2.

«Новый спектакль... кажется, говорит о принципиальной невозможности согласия в стане так называемых "певцов свободы"... В большинстве своем это инфантильные маргиналы, чьих устремлений хватает лишь... В довольно сложной роли пса Жоры, который был другом главного героя, но так и не сумел оценить и простить его самопожертвования... счел такой шаг предательством идеалов свободы... очень хорошо выступил молодой актер Дмитрий П...,  новое поколение знаменитой театральной династии... К сожалению, в связи с болезнью художественного руководителя театра, время следующей постановки "Пьяницы и волкодава" пока не объявляется...»

О скандале, который мне закатила мама, я рассказывать не хочу и не буду. Она потрясала «Театральным критиком» и орала хорошо поставленным голосом так, что дребезжал хрусталь в шкафу. Почему-то больше всего ее задевало, что, я пошел именно в «Театр Луны». Этим я якобы опозорил ее перед всей театральной общественностью. «Твой Савешников – шарлатан!» - кричала она мне. Я уже знал, что  Андрей Витальич не только кадровик, но и худрук, так что, имея в виду «Театр  Луны», знатоки частенько говорили «театр Савешникова». Какие у них там были счеты в прошлом поколении, мне было совершенно неинтересно. Савешников выпустил меня на сцену – и я был перед ним в неоплатном долгу.

Андрей Витальич лежал на больничной кровати, совершенно теряясь головой в огромной подушке. Среди персонала больницы оказались театралы, поэтому ухаживали за ним хорошо. Посещения разрешили всего несколько дней назад, и теперь рядом почти постоянно был кто-нибудь из наших. Сейчас где-то на этаже бегала Антонина, добывая у администрации разрешение перевести его на домашнее лечение, я примостился на табуретке у двери, а у изголовья больного сидел наш режиссер. Он в три слоя обложился бумагами и непрерывно гудел:
- Строить мизансцены по Обухову мне надоело, я попробовал сделать динамичнее, как у Лобанова, но это тоже не то... Если мы сегодня с тобой закончим экспликацию, то вечером я еще подумаю, но мне кажется, надо что-то новое, как мы еще не делали...
- Я понял, Вова. Давай третье действие с начала, - хрипловато перебил его Савешников.
Владимир Палыч кивнул и принялся что-то строчить в толстой тетрадке с надписью «Телефонный справочник. Трагедия-буфф langue poissarde в пяти действиях. Экспликация». Савешников молчал.
- Вымарки по второму действию принимаем? – спросил Поных, не отрываясь от тетрадки.
- Да, - почти шепотом ответил Савешников.
- Тогда так... И вот так... – и Владимир Палыч опять с головой ушел в текст.

Я с замиранием смотрел как творят великие. Культовым режиссером Поных не становился исключительно потому, что все ниши для культовых были определены и распределены давно, и режиссеру мелкого театра там не было места. Но вот, например, читать лекции его приглашали регулярно. Правда, все больше за границу, что опять же делало ситуацию неоднозначной. Впрочем, Поных все равно всегда отказывался. Я не понимал, почему.

Владимир Палыч вдруг замер и подняв голову, внимательно посмотрел на Савешникова. Тот лежал чуть приоткрыв рот и закрыв глаза.
- Андрей! – позвал Поных. Савешников не отозвался. Я вскочил. – Зови врача, - быстро сказал мне режиссер.

Я не успел выскочить из палаты, в дверях появилась Антонина, а за ней - медсестра. Нас вытолкали в коридор, Владимир Палыч сразу ушел, а мы с Антониной остались ждать. Она нервно курила одну за другой, хороня окурки в огромной кадке с пальмой. Я тихо ругался себе под нос на Владимира Палыча, который зачем-то приперся работать в палату к больному и за несколько часов снова довел его до обморока. Вдруг Антонина развернулась ко мне.
- Черт, ты же действительно ничего не знаешь. А я-то удивляюсь... Знаешь что, Дим, приезжай ко мне завтра. Я тебе объясню все...
Я не понимал, что такого мне нужно объяснять, но съездить в гости к Антонине был совершенно не прочь. На этом мы с ней и распрощались.

Я и раньше замечал, что вне сцены Антонина двигается и говорит совершенно иначе, чем на сцене. Об остальных, впрочем, можно было сказать то же самое. Сейчас это было особенно очевидно – в джинсах и футболке она сновала по кухне, то и дело задевая бедрами углы стола.
- Скажи мне, Дим, ты раньше где-нибудь играл?
Я отвлекся от рассматривания.
- Нет. Только пытался поступить в театральный...
- И как?
- Никак. Не взяли, на творческом конкурсе срезали.
- И тебя не насторожило, что у Савешникова ты заиграл сразу?
- Просто Поных режиссер от бога...
Антонина села напротив меня и посмотрела прямо в лицо.
- Поных такой же режиссер как мы с тобой актеры. Графоман без капли таланта.
Я от неожиданности замолчал. Как это, Поных – графоман? А потом осознал ее фразу целиком и наконец растерянно выдавил из себя:
- В смысле?..
И тогда она рассказала мне историю «Театра Луны».

Первый раз Савешников пришел в Госкомтеатр восемь лет назад. Его пустили на генеральную репетицию "Долгой жизни" Херманиса, где сразу же разразился скандал. Сути этого скандала никто не знает, известно только, что участвовала в нем сама великая Анна П..., а Савешников в результате стал в театральном мире персоной нон-грата.

Савешников понял, что заходить надо с другой стороны. Второй раз он возник через несколько месяцев в качестве помрежа заводского самодеятельного театра при ДК Энергетиков. Из которого за полгода, почти полностью сменив состав, сделал "Театр Луны". Первым их спектаклем был "1985" Далоша - и это был фурор.
Власти мгновенно записали Савешникова в благонадежные, ибо так зло и талантливо высмеять "освободителей" надо было уметь. Не восстановили они еще старую школу цензуры. Диссиденты передавали друг другу видеозапись "1985" и восхищались смелостью критики режима. Савешников от попыток навязать спектаклю политический контекст открещивался изо всех сил и поставил следом две совершенно безобидных мелодрамы: "Крыши Парижа" и "Вечер для капитана". Режиссером последней выступил уже Владимир Поных.

Как Савешников его выкопал, было непонятно. До того момента врача областного ветеринарного центра Поныха знали (и считали наказанием божьим) в основном редакторы "толстых" журналов, в которых он годами обивал пороги. Его бездарность могла соперничать только с его же плодовитостью. Переквалифицировавшись в режиссеры, бывший графоман засиял: первая тройка поставленных им спектаклей (кроме «Капитана» там был "Москательщик на покое", а третий Антонина не помнила) вызвала ажиотаж. 
Актерская команда собралась не сразу. Всем, кому мог, Савешников выписывал рекомендации на перевод в другие, лучшие театры. Оказывается, здесь, в "Театре Луны", начинали пять лет назад Назаров, Скородчинский и Гольдина - сейчас они все играли в Чеховском. Еще с полдюжины "выкормышей" Савешникова, чьи имена я слышал, блистали по менее крупным сценам.
У себя он оставлял только тех, кому идти куда-либо было бесполезно. Это были люди, отчаянно и безнадежно влюбленные в театр. Безнадежно - потому что одной влюбленности мало. Нужен талант.

- Ты какую свою роль считаешь лучшей?
- Роланда, наверно.
- Помнишь хорошо?
- Конечно!
- Прочитай мне реплику к страже. Начисто.
- Нам же запретили репетировать самим...
- Ничего, один раз можно. Прочитай.
Я встал, чтобы открыть дыхание, и начал читать:
- Я не привык думать, что мне есть за что умирать, потому что, оставаясь живым, я могу принести больше добра...
И замолчал. Слова звучали картонно и неискренне. И чем старательнее я пытался интонировать, тем хуже получалось.

"Молодой человек, ведь есть столько хороших профессий, даже сейчас. Займитесь чем-нибудь другим. Все-таки к каждому делу нужна склонность, предрасположенность. А у вас совсем, ну совсем нет таланта..."
"Это не панацея, но если вы действительно настолько хотите играть... По крайней мере, если все получится, вы будете на сцене".

- Он – как кукловод. Представь себе тряпочного Арлекина ростом с твой локоть, который отчаянно хочет играть. Но не может - он бессилен, пока кто-нибудь не возьмется за ниточки. Савешников наполняет нас, когда мы выходим на сцену. И играет нами. А все, чем мы можем ему помочь - до автоматизма вызубрить, куда идти и что говорить. Остальное он сделает за нас. Нет, не за нас. Для нас. Понимаешь, почему "Театр Луны"? Мы сияем отраженным светом. Но по крайней мере он дает нам эту возможность.
- Значит, я сам... - медленно выговорил я.
- Ты сам - полная бездарность, - сочувственно и безжалостно сказала Антонина. - Как и все мы. И я. И Малькин. И Тяглов. И Поных.
- И Поных?
- Конечно. Ты не понял, почему он работает, сидя возле Савешникова? Тот же механизм. Без Савешникова Поных не увидит ни одной мизансцены и не свяжет двух слов. Сам он может только дрессировать нас на "черновых прогонах".
Вот как! Значит, мы все... Кукловод! Невропаст хренов! Гапитник! Я думал, что это я, я сам, что я смог... Сумел... А он...
- Он обокрал меня, - сказал я, сжимая кулаки.
- Нет, - Антонина убежденно помотал головой. - Он сделал тебя богатым. Он вкладывает в нас всего себя. Каждый спектакль, каждую репетицию. И это обходится ему все дороже...

Самопожертвование "кукловода" не утешало. Я ушел от нее в бешенстве и отчаяньи.

Мама вернулась через неделю. Обнаружив меня в обычном для последних дней виде - в трениках, лежащего поверх незастеленной кровати и с пультом телевизора в руке, - она всполошилась, отчего мгновенно сделалась необыкновенно суетливой и заботливой. Безошибочно воззвав к моему сыновнему долгу, брезгливости и возможным перспективам, она получила меня за обеденный стол выбритым и прилично одетым.
- Не расстраивайся, не расстраивайся, - ворковала она, подкладывая мне свежеслепленные тефтельки. - Лучше даже, что все это сейчас кончилось. Поработай ты с ним годика три, потом сам бы уже ничего не мог, мне психологи говорили...
- Ну откуда твои психологи знают, мам?
- От меня, я им рассказала...
- А ты откуда знаешь?
- Знаю, Димочка, знаю... Я вашего Савешникова уже почти десять лет знаю... Он со своими завиральными идеями сперва к нам пришел...
- Знаешь, мам... Идеи может и завиральные, но вот я на его спектаклях играл. И у меня получалось.
Мама отмахнулась.
- Да ты слушай больше, что тебе его бездари напоют. И критики тоже... Обрадовались – ах, у примы наследничек вырос... Какая тема!.. А театр ваш все равно скоро закроют – Савешникова переведут куда-нибудь в администраторы, а театр закроют... Он ведь в неблагонадежных значится после «Оправдания». Сначала вроде пронесло, а теперь один господин из администрации на «Похороны шута» крепко обиделся... И правильно, потому что думать надо...
Вот как... Закроют... Ну и ладно, мне то что. Я все равно оттуда уже ушел... Я отодвинул тарелку и встал.
- Ладно, мам... Спасибо. Пойду полежу...
Лежать мне на самом деле не хотелось, а от телевизора я за эти дни уже отупел. Но сидеть и слушать ее тоже не хотелось. Просто Савешников это Савешников. А мама это мама.

А на следующее утро начался содом. Меня подняли звонком из секретариата универа. Им не хватало справки из поликлиники. Я спросонья пообещал принести, а потом сообразил, что ни в какой универ документы не отвозил. Тем более, что уже шел сентябрь, до начала лекций оставались считанные дни.
- Ма-а-ам!
Естественно, это подсуетилась мама. Когда успела?! Она сообщила, что сейчас мне надо бежать за справкой, а после обеда придет репетитор...
Я возмутился. Впустую.
- Но теперь ты никак не завязан с работой и спокойно можешь начать учиться с этого года!..
Вот честное слово, ничего более надежного, чтобы я встал на дыбы, она даже придумать не могла. Ушел я, хлопнув дверью.

Tweet