Чужие письма, как известно, читать нельзя. Без объяснений, нельзя и баста. Но когда письма становятся документами, ситуация меняется. Хотя и тут  всё совсем не так просто. К примеру, мы были бы глупее и беднее, если бы не знали что писал Пушкин Чаадаеву, Жуковскому, Вяземскому. А с другой стороны, грустно и тошно становится, когда думаешь об «изучении» частных писем к жене человека, который и погиб-то, отстаивая свою честь и неприкосновенность своей семейной жизни. Впрочем, речь тут пойдет не о Пушкине, а о чужом письме.

Жила-была большая дружная семья, в которой все мужчин из поколения в поколение становились офицерами и служили России. Когда случилась революция, отца уже не было в живых, а жизнь четырех братьев сложилась по-разному. Двое пошли в Красную Армию, один погиб почти сразу после революции на Кавказе, защищая русское население от поднявшихся националистов, а четвертый, военный юрист, был участником Белого движения, воевал у Деникина и оказался в эмиграции. Оставшиеся в России переписывались с ним до последней возможности, не задумываясь о последствиях. Просто потому что это был их брат. И в полном несоответствии с сегодняшними мифами их никто никогда не репрессировал. В 1925 году одна из сестер отправила в Париж печальное письмо с известием о смерти матери. Ответ брата оказался в моих руках и с согласия наследников я решил, что надо опубликовать главную его часть. Почему? Что такого важного, необходимого, общего может быть в скорбном письме человека совсем уже теперь другой эпохи, чтобы сегодня выставлять его на обозрение уже почти неспособных удивляться наших глаз?

Бывает, поедет человек на дачу, пойдет по грибы или просто погулять в знакомый лес и вдруг начинает плутать. Вроде и лес не такой уж и большой и жилья вокруг полно и железная дорога должна быть где-то рядом, а вот никак не выйти, морочит лукавый. И вдруг то ли ударят в колокол к вечерней службе в соседней деревне, то ли засвистит электричка, то ли редкая машина погонит клаксоном с пустого большака бестолковую бабку. И точно пелена с глаз спадет. Хлопнет себя по лбу дачник «Ведь тут рядом совсем. Да как же это я раньше-то...» и не договорив поспешит к своему дому.
Вот и простое это письмо показалось мне таким же ясным, чистым, точно выводящим из леса звуком.


«17.IV. 25
Третьего дня, вернувшись домой ночью, застал твое письмо, дорогая Лиличка. Вчера провел день в церкви. Служил панихиду. Я знал уже, конечно, что никогда-то ее не увижу. И все же так трудно и невыносимо для сознания освоиться с фактом, что ея нет больше… Все невысказанные и недослушанные слова подступили сразу, чувствую навсегда новую щемящую пустоту кругом и что-то подступает к горлу.
Сознание смутно говорит о каком-то непоправимом своем ущербе. Потому что ведь с этой смертью умирает вместе вся твоя жизнь в какой-то ея части, самой моральной, той, где проросли и хранились твои ценности, где впервые учился распознавать добро от зла, где родились первыя волнения умиленнаго от любви сердца, лучшие его движения, те, что так и остались лучшими, ничем не были опорочены, и только жизнь завалила их хламом и мусором.
Да так, что и не раскопаешь скоро…
Если раздвинуть все то ненужное, преходящее, что исподволь и нелепо накопилось, заслонило как будто в последние годы, - я вижу ее тою, с кем сочеталось Италия, васильки хутора, Шопеновские и Бетховенские сонаты; кому в молодости – помнишь? – я посвящал свои длинные восторженные письма, делая конфидентом своих порывистых моральных подъемов и ища опоры, и кого в детстве застенчиво и молчаливо окружал влюбленным умилением и про которую всегда знал: все лучшее, что во мне было – было от нея.
Теперь, когда она умерла, ничего не вспомнишь с ней вместе и ни в чем не признаешься и никому-то, никому и никогда не расскажешь про то совсем свое, особое, завязанное с первого детского лепета в кроватке между тобой и ею, что было только твое с нею.
Ведь из всех вас я был самым неласковым ребенком. А сыном…я знаю – я не был очень хорошим сыном.  Какое-то упорство, невеликодушный скептицизм, может быть, иногда излишнее целомудрие. А чаще сухость и неповоротливость сердца упрямо удерживали от тех ласковых слов, которые просились из глубины. Но которые можно сказать только раз…или не сказать вовсе.
Со мной сталось последнее. 
В моей бобыльей доле в этом есть что-то неизъяснимо горькое.
И вот два дня я все брожу и не верится. И спрашиваю: правда ли это, что это случилось. И вижу ее в гробу такою, как ты пишешь, надгробную сосредоточенную тишину и свой вопрос. А ее маленькой, исхудавшей. Всю в белом; после испитых до дна страданий с успокоением в чертах, упокоением и верой, что наконец-то она опять увидит своего мальчика – Володюшку, и вечный покой и жизнь бесконечная…
Даруй Господи!»

Tweet