя второй такой же пышный ус, и мощные сиси туго обтянутые тельняшкой. В усах и сисях мне почудилось что-то знакомое.
- Это бабка?! – Я забыла о том, что мне нужно молчать, и повернулась к Ершовой.
Та покраснела до синевы, заклацала зубами, но ничего не ответила. Паника во мне вновь громко забурлила.
- Вижу. – Вдруг сказали усы, и нацелились на меня. – Вижу, любишь ты чернобрового.
Я оглянулась. Юлька победно смотрела на меня, как бы говоря своим видом: «Видала? Не бабка, а оракул, блять!»
- Чёрные брови в наше время страшная редкость. – Подтвердила я бабкины слова, и почувствовала что паническое бурление стремительно исчезает. – Только раз в жизни и видала.
- Не выёбывайся! – Прошипела сзади Юлька, и больно дёрнула меня за волосы. – Умничает она.
- Вижу. – Снова сказали усы и тревожно завибрировали. – Вижу, ушёл твой чернобровый. К женщине!
Ершова за моей спиной ахнула.
Я поднялась со стула, отряхнула жопу, и сказала:
- Большое спасибо за информацию. Я два месяца думала, что мой чернобровый ушёл к другому мужику. Потому что пидорас. Но сейчас я вижу, что ошибалась. Вы открыли мне глаза. Ершова, дай тёте побольше денег, и пойдём отсюда.
- Сядь! – Заорали на меня усы, и я снова забурлила. – Сядь и слушай! Мужа твоего Володей зовут. Сыну вашему два года. Летом будет. Ушёл твой муж к другой женщине. Не сам ушёл, приворожили его. Вернётся он, если слушать меня будешь. Поняла?
- Это вам Юлька про меня рассказала? – Ответила я вопросом на вопрос.
Усы ухмыльнулись. Повибрировали. Потом распушились и наклонились к моему лицу:
- В три года у тебя любимая игрушка была. Красная плюшевая обезьянка Чича. Ты с ней месяц не расставалась, а потом в окно выкинула. Папа твой на дерево за ней полез, и пизданулся. До сих пор, поди, спиной мучается.
Усы победно встопорщились, а Ершова за спиной ахнула ещё громче.
Я молчала.
Потому что бабка сейчас сказала истинную правду. Была у меня обезьянка, помню. Чичей звали, действительно. И папа с дерева потом пизданулся. Всё верно. И Ершова про тот случай точно ничего знать не могла.
Волшебство, блять!
- Теперь слушай дальше. – Усы были довольны произведённым эффектом, это было заметно. – Я тебе сейчас дам сахару и овса.
- Чо я, лошадь? – Вяло возмутилась я по инерции.
- Дура ты! – Пропыхтела сзади Ершова. – Бери чо дают, и не выёбывайся!
- Бери ручку, и записывай что будешь делать. – Сказала бабка, и сунула мне в руки бумажку. – Пиши…



Через полчаса мы с Ершовой вывалились на улицу,  сели на лавочку у подъезда, и спешно закурили.
- Нихуя себе, – сказала я Ершовой, глубоко и нервно  затягиваясь, - откуда она про Чичу знает?
- А я тебе чо говорила, а? – Юльку трясло. – Ведьма она, Лида. Мне самой знаешь как стрёмно там было?
- Так, может, это ты у бабки и навоняла? – Развеселилась я, и пихнула Юльку плечом.
- А вот не знаю, Лида. – Огорошила меня откровенностью подруга. – Я, когда сильно боюсь – себя не контролирую. Боюсь я её до смерти. Но она мне нужна.
- Тебе-то она зачем? – Я затушила о ножку лавочки сигарету, и повертела головой в поисках урны. – От тебя ведь Толясик не ушёл никуда.
- То-то и оно. – Юлька цокнула языком. – То-то и оно. Десять лет живём – а он всё никак не свалит, пидорас. Мы с бабой Валей отворот щас делаем. По всем правилам.
- И как? Есть результаты?
- А то! – Ершова тоже затушила сигарету, поискала глазами урну, не нашла, и бросила окурок под лавку. – Я его зельем специальным травлю. От него Толик в запой ушёл на месяц – я его дома всё это время не видала, а щас он в Кишинёв собирается. Мне баба Валя пообещала, что там ему гопники молдавские арматурой по башке дадут. Вот какое хорошее зелье.
- Ну ты и скотина, Ершова. – Возмутилась я. – Это ж грех-то какой: человека со свету сживать!
- Грех – это блядей домой таскать, пока я у мамы в гостях! Грех этих блядей ебать на моей кровати! И самый большой грех – это десять лет торчать у меня перед глазами! – Заорала Юлька, и неожиданно успокоилась: - Баба Валя, правда, чота прихуела в последнее время. Раньше за приём пятихатку брала, а теперь штуку. Да ещё за каждую хуйню деньги дерёт. Твой сахар мне в сто баксов влетел. Это не сахар, а какой-то золотой песок. Про овёс вообще молчу.
Я покраснела, и тоже щелчком отправила свой окурок под лавочку:
- Пойдём, Ершова. Мне ещё заклинания наизусть учить надо. И к ритуалу готовиться.
Юлька, вопреки моим ожиданиям, не заржала, а положила мне руку на плечо, крепко сжала, и многозначительно кивнула.

Дома я перерыла весь шкаф, в поисках нужного девайса для дьявольской мессы с участием меня и сахара, и не нашла.
- Мам! – Крикнула я из комнаты. – У тебя белая простынь есть? Новая и без рисунка чтобы.
- Единственную новую белую простынь… - В комнату вошла мама, - …я берегла для твоей первой брачной ночи. Хотела чтоб всё как у людей.
- У каких людей? – Я запихивала обратно в шкаф постельное бельё. – У ебанутых, которые простыню с утра на забор вывешивают?
- У нас забора нету. – Ответила мама, и я так и не поняла: если б забор был – она б простыню туда повесила что ли?
- А простыня есть?
- А простыня есть.
- Давай её сюда. Давай, и не спрашивай зачем. Я на ней буду строить своё счастье.
- Под девстенницу собралась косить? – С сомнением посмотрела на меня мама. – Я, конечно, не Станиславский, но ничего у тебя не получится.
- Посмотрим. – Я захлопнула дверь шкафа, и протянула руку: - Давай простынь.

На часах было без четверти двенадцать ночи. Если я всё правильно рассчитала, то пяти минут мне хватит для ритуала с сахаром и простынёй, и за десять минут я успею добежать до перекрёстка, на котором ровно в полночь сотворю заклятие и рассыплю овёс.
Я расстелила на полу простыню, скинула халат, и оставшись в одном пупочном пирсинге зачерпнула горсть стобаксового сахара, и начала усердно втирать его в свои сиськи, приговаривая:
- Как сахар этот бел и сладок – так чтоб и тело моё белое было таким же сладким для мужа моего неверного. Чтоб как без сахара человек жить не может – так чтоб и без грудей моих молочных жить не мог мой муж неверный. Как…
Скрипнула дверь, и в приоткрывшейся щели показался голубой глаз младшей сестры Машки. За долю секунды этот глаз оценил обстановку, и вытянулся из щели как перископ.
- Лида, ты ёбнулась? – Дверь распахнулась и на пороге появилась сестра. Вся целиком. –  Ты чего это делаешь?
- Без грудей моих молочных жить не сможет мой супруг неверный! – Отчаянно крикнула я, поняв уже, что сбилась с текста, и что ритуал теперь надо проводить заново.
- Почему не сможет? – Удивилась сестра. – Ты-то, вон, как-то живёшь всю жизнь без грудей молочных. Ну и Вовка проживёт. Тем более, что он с тобой уже и не живёт.
- Иди отсюда, дура! – Заорала я на сестру. – Я ритуал сотворяю! Я мужа возвращаю! А ты пришла и всё испортила, бестолочь!
Машка устыдилась, присела на корточки, собрала с простыни сахар и протянула мне:
- Так это… Дверь надо закрывать. Раз ритуал у тебя. Хочешь, я тебе этим сахаром спинку потру, а?
Я завыла.
- Без сахара Вовка жить не может, сука неверная, и без сисек Лидкиных не проживёт, потому что сдохнет от скуки.  – Зачастила Машка, размазывая по моей спине сахар. - Ты катись-катись, сахар, по грудям Лидкиным молочным, и прикати нам обратно мразь неверную, и зарплату его большую. Как-то так?
- В общем-то, всё так. – Я шмыгнула носом. – Даже лучше чем в бумажке написано. Про зарплату очень верно всё сказала.
- А дальше что? – Сестра горела желанием помочь, и исправить свой косяк.
- Дальше сахар этот надо собрать, а когда сюда Вовка придёт – как угодно этим сахаром надо его накормить.
- Я могу его за руки держать, а ты тогда в рот ему сахару сыпани. Пусть жрёт.  – Выслужилась передо мной Машка.
- Проще компот сварить, и угостить его. – Я озвучила здравую мысль, и сестра со мной согласилась.

На часах было без пяти двенадцать.
Я ойкнула, и начала быстро одеваться, попутно повторяя вполголоса заклятие, которое надо сотворить на перекрёстке через пять минут:
- В поле богатом есть нора засрата, там срамной порог, там живёт хорёк. Поди, дристунья, с той норы на соперницу мою коварную!
- А это ещё что? – Изумилась Машка.
- Это я щас на перекрёстке читать буду. – Пояснила я, застёгивая джинсы. – Я понос на Вовкину тёлку нашлю. Алый и буйный.
- А чо только понос? – Удивилась сестра. – А проказу наслать дорого очень? А язву сибирскую? А СПИД, сифилис и гарденеллёз?
- Сдурела? – Я даже перестала одеваться. – Нахуй мне потом Вовка нужен будет с таким букетом? Это ж вся его зарплата пойдёт на пожизненные таблетки! А понос это незаразно. Будет она дристать неделю, Вовке надоест, и он ко мне обратно придёт. Я-то не дрищу. Да и грех это – проказу насылать. – Спохватилась я в самом конце, высыпала себе в карман овёс, и открыла входную дверь:
- Ну всё. Я пошла.
- Я с тобой! – Засуетилась Машка. – На улице темно уже, а ты одна. Я тебя провожу.
- Бабка мне сказала, что после сотворения заклятия надо молча идти домой, и всю дорогу нельзя ни с кем разговаривать.
- И что? – Сестра уже застегнула куртку. – Я с тобой разговаривать и не собираюсь. Я просто тебя провожу туда и обратно. Идём, идём.
До перекрёстка мы добежали как раз к полуночи.
И откуда в такое время на дороге столько машин? Я ещё понимаю, был бы это центр города, так ведь самая окраина! Дальше только Крыжополь!
На светофоре зажёгся зелёный человечек, и поток машин с четырёх сторон замер на пятнадцать секунд. Я выскочила на середину перекрёстка, хапнула из кармана горсть овса, и воздела руки над головой:
- В поле богатом! Есть нора засрата! Там живёт хорёк! Дрищет под пенёк! Дристани и ты, моя соперница! – Я решительно швырнула куда-то овёс, и тут зелёный человечек сменился красным, и поток машин двинулся мимо меня.
Из каждого окна проезжающей мимо машины на меня смотрели большие глаза водителей. А кто-то даже откровенно ржал.
- Заново! Заново хуячь! – Закричала мне с тротуара Машка. – Ты всё неправильно сказала! Быстрее читай, валить надо!
- Срёт хорёк в своей норе! – Отчаянно завопила я. – Дрищет утром в конуре! Обдрищись и ты, моя соперница!
Машка на той стороне улице схватилась  за голову, и начала тихо приседать.
- Почему мешаем дорожному движению? – Вдруг спросил меня чей-то недружелюбный голос, и я повернула голову.
Кто бы сомневался. Сине-белая Волга, и два усатых еблища в окошке. А у меня ни документов, ни права голоса.
Я потупилась и ничего не ответила.
- Милиция! – закричала Машка, и короткими перебежками поскакала через дорогу. – Милиция! Я всё сейчас объясню!
- А ты чо, адвокат ейный штоле? – Хохотнуло одно еблище. – Пусть она сама и рассказывает. Чо за хорьки тут у вас дрищут?
- Она ничего щас сказать не может. – Вступилась за меня Машка, и зачастила: - Это моя сестра Лидка. От неё муж ушёл…
- Да я б тоже от такой съебался! – Заржало второе еблище.
- Ну вот и он ушёл! – Не стала спорить с милицией сестра. – Ушёл, и зарплату не даёт. А Лидке дитё кормить надо. Поэтому мы сегодня творим заклятие на возврат мужа. Всё законно, если чо. Мы никому СПИДа не желаем. Мы только поноса хотим. Мы сахару в груди молочные втёрли, и теперь овёс сыплем. Понятно?
Я тихо заплакала.
- Понятно. – Через минуту отмер один из милиционеров, вышел из машины и распахнул заднюю дверь: - Поедем, прокатим ваши груди молочные до сто восемьдесят четвёртого отделения.
- Лида, - наклонилась ко мне Машка, - дёргаем отсюда. Пока при памяти.
Я посмотрела на сестру, и почти услышала как  в голове у меня прозвучало: «Раз! Два! Три! Бежим!»
Двухметровыми прыжками, отталкиваясь от мостовой двумя ногами как кенгуру, я поскакала во дворы. Машка не отставала.
- Левее! Левее бери! – Кричала сестра сзади, а я петляла как заяц: то влево, то вправо. Путала следы.
- Есть! – Выдохнула Машка, захлопывая за нами тяжёлую подъездную дверь. – Оторвались. Тебе уже разговаривать можно?
- Можно, наверное. Всё равно я всё неправильно сделала. Зря Ершова за меня столько бабла старухе отвалила. – Усилием воли я сдержала набегающие на глаза слёзы.
- А знаешь что? – Машка достала ключи, и открыла дверь нашей квартиры, - Я думаю, что Вовка тебе нахуй не нужен. Ну вот зачем тебе такой мужик-колобок? От тебя ушёл потому что надоела. И от бабы той уйдёт, потому что у неё понос. А потом ты слив немытых нажрёшься как прошлым летом, и сама на неделю туалет оккупируешь. А Вовка опять к той бабе ломанётся. Так и будет бегать, чмо поносное. Оно тебе надо?
- Не надо. – Подумав, ответила я. – Чота мне его возвраты дорого обходятся. А Ершовой ещё дороже.
- Ну вот и плюнь на него. А то ещё компот ему вари, с сахаром дорогущим. Да такой сахар я сама сожру без всякого компота! Входи уже.
И Машка закрыла дверь. На три замка.


Месяц спустя мы с мамой пошли на рынок за свиными ногами. Холодец варить чтобы. Папе приспичило.
Обошли все триста квадратных метров рынка, а ноги маме всё не нравились: то копыта у них грязные, то ноги кривые.
- Если ты щас ничего не купишь, я тебе свою собственную ногу отдам. – Пообещала я маме.
- Щас в последнее место зайдём. К Валечке. У неё всегда мясо хорошее. – Сказала мама, и круто завернула за угол.
Я на секунду запнулась, а когда свернула вслед за мамой – увидела её спину у прилавка. И услышала голос. Не мамин, но тоже очень знакомый:
- Вот ножки хорошие, сегодня привезли. Я для себя отложила, но тебе отдам, по старой дружбе-то. Печени не хочешь взять? Ох, хороша печень сегодня! Ты только посмотри на неё!
Я медленно подошла к прилавку, и за маминой спиной обнаружила знакомые чапаевские усы.
Усы смотрели на меня, и судя по их нервному подёргиванию, они меня тоже признали.
- Валечка, а это Лидка моя, старшая! Ну, про которую я тебе рассказывала, что муж её бросил – мама повернулась ко мне сияющим лицом, и потянула за рукав. – Лида, ты помнишь тётю Валю? Она раньше в соседней квартире жила, где Димка Сафронов щас живёт. Помнишь, она тебе ещё обезьянку Чичу подарила, когда тебе три годика было? Как же ты любила эту Чичу! Лида, ты что?
- Ничего.
Я медленно подошла к прилавку, сняла с весов свиные ноги, и сложила их в пакет.
- Лида! – Нервно взвизгнула мама.
- Тихо. – Не своим голосом прошипела я, и наклонилась поближе к усам: - Печень хорошая сегодня? Давай печени. Килограмм пять давай. У меня как раз гемоглобин к хуям понизился после твоих ритуалов. Ой, спасибо. Хороша печень, хороша. Сколько с меня? Правильно, нисколько. Подарок от фирмы. Ты же не хочешь, чтобы я рассказала Юлькиному мужу, что она его с твоей помощью хуйнёй травит? Правильно, не хочешь. А теперь до свидания. Да, и за Чичу спасибо.
Ухватив оторопевшую маму под руку, я развернулась и потащила её к выходу.
- Что это было? – Обморочным голосом спросила меня родительница на улице.
- Торжество справедливости. – Ответила я, и по-хозяйски похлопала рукой по пакету с пятью килограммами печёнки.

Tweet