1 часть: http://udaff.com/creo/69595.html

2 часть: http://udaff.com/creo/69659.html


На стодневку старые, по традиции, отдают нам своё масло. Иногда подзывают, но чаще мы, бойцы, шустрим сами.
Два-три дополнительных кусочка масла – и совсем другое ощущение от еды. Забытое чувство сытости.
    На ужине подходишь к их столу и говоришь:
    - Разрешите доложить, сколько дедушкам служить!
    Называешь оставшееся число дней до приказа.
    Вижу, как гордому Черепу тяжело себя переломить и нести обязанности счетовода. Пробубнив под нос очередную цифру, он не спеша собирает желтые кружочки в одну миску и несет на наш стол, хмурясь и сердито поглядывая по сторонам.
    Старые это тоже видят прекрасно, но лишь ржут и подначивают его. О том, как Череп уделал повара, уже все знают и авторитет его заметно отличается от нашего. Особенно обидно мне – я ведь тоже участвовал в разборке. Но, видать, есть существенная разница – бить первому, или пинать уже упавшего. Впредь мне наука.

    Наши взводовские старые - Костя, Старый, Конюхов, Петя Уздечкин, ещё несколько человек, - нормальные парни. Отдают масло, иногда и всю пайку, с сахаром вместе, без слов и не унижая.
    В роте МТО, их столы рядом с нашими, через проход, Криницына и Ситникова заставили подбирать масло с пола. Сбросили его с тарелок и заставили поднять и на глазах съесть. Криня поднял, а Сито отказался. Его отволокли в мойку и отбили ему там все внутренности раздаточными черпаками. Но отстали после этого надолго.
    Патрушеву старые “мандавохи” навалили целую гору масла - паек двадцать. И руками, без хлеба, приказали всё съесть. Как всегда, на время.
    Патрушева вырвало прямо на стол. Тряпку ему взять не разрешили, и он вытирал всё собственной майкой.

    По ночам “сушим крокодилов” - ногами упираешься в одну дужку койки, руками - в противоположную. Провисеть так долго невозможно - начинает ломить руки, и всё тело ходит ходуном.
    Маленький Мишаня Гончаров от спинки до спинки койки не дотягивается, и потому “сушит попугая”. Усаживается ногами лишь на одну спинку и держится за неё руками.
    Соломон или Подкова, развлекаясь, бьют его со всей силы подушкой, и Мишаня кувырком летит вниз.

    “Дембель в опасности!” – обычно орёт дурным голосом Конюхов.
    Подбегаем к стенам, подпираем их и держим, чтобы те не рухнули.

    В нарядах не спим сутками. С поста меняют лишь на полчаса. Бежишь в столовую, запихиваешь в себя сначала второе, потом, если успеваешь, запиваешь холодным супом и бегом обратно, на КПП.
    В караул ещё не ставят. Сказали, после увольнения осенников заступим.
    Жопа. Полная жопа.

    Домой за всё время написал лишь два письма. Всё хорошо. Здоров. Кормят нормально. Водят в кино.

    В кино действительно водят. В клуб, по субботам и воскресеньям. Один документальный и один художественный фильм. В субботу почему-то чёрно-белый, а в воскресенье цветной. Раз в месяц показывают зарубежный, польский или французский, типа “Откройте, полиция!”
    На фильмы нам плевать.
    Дикий недосып валит с ног, и хотя бы на сеансе мы мечтаем урвать немного. Забыться хоть на полчаса под бубнёж и мельтешение на экране.
    Черпаки усаживаются позади нас, и уснуть не дают.
    Чуть дёрнул головой - бьют по ушам резинкой. Боль жгучая, но за ухо взяться, потереть - нельзя. Сиди и смотри.
    Облегчение - если вызовут с фильма тащить ужин в караул.
    Там, конечно, припашут, заставят всё мыть и подметать. Но, по крайне мере, не так дико хочется спать.

    Осень заявилась в часть уже в середине августа – половина деревьев жёлтая, мелкие листья летят по ветру. Дожди каждый день. Тяжёлый сырой воздух пахнет гнилью, мокрой землёй.
    По утрам трясёт от недосыпа и холода. Все, кроме нас, бойцов, натянули под хэбэшки “вшивники“ – свитера и вязаные безрукавки.
    Но торжественные проводы сезона – строго по календарю.
    В последний день августа, ровно в полночь, выгоняли лето из казармы. Бегали по всему помещению, махали полотенцами и шипели: “Кыш-ш! кышш-ш-ш!” Под каждой койкой, под каждой партой в ленинской комнате помахать надо.
    Старые, у которых осенью приказ, активно руководят:
    - Из сортира лето не выгнали! Там оно спряталось! Гони его на хуй, а то дембель не наступит!
    И подбодряют пинками, если вяло полотенцами крутишь.
    
    Вышел, наконец-то, приказ, и через неделю старых начали увольнять.
    Первыми, в “нулёвке”, у нас ушли сержанты - Костя и Старый.
    Получили в штабе документы, прослушали инструктаж, попрощались со всеми, посидели на КПП и укатили в Токсово на рейсовом автобусе.

    На прощание Костя пожал нам всем руки:
    - Давайте, бойцы! Если что не так - без обид! Служите, старейте! И у вас дембель будет! Пока!
    Оказывается, Костя умеет говорить. И даже по-русски. А не только “мэнэ нэ ебэ”.

    Минут через десять к КПП подъезжает такси с ленинградскими номерами.
    Из машины выходит миловидная девушка в коротком платье и разглядывает нас.
    Мы её.
    Наконец девушка говорит:
    - Здрастье, ребята! А я к Серёже Костенко приехала.
    Мы переглядываемся.
    - К Косте, что ли?
    - К Серёже. Костенко его фамилия. Он увольняться на днях должен.
    КПП начинает ржать.
    Справившись со смехом, кто-то говорит:
    - Опоздали вы, девушка! Уволился уже Серёжа ваш! Теперь ищите его, ветра в поле!
    Девушка хмурит брови:
    - Ребята! Вы со мной так не шутите! Я его жена!
    Секундная пауза и все бросаются запихивать её обратно в машину.
    - Гони за рейсовым, в Токсово только недавно пошёл! Гони, успеете ещё! - орут водителю.
    Девушка выхватывает из сумки какие-то свёртки и протягивает нам:
    - Вот, гостинцы тут, поешьте! Спасибо, счастливо!
    Такси разворачивается и уезжает.
    Прапорщик Кулешов, дежурный по КПП, закатывает глаза:
    - Вот Костенко сегодня тёплой мандятины нащупается!
    Но никто не смеётся.

    Осень. Осень...
    На окрестных болотах начала поспевать клюква.
    Выдали всем, кто не в наряде, резиновые бахилы от ОЗК, по паре вещмешков и котелку. Загрузили в автобус, полчаса протрясли по разбитой бетонке и высадили в какой-то уж совсем глухомани.
Утро, холод, туман, по обеим сторонам дороги – моховой ковёр с чахлым кустарником. Кое-где виднеются понурые деревья.
Ворон инструктирует:
- Толпой не ходить. Где видите, что топко – не лезть. Держаться на виду друг у друга. Норма с каждого – полтора вещмешка. Выполняем приказ замкомандира полка по тылу – обеспечиваем часть витаминами на зиму. Увижу кто просто так ходит или сидит – пизды дам. Не сачковать. Для себя же стараетесь.
Сам Ворон остаётся в автобусе.

Старые отходят от дороги подальше, выбирают местечко посуше и заваливаются спать. Свои вещмешки отдают нам. Теперь мне надо набрать четыре мешка.
Клюкву я никогда в жизни не собирал. На болоте тоже первый раз. “Где топко – не лезть…”
Хуй его знает, где топко, а где нет.

С нами отправляются черпаки. Борода делит нас на группы, назначает старших.
Нашей “тройкой” – Костюк, Череп и я командует Соломон.
- Не дай божэ не соберёте норму! Такой пизды вкачу – мало не покажется! – бросает нам свой вещмешок Соломон и закуривает. – Чё стоим? Съебали на сбор!

Под ногами чавкает. Сапоги с бахилами норовят соскочить.
В некоторых местах идёшь, как по батуту – всё под тобой прогибается, колышится, пружинит. Хорошо, что с нами Костюк. Всё-таки деревенский, привычный. Я-то дальше дачи под Истрой на природе не был. Череп тоже городской. Соломон – молдаван, этим всё сказано.
Клюква – яркая, крупная, влажная и холодная. Технология сбора проста. Ползаешь на карачках по болоту, щиплешь ягоду в котелок, затем ссыпаешь в вещмешок. И по новой… Пальцы быстро коченеют и плохо слушаются. Сунуть руки в карманы и погреть нельзя – получаешь пинок.
Соломон прогибается перед Вороном за отпуск. Устал, сука, служить. Домой, в Молдавию захотелось. Ворон пообещал ему отпуск по завершении сбороа ягод. Вот он и старается.
Ни покурить, ни посто отдохнуть и разогнуться он нам не даёт.
Если Соломону кажется, что собираешь медленно, он бьёт ногой по котелку в твоих руках и вся набранная клюква разлетается по болоту. Получая по спине и затылку,  собираешь  её и бежишь к следующей кочке.

    Часа через два молдавану всё же надоело таскаться за нами.
    - Чтоб к моему приходу все мешки были полные! – пинает он согнувшегося Костюка. Тот, пытаясь удержаться, по локти увязает в мокром мху.
    Соломон уходит на поиски своих дружков.
    Череп и я сбрасываем с себя вещмешки и валимся спинами на кочки. Костюк пугливо оглядывается и продолжает щипать ягоды. Хорошо, что с нами он, а не Гитлер-Сахнюк. Тот бы стал визжать, что надо собрать норму, одному ему не справиться, и что мы его подставляем.
    Я чувствую, как ткань гимнастёрки пропитывается влагой и приятно холодит спину. “А если удастся заболеть, будет совсем хорошо. Воспалением лёгких, хотя бы…”- мечтательно думаю я.
    Череп лежит рядом, закрыв глаза. Губы сжаты в полоску. Лицо бледное-бледное.
    Солнца как не было, так и нет. Мокрая дрянь кругом. На мне, подо мной, надо мной.
    Бля, только бы завтра в наряд попасть. Хоть караул, хоть КПП… Только не на клюкву эту ёбаную. Я же умру тут… Я уже умираю…
    Нас расталкивает Костюк.
    Издалека доносится сигнал сбора – протяжно гудит автобус.
    Норму мы не собрали.
    
    Излюбленный приём Соломона – поставить по стойке смирно и с разбега, как по футбольному мячу, заехать сапогом по голени. “ Не дай божэ” попытаешься отскочить.
    Голени у нас распухли так, что не пролазили в голенища.
    Костюка жалко, ему-то за что.
    Но молчал Сашко, ни словом не попрекнул нас.
 
    Возили взвод на клюкву целую неделю.
    Соломон теперь на болоте не отходит ни на шаг. Упросил Бороду в наряды меня и Черепа не ставить. Вооружился толстым дрыном (“глубину промеривать” – объяснил Воронцову) и чуть что, пускал его в ход.
    - Я вас, блядь, сгною тут на хуй! – в мутных карих глазах плавает животная злоба.
    Костюк вздрагивает и рассыпает ягоды.
    Мы с Черепом Соломону верим.
    Он нас здесь сгноит.

    Или мы его.

    Вечером пятого дня подходит Череп:
    - Разговор есть. Пойдём в сушилку.
    Среди воняющих прелой ватой бушлатов, в свете тусклой лампы, происходит торопливый деловой разговор. Уединиться бойцам непросто, каждая минута на счету.
    Начинает Череп:
    - Завтра снова повезут. Я – всё, пиздец. Больше не могу.
    - Саня, я уже давно пиздец как не могу. Сам себе удивляюсь, что ещё ползаю...
    Череп смотрит пристально.
    - Не тяни, - говорю ему. – В первый день ещё надо было…
    Череп не отводит взгляда:
    - Мы об одном и том же говорим?
    - Думаю, да.
    Кто-то из роты связи заходит в сушилку и долго возится среди сапог. Нам приходится делать вид, что развешиваем бушлаты. Я замечаю, как дрожат мои руки.  Наконец “мандавоха” находит свои кирзачи и уходит.
    - Только надо без следов, - продолжаю я.
    Череп думает.
    - Болото – лучшее место. Мордой в воду его, придавим оба сверху, подержим, - Череп до хруста сжимает пальцы. – И пиздец ему… Упал, захлебнулся...
    “Очнулся – гипс”, - выплывает откуда-то никулинское, и я произношу это вслух.
    Мы нервно ржём и заметно успокаиваемся. Мандраж отходит. Остаётся отчаянная решимость.
    - Жаль, болото не топкое. Хотя можно место найти. Или под мох его...
    - Подо мхом найдут быстро. Нужно к топи его вывести. Потом сказать, что ушёл, не видели его…
    - С Костюком как быть? – неожиданно вспоминает Череп. – Если сдаст?
    - Не сдаст. Он в наряде завтра, Секса меняет. К Сексу маманя приехала, завтра в гостиницу Ворон его пускает.
    - Ну, значит, сам Бог велел, - заключает Череп.

    Дверь сушилки распахивается и на пороге появляется Борода.
    Мы замираем.
    - Вот они где, родимые! И хули мы тут делаем? – Борода слегка навеселе. - Так, ладно. Ты, Череп, пиздуй к букварям, к каптёрщику ихнему, Грищенко, знаешь? Я звонил ему. Возьмёшь дипломат и парадку у него, для Соломона. Ты, - тыкает в меня пальцем сержант, - осторожно, используя рельеф местности, летишь в кочегарку, к Грудкину, банщик который. Берёшь пузырь и приносишь сюда. Попадёшься – вешайся сразу.
    Борода улыбается и снисходит до объяснений.
    - В отпуск завтра Соломон едет.
    Мы выбегаем из сушилки.
    - Отвёл, значит, Бог, - говорю я у выхода Черепу, и мы разбегаемся.

    ***
Небо – сталь, свинец, олово. Солнце – редкое, тусклое – латунь, старая медь. Трава, побитая заморозками – грязное хаки. Чёрные корявые деревья –  разбитые кирзачи. Земля – мокрая гнилая шинель.
    В сортире холодно, вместо бумаги – рваные листы газеты. Читаю на одном из них: “В этом сезоне снова в моде стиль и цвета милитари...”
    Ну до чего же они там, на гражданке, долбоёбы...

    Уволились последние старики-осенники, опустели многие койки. Строй наш поредел сильно – людей мало, из нарядов не вылазят.
    Особых послаблений пока не чувcтвуем. Как летали, так и продолжаем. Да и старые были, как оказалось, людьми спокойными. С сентября почти и не трогали нас.
    Зато теперь разошлись вовсю черпаки, весенники.
    Но появилось ощущения чего-то необычного, важного. Полгода за спиной – даже не верится.
    Не только смена времени года. Кое-что поважнее.
    Иерархическая лестница приходит в движение.
    Этой ночью нас будут переводить в шнурки. Шнурков - в черпаки. Черпаков - в старые.
    Со дня на день ожидается прибытие нового карантина - духов.

    Происходит перевод так.
    Нас поднимают где-то через час после отбоя и зовут в сортир.
    Холодно, но мы лишь в трусах и майках. Как тогда, во время “присяги”.
    Но перевод - дело совсем другое. Желанное.
    Его проходят все, или почти все.
    Больше всего последний месяц мы боялись, что за какую-нибудь провинность оставят без перевода. Тогда всё - ты чмо, последний человек, изгой. Любой может тобой помыкать.
    Среди шнурковского призыва есть один такой - по кличке Опара, из “букварей”. Когда-то он уверовал в слова замполита о том, что необходимо докладывать обо всех случаях неуставщины, и тогда её возможно искоренить.
    Доложил. Двое отправились на “дизель”, в дисбат.
    Всю службу Опара проходил застёгнутый наглухо, бесправный и презираемый. Не слезал с полов - руки его были разъеты цыпками и постоянно гноились.
    В глаза он никому не смотрел. Питался объедками  с кухни.
    Больше всего его гнобил свой же призыв.

    У окна стоят Борода, Соломон, Подкова и Аркаша Быстрицкий, тоже черпак, прыщавый весь, с мордой мопса.
    Вернее, они уже не черпаки. Старики.
    Переводили их мы - били ниткой по положенной на задницу подушке восемнадцать раз и орали со всей дури: “Дедушке больно!”
    Теперь их черёд. Но порядок иной.
    - Кто первый? - щёлкает в воздухе ремнём Борода.
    Блядь, страшно.
    - Кирзач, давай ты! - Соломон указывает на ряд умывальников.
    Подхожу к умывальникам, вцепляюсь в одну из раковин и наклоняюсь.
    - На, сунь в зубы, - Аркаша протягивает с подоконника пилотку.
    Пилотка вся влажная и жёваная - до нас здесь переводили шнурков.
    Мотаю головой.
    Хуже всего ждать.
    Смотрю в пожелтевшее нутро раковины и стараюсь не думать ни о чём.

    Борода разбегается и...
    - РАЗ!
    Я ещё не успеваю почувствовать боль от ударившей меня бляхи...
    - ДВА - это Соломон.
    Блядь!
    -ТРИ!- Аркашин голос.
    Пиздец. Только половина!
    - ЧЕТЫРЕ!
    Хуй знает, кто это был. Пиздец. Пиздец. Пиздец.
    Орать нельзя.
    - ПЯТЬ!
    Всё. Почти всё. Суки, давайте... Дёргаться нельзя. Нельзя.
    Борода, сука, медлит, наслаждаясь моментом.
    Разбегается.
    - ШЕСТЬ!

    Жмут руку. Пожать в ответ я не могу - пальцы свело, так за раковину цеплялся.
    Кивком головы Борода отпускает меня, и, подволакивая ноги, я бегу в тамбур крыльца.
    Дневальный у выхода, из “мандавох”, отрывается от газеты и понимающе ржёт.
    В тамбуре темно. Стягиваю  с себя трусы и прижимаю зад к холодному кирпичу.
    Бля. Бля. Бля.
    Я - шнурок.
    Бля.

    Влетает Кица и прилепляется к стене рядом со мной. Даже в темноте видно, какое у него белое лицо.
    Меня начинает колотить смех:
    - Кица, тебе по жопе кистенём молотить надо, чтоб почувствовал что-нибудь!
    Кице не до шуток. Смотрит молча и зло.
    - Не злись, ладно! - хлопаю его по плечу.
    Холод здорово помогает, и когда к нам вбегает Гончаров, Кица вдруг начинает ржать.
    Постепенно нами заполняется весь тамбур.
    Мы гомоним и машем руками.
    Входят старые.
    - Э, э! Шнурки! Ну-ка, потише, бля! - Аркаша угощает нас куревом.
    Борода объясняет правила:
    - Теперь вы не бойцы. Шнурки. Звание не ахти какое, но заслуженное. В столовой и на работах можете расстёгивать крючок. За ремнём можете сделать складку - не как у нас, а поменьше. Поскромнее.
- Пока не придут новые бойцы, вы всё равно самые младшие. Придут во взвод молодые - вы за них отвечаете. Учите их всему, чему вас учили. Если молодой тормозит - пизды получаете оба. Самим пиздить бойцов вам не положено – если что, обращаться к нам. Особенно вы двое! - кивает на Черепа и меня Борода. - Гулю отмудохали, так он до сих пор вздрагивает, - подмигивает он Соломону.
    - Кстати, - говорит Подкова. - Гулю в старые не перевели. За то, что ответ тогда не дал. До бойца свои же опустили. Вот так.

    История та, хоть мы с Черепом никому не рассказывали, облетела всю часть и обросла слухами. На нас приходили посмотреть из других рот.
    Одобряли далеко не все, даже наезжали. Но Борода нас отстоял.
    Боялись в части нашего сержанта. Силы его, хитрости. Непредсказуемости его боялись.
    Опасен был Борода, как медведь. Никогда не знаешь, что у него на уме.


    Погода портится с каждым днём.    
С ужасом думаю о предстоящей зиме. Она не за горами. Заморозки сильные уже. Трава под сапогами хрустит. Лёд в лужах не тает до обеда.
В казарме, по утрам особенно, колотун. За ночь по нескольку раз в сортир бегаешь отлить. Вылезать из худо-бедно нагретой койки не хочется, но до подъёма не дотерпеть. На утреннем построении стоят, обхватив себя руками для тепла.
Правда, потом так загоняют с зарядкой и уборкой, что вспотеешь не раз. Особенно хреново, когда в казарме Соломон и Аркаша. Большие любители накидать окурков и объедков под койки, а поутру устроить “зачёт по плаванию”. 

    Перешли на зимнюю форму одежды. Получили полушерстяную форму – “пэша”, кальсоны с нательной рубахой, байковые портянки, шинели и шапки. Новые шапки у нас отобрали, выдав взамен старьё. На моей шапке, с внутренней стороны, аж четыре клейма с номерами воинских билетов. Значит, шапке лет восемь. Засалена и выношена до предела.
    Надеть её не решился. Спустился в роту МТО и – удача! – подрезал у них в сушилке почти новую, с одним лишь клеймом. Ловко переправил, аж улыбался от счастья.
    Немного совсем надо человеку, подумал ещё.

    Старые носят шапки “кирпичиком”. Уши у такой шапки подрезаются и пришиваются к друг другу.  Ничего торчать не должно. Все отгибающиеся части головного убора плотно сшиваются.
    Затем шапка надевается на специально изготовленный из фанеры куб и долго, тщательно отпаривается утюгом. Приобретает квадратную форму.
    Носится с шиком, на затылке.
    Правда, по морозу в такой шапке разве что от казармы до столовой ходить.
    А им больше никуда и не надо.

    Клеймим спичкой, обмоченной в хлорном растворе, подкладку шинелей и рукавицы.

    - Шинель - это великое изобретение человечества! -  говорит нам Колбаса.
    Колбаса недавно получил лычки младшего, и теперь командует взводом на пару с Бородой. Больше он у него на побегушках не служит.
    - Чем же великое? - спрашивает Череп.
    - В гармонии с природой - летом в ней жарко, зимой - холодно!

    Старые поддевают под пэша вшивники - вязаные безрукавки или свитера.
    Нам они ещё не положены.
    - Хуйня! - говорит Череп. - Полгода прошли, и ещё полгода пройдут. Там и возьмём своё.
    Я и не сомневаюсь. Уж Череп своё возьмёт.

    В начале ноября привезли первую партию пополнения. Человек тридцать с Украины и Подмосковья.
    Поселили их в той же казарме, где проходили карантин мы. Только командовали ими другие - Рыцк и Зуб ушли на дембель.
    А вот офицеры были те же - Щеглов и Цейс.
    Выглядели духи испуганно. Неужели и мы так же, полгода назад?
Когда их вели в столовую, из курилок и окон им орали:
    - Ду-у-у-ухи-и-и! Вешайте-е-есь!

    Особенно усердствовали вчерашние шнурки. Свежие черпаки. Самый злой народ – до хуя прослужили, до хуя ещё осталось.
    Нам орать не положено. Но слушали крики мы с удовольствием.
    Только так и выживешь - сознавая, что кто-то бесправней тебя.

    Выпал первый снег.
    Дни совсем короткие стали. Всё вокруг серо-белое, неживое словно. Солнца недели две не видать уже.
    Первый снег не растаял, как ожидалось, а плотно укрыл всё вокруг.
    Теперь забот прибавилось - утром расчистка территории, потом, в наряде - почти сутки скоблишь снеговой лопатой плац.
    Падаешь в короткий сон-забытье на пару часов и даже там, во сне, перед глазами бесконечные дорожки и плац, и всё чистишь и чистишь, и скребешь лопатой по заснеженному асфальту...

    - Россия - богатейшая страна в мире! И снег - наше основное богатство! - любит говорить Воронцов. – А ну, съебали собирать Родине в закрома!

    Раз, в наряде по штабу, под утро почти, закончил расчистку плаца.
    Снег шёл весь вечер и всю ночь. Не шёл даже, а хуячил. Валился с неба с каким-то остервенением. Только закончишь чистить подъездную дорогу - бежишь разгребать плац. Закончишь с плацем - а дорогу словно и не чистил. Снег тяжёлый, мокрый. Сраная, сырая оттепель. Уж лучше мороз – снег как пудра тогда.
    И вот рассветает. Небо расчищается.
    Перекур.
    Вдруг со стороны складов - собачий лай.
Ближе и ближе.
    Несколько собак - у столовой их всегда целая свора ошивается - гонят прямо на меня зайца.
    Никакой он не ушастый и совсем не зимне-белый – раньше я зайца видел только по телику и на картинках – а просто грязная и серая зверюшка с нелепо длинными задними лапами. Но заяц есть заяц. Дичь. Мясо.
    Хватаю лопату и приготавливаюсь.
    Заяц видит меня, замершего у него на пути, и, взметая снег, разворачивается.
    А бежать некуда.
    С одной стороны - собаки, с другой - я. Оба хуже, как говорится.
    А по бокам высоченные сугробы трапецивидной  формы - “гробики”.  Мною возведённые.
    Заяц вновь поворачивается ко мне. Почему-то прыгать через “гробики” не решается.
    Смотрит на меня несколько секунд. Отчетливо видна его морда.
    Отхожу на три шага.
    - Беги! - вдруг ору ему.
    Пробежал от меня в полуметре.
    Собак, за ним бросившихся, я шуганул лопатой.

    По субботам, вместо “Смерти Ивана Ильича” или “Судьбы человека” начали вдруг показывать цветные фильмы. Иногда даже зарубежные.
    Крутили однажды американскую пляжную комедию. Девки холёные, почти голые. Пальмы. Океан.
    В зале свист и гогот стоит.
    Меня с сеанса вызывают в пищеносы. Одного. Я единственный из молодых не в наряде.

    Затаскиваю термосы на столовскую гору, и останавливаюсь перевести дух.
    Закуриваю “приму”. Оглядываюсь.
    Луна. Мороз. Ели в снегу.
    Какие тебе пальмы и море. Вон, царство льда кругом.
    “Неужели где-то есть другой мир? Америка, например... Какая она? Как в кино? Вряд ли... Увижу ли я когда-нибудь это другое?” - я ещё раз оглядываюсь, и убеждаюсь в дикости самого предположения.
    Ничего нет. Только вот это. Снег, шинель, и термоса с кашей.

    Ровно через три года я буду стоять на берегу замёрзшего озера Мендоза, штат Висконсин, и курить безфильтровый “кэмэл”. Прихлёбывать из спрятанной в пакет бутылки мерзкую водку и грустно думать:
    “Ну и хули? Вот ты и увидал... Та же жопа. Тот же холод...”

    Но я ещё этого не знаю, и высадив “приму” до ожога пальцев, вздыхаю, подхватываю термоса, и, проваливаясь в снегу, бреду дальше.

Tweet