Маленькая детская рука выводит на бумаге карандашом неровный, зубчатый от поправок овал. Затем пририсовывает к нему ещё один, поменьше. Потом четыре разнонаправленные линии конечностей, кончающихся хаотичными пучками пальцев. Голова успешно обрастает волосами, толщиной в нарисованную руку, и длиною в половину этой руки. Точки глаз, косая палочка рта. Готово.
    - Мама, смотри!
    - Кто это, Костенька?
    - Это ты!
    - Похоже!
    - Да!
    - Ну, теперь нарисуй кого-нибудь ещё…
    - Бабушку?
    - Бабушку не надо. Нарисуй вот, к примеру, лошадку.




Хинин Борис Николаевич. С ударением на первом слоге. Работал врачом в ИТК-15, был дважды в разводе. Носил чин капитана и часто выпивал, бывало, что и с утра. Жил гражданским браком с милейшей русской женщиной, русской настолько, что пьянство мужа принималось ею как неминуемая и в чём-то даже психологически необходимая данность.
Почему-то пьянство никак не сказывалось на внешних данных Хинина – благородная благообразность русского офицера, выправка, стильная, аккуратным образом развивающаяся седина всегда аккуратно причёсанных волос, умный, твёрдый взгляд – всё это было при нём всегда, невзирая на общее состояние.
Человеком он был незлым и незлопамятным. Соответственно, жить ему временами было тошно и нелегко. Отсюда ли пьянство?
Некоторых удивляет тот факт, что хорошие люди пьют. А может быть именно водка… Хотя нет, вряд ли. Ведь плохие пьют тоже.
По жизни капитан медслужбы Борис Николаевич Хинин шёл с юмором, словно с посохом.
Предстательную железу именовал железой «блистательной», клятву Гиппократа – «клятвой гепатита», и вообще был сторонником шероховатого медицинского юмора.

Заключённые в своём большинстве уважали его, ведь в нём совершенно не было двойственности, а там это очень хорошо и сразу чувствуется. Он часто угощал их просроченными, но от того не менее питательными таблетками, а местные умельцы со сдержанной ответной любезностью то и дело дарили ему самодельные ножики, иконки, чётки. Несколько раз они по его обезоруживающе прямой просьбе подделывали Хинину различные безобидные документы, вроде охотничьей лицензии, причём делали это безукоризненно. По одной, поэтапно подновляемой охотничьей лицензии Хинину удавалось добывать до десяти оленей. Это было выгодно.
А однажды заключённый Симаков аккуратно вскрыл кодовый замок шикарного заграничного кейса, подаренного Хинину коллегами на юбилей. Сам Хинин отворить кейс был не в силах, ибо код придумал и применил в самый разгар юбилея, причём код этот казался ему абсолютно ясным и простым, и казалось, что забыть его невозможно вообще никогда.


    
Костя Эльве, студент графического факультета и прямой потомок покойного ныне заведующего городской библиотекой, попал в эту колонию по причине подлой, недопустимой лени следователя, который никакие Костины показания не хотел даже слушать, не то, что там проверять. Попал всего на год, если на минуту представить, что за решёткой бывает понятие «всего».

Сдуру взял на себя чужую траву. Кости в той квартире вообще не должно было быть – зашёл к неблагонадёжному соседу позвонить, топтался себе в коридоре, беседовал с мамой по телефону. Сосед с друзьями, похохатывая, дымили чем-то на кухне. Вдруг треск, шум, крик. Как позже выяснилось, это сосед сверху, сам бывший сотрудник милиции, проявив утомительную бдительность, вызвал коллег по причине противозаконного запаха, доносящегося из вентиляции, а так же позднего хохота, из вентиляции доносящегося тоже.
Костя даже повернуться не успел, как его сразу же дважды ударили сзади по голове. Пришлось упасть. Затем, с заполошным криком: «Всем лежать, милиция!» по Костиному туловищу пробежал какой-то тяжёлый каменноногий человек. А потом Костю больно держали, после чего на голову вообще надели тёмный мешок. Самым для Кости мучительным в этом всём испытании был маленький, трогательно тревожный мамин голос, доносящийся из валяющейся на полу телефонной трубки:

- Сынок? Что там за шум? Костенька? Алё?

А Костя не мог ответить, потому что трубку отобрали, и во всём мире есть только Костина лопающаяся от боли голова, чьим-то угловатым, пятидесятитонным коленом прижатая к грязному полу соседской прихожей.

Сосед, вместе со своими друзьями, что были у него в гостях, с удовольствием и облегчением свесили оба стакана имевшейся у них казахской анаши на Костю. Все трое указали на него. Костина трава. Как в дверь ломиться начали – он её и скинул. Да. Тем более что и нашли её в прихожей, на полке, возле которой стоял Костя. Всё очевидно.
А Костя так оторопел, что совершенно не сумел отмазаться, тем более что отмазка «Я только позвонить зашёл» выглядела крайне неубедительно.

Соседка, баба Оля, приглашённая в качестве понятой, только ахнула – Костик Эльве – преступник! Да ведь этого же не может быть!
- Может, - сурово обдав перегаром, ответствовал ей участковый, толком Костю никогда и не знавший, - в тихом омуте…
- Да ведь он же художник!
- Вот именно. Они же почти все наркоманы.

Обыск у Кости дома результатов не дал, но уже имеющихся двух стаканов было вполне достаточно.

    - Да я ведь только позвонить зашёл! – растерянно повторял Костя.
- Все так говорят! – отмахивался пухлый, в дешевейшем тёмно-синем свитере, следователь, - А сами распространяют…
Следствие не продлилось долго. Следователем был ленивый, попивающий тип, которому всё было неважно и Костино дело представлялось предельно простым и кристально ясным.

- Говори, где купил, - нудил следователь на допросе.
- Да нигде я её не покупал! – в отчаянии повторял Костя, - Не моё это!
- Ну, тогда про условку можешь забыть.

Ни мама, ни её нищие друзья-педагоги сделать ничего не смогли.

А Костя только после оглашения приговора осознал, что же с ним, собственно, произошло. В голове всё вертелись слова следователя:
- Эт тебе ещё повезло, что оба стакана в одном пакете у тебя изъяли. Если бы в двух или больше – пиздец. Пиши торговля. Втрое больше. И ты мне ещё спасибо скажи, что в деле нету, как ты друзей своих угощал.

По всем параметрам выходило, что Косте повезло, но сам он этого как-то не чувствовал. И опять же, что значит – изъяли?
Милиционеры просто затолкали пакет избитому и оклеветанному Косте в карман, и на все его протесты отвечали несложными, но болезненными ударами.

Судебная машина без особого интереса жеванула безвкусного Костю пару раз, и, небрежно изъяв год полноценной жизни, а может быть, как знать, наоборот – добавив его, выплюнула в урну пенитенциарной системы.


На третий же день пребывания в колонии, Костя по простодушию вступил в с молодыми уголовниками в какой-то заведомо проигрышный для него спор-ловушку, и, конечно же, проиграл его. Был он парень добрый и стеснительный и жертвой являлся идеальной.
По стремительно меняющимся условиям глупого спора, неумело сопротивляющегося Костю сбросили с верхнего яруса на шахматы, бессистемно расставленные на полу. Неудачно приземлился спиною и ниже – в левую ягодицу глубоко вонзилось хищное острие чёрного слона (хорошо, что не в почку, как сказал потом доктор). И ещё одна фигура, с треском прорвав штаны, инерционным рывком вошла через естественное отверстие в прямую кишку. Как выяснилось позже - фигура белого коня. И если слона удалось сразу же со стоном из ягодицы выдернуть, то со второй, более изощрённой формы фигурой, всё оказалось сложнее – лезть за ней пальцами было больно, и сильно шла кровь, так что пришлось обращаться за медицинской помощью.

Медперсонал лазарета с юмором отнёсся к инородному телу, и даже дал Косте забавное прозвище – Рыцарь на белом коне, или как метко выразился Хинин – «Рыцарь вокруг белого коня». Коле же было не до юмора - после той жуткой ночи у него было стойкое ощущение, что вчера он долго катался по шпалам на велосипеде, не оснащённом шинами и седлом.
Коня, без одного уха, но зато тщательно отмытого, отдали Косте на память. Костя всё никак не мог вспомнить, было у коня ухо до инцидента или нет. А затем решил, что даже если и было, то, небось, как-нибудь там переварится или выйдет.
    
- Чо хромаешь, доходной? – спросил его сосед по камеропалате, рецидивист Архипов, наглый и высокомерный уголовник с глубоким порезом руки в который он, в пику терапии, тайно от медперсонала, втирал зубной налёт, причём не только свой), - В жопу, что ли, насовали?
    - Да нет же, - поспешил разъяснить эту неприятную непонятку Костя, - Это шАхмата…
    - Жопу в шахматы проиграл? – продолжал глумиться Архипов.
    - Вы не понимаете, - терпеливо пытался объяснить Костя, - Проспорил, а там внизу конь…
    - А, так тебя конь выеб? – поняв, что над этим небольшим человечком с растерянными глазами можно вдоволь и безнаказанно поглумиться, произнёс Архипов, - Ну ты бля просто мать-героиня…
    
Поняв, что этому непробиваемому в своей чёрствости зэку вряд ли удастся что-либо объяснить, Костя лёг на койку и отвернулся к стене. Сзади болело. Снова одолевали мысли о конском ухе. Было оно или нет? 
    
- Слышь, барсик, - сказал Архипов, - У тя курить-то есть?

    «До чего неприятный субъект», подумал Костя, но вслух произносить это поостерёгся. И притворился, что спит.
    

Неделю спустя. 
Вечер. Кабинет Хинина. На столе бутылка водки. На стуле, напротив хининского стола развалился Архипов с одной сигаретой в зубах и ещё двумя за ушами. Архипов всё ждёт, что доктор нальёт ему, но тот не наливает.
Хинин медленно вертит в руке стакан и настойчиво говорит:

- Прекрати издеваться над парнем, личная просьба. Ну что ты ему жизни-то не даёшь? Пусть досидит спокойно… Ты же видишь, что он человек совершенно не этого круга… Студент-художник…
- Николаич, я, конечно, тебя уважаю и всё такое… Но причём тут круг? – без особого почтения отвечает Архипов, - И чё ты вообще лезешь? Здесь бля тебе не школа и не санаторий, так, нет? Как сам себя поставил так и…
- Да в том-то всё и дело, что поставил не он себя, а вы его, причём в самое невыгодное положение! И зачем? Молодой парень! И до чего вы его довели? Зачем ты распускаешь слухи о его гомосексуализме? Это же клевета! Человек в трёх шагах от суицида!
- От чего?
- От самоубийства. Прошу, Архипов, или нет, даже требую – оставьте парня в покое! Хотя бы из уважения ко мне.

Архипов, однако, был мудаком уверенным и закоренелым. Он придвинулся поближе к доктору и негромко сказал:

- Давай так, Николаич… Раз уж тебе так дорог этот всадник, то так и быть, я оставлю его в покое.
- Спасибо, Архипов… Я хотя и сомневался, но верил, что в тебе…
- Погоди благодарить, дослушай сперва… Я оставлю его в покое, и даже в тюрьме за ним присмотрю… Скажу пацанам, чтоб не трогали… Он же вроде рисует хорошо? Могу потрещать за него, будет кольщиком. Всё полегче. Но за маленькое, совершенно скромное вознаграждение с твоей стороны… Скажем, два… Нет, три стандарта теофедрина в неделю… И будет твой рыцарь в порядке…
- Это что, шутка?
- Нет.

Пауза.

- Да ты что, Архипов, охренел, что ли?
- А что?
- Ты что же это, на своё снабжение хочешь меня назначить? Ты забыл, где находишься?
- Николаич, - по-свойски произнёс Архипов, - ну чего ты разорался… Ну что, какие-то сраные три стандарта колёс это так уж до хуя что ли?
- Дело не в таблетках. А в принципе. Впрочем, ты не поймёшь.
- «В при-и-и-инципе...» Слушай, ну чё ты меня грузишь? Ты же доктор, а не мент…
- Ни хрена ты не получишь. Никаких таблеток. И вот ещё что – выписываю тебя из больницы сегодня же. Хватит, повалялся.
- Да как выписываю-то? – искренне удивился Архипов, - У меня же рука ещё не зажила.
- Мне так кажется, что в камере ты выздоровеешь гораздо быстрее. На этом всё.

Пауза.

- Залупился, значит? Ну, смотри, доктор, - Архипов нехорошо прищурился, и поднялся, - Как бы с Эльвой твоим какая неприятность не произошла.
- Если что-нибудь произойдёт с заключённым Эльве, то я попрошу начальство воздействовать непосредственно на тебя, -  монотонно произнёс Хинин.
- Псссс… Наивный. Я-то тут буду совершенно не при чём. Мало желающих поприкалываться, что ли…
    - Ты, Архипов, всё-таки, подлец… Ты хоть осознаёшь, что являешься позором рода человеческого? Злобный, тупой, жадный… Никуда не стремящийся. Тебе самому-то от себя не противно?
    - Ты дохуя стремящийся, - кивнул Архипов на бутылку, - А насчёт «злобный»… Так это не мы такие…
    - Жизнь такая, да… Но ведь мы-то, болван ты этакий, и есть жизнь…
    - Завёл шарманку…
    - Всё. Пошёл вон.

    
Миновала неделя. Хинин ушёл в микроотпуск, прокАпаться там, то, сё. Получилось так, что именно в этот период Костю выписали из лазарета.
Костя, прихрамывая, вошёл в камеру. На него едва посмотрели. В камере новшество – появился телевизор. Старый, маленький и черно-белый, но всё же, всё же.
    По первому каналу жёг, как мог, Петросян, по второму одетый в свою всегдашнюю плотную волосяную кАсочку, натужно пел Кобзон, а больше каналов не было.

    Новенький с Мюллером играют в шахматы. Отсутствующую чёрную пешку им заменяет шашка, а вместо белого коня - крышечка от зубной пасты.
    
Костя тихо и безответно поздоровался, и, подойдя к играющим, осторожно поставил на стол рядом со скоплением кружек фигуру многострадального коня.
    - Вот он, - сказал Костя, - конь-то...
    И улыбнулся.




    - Тимофеич! Здравствуй, дорогой…
    - Здравствуй, Боря… Ну что, как здоровьице?
    - Получше, спасибо. Слушай, ты извини, что я сразу к делу...
    - Чего там у тебя?
    - Заключённый Эльве за тобой числится?
    - Эльве? Да, есть такой. Двести двадцать восьмая, часть не помню… А почему ты спрашиваешь?
    - Так за тобой, значит?
    - Вообще да, но… Ты что не в курсе?
    - В курсе чего?
- В больнице твой Эльве. Вчера поступил…
- Опять, что ли? Твою мать, на три дня нельзя с работы уйти… Что с ним?
- Ну что… Стандартная ситуация… Падёж с нар… Ничего такого, прям серьёзного, но лицо хорошо разбил. Четыре шва. Да, упал с нар…
- На шахматы?
- А? Да нет, просто упал.
- Вот оно что… Вот оно что… Вот же пидор какой, а!
- Кто? Эльве? Да, я тоже что-то такое слышал…
- Да причём тут Эльве? Тьфу ты! Послушай, я завтра на сутки заступаю... Можно ведь сделать так, чтобы Эльве после курса лечения остался у меня в лазарете, на обслуге?
- У тебя же Миронов на обслуге…
- Ему на днях звонок. Как раз успеет дела передать. Да и стену мне там одну надо оформить… Парацельс там… Нужен именно человек, умеющий рисовать.
- А чего тебе именно этот Эльве-то сдался? Возьми кого-нибудь побойчее… А этот… Разве ты не видишь? Без пяти минут чушкарь.
- Ты понимаешь, тихий, спокойный парень… Попавший в совершенно чужеродную для себя среду… Причём, попавший, я почти уверен, совершенно безвинно. Почему сразу «чушкарь»? Сидеть ему недолго. Хочется как-то, я не знаю, помочь, поучаствовать.
- Ты там что, нажрался, что ли?
- Куда нажрался, только из-под капельницы. Трезв, как я не знаю кто.
- Трезвый? Ну, Борька, ты бля филантроп… Всегда этим меня удивлял… Ты этого Эльве ещё домой к себе возьми пожить. Вот не могу я понять, почему тебе не похуй до какого-то там задрота… Их же бля тысячи… А, стоп, понял… Тебя с воли за него попросили, да?
- Да нет же, нет… Так ты поможешь мне забрать его к себе?
- Ну, это дело-то непростое... Не так-то всё и просто, знаешь ведь… Бюрократия и так далее.
- Это ты намекаешь на что-то, так? Я проставлюсь, ты не беспокойся…
- Надо это дело лично обсудить, вот что я тебе скажу, лично, а не по телефону.
- Ну, лады, завтра буду на территории, забегу к тебе.
- Ага, давай.




Костя снова на больничке. Дали таблетку аспирина и полтаблетки димедрола. Боль вроде бы утихает. Позвонил Хинин, просил его не трогать. Косте дали ещё таблетку димедрола. В больничке хорошо, относительно тихо.
Костя лежит один в отдельном боксе. Никого рядом нет. Это блаженство. Костя засыпает и спит почти двое суток подряд.


Снится ему широкое, полное облачного неба и ветра осеннее поле, посреди которого стоит тонконогий мольберт. Костя идёт против ветра к мольберту, что бы нарисовать что-то важное, например – вот эти облака, пока не уплыли. Косте не холодно и не жарко, только от встречного ветра побаливает лицо. Мольберт всё ближе. Становится видно, что на прикреплённом к нему листе уже что-то нарисовано. Подойдя ещё ближе, Костя с удивлением и облегчением видит, что это тот самый эскиз, который он не успел закончить из-за злополучного задержания. На эскизе летний вид из Костиного окна – много зелени, часть детской площадки, часть улицы и трамвай.
В руке у Кости оказывается кисть беличья. Сейчас-то, пока светла ночь и тихо, самое время эскиз завершить. Слева доносится крик:
- Э-э-э-эльве!

Костя поворачивается, но никого не видит, только пустое, уходящее в туман поле, в котором посвистывает ветер.
Вновь повернувшись к мольберту, Костя без особого удивления замечает, что это уже никакой не мольберт, а, конечно, конь белый. А на боку коня то ли вытатуирован, то ли просто нарисован краской Костин эскиз.
И вот Костя уже на коне верхом, и вместо кисточки в руке – камча. И умение скакать, дарованное во сне, приятнейшим образом сливается с восторгом пространства и движения. Костя громко смеётся, впервые за последний месяц, и ветер широкими спиралями уносит его смех далеко в пустоту.

- Эльва! – слышен сквозь рассыпающийся на атомы сон голос, - Эльва! Вставай давай! Да быстрее ты, мать твою!
- Что, что такое? – бормочет спросонья Костя, - Что случилось?


Косте очень жаль сна. Он неохотно открывает глаза, и видит зэка Миронова, больничного шныря. Миронов немолод и беззуб, и выглядит неважно. На лице его, тем не менее, улыбка.
- Да ничего не случилось. Вставай давай. Пойдём на.
- Куда?
- Будешь дела принимать. За меня тут, значит, остаёшься.
- А Вас куда?
- А меня это… Выпускают завтра. Свобода, брат, - Миронов ужасающе улыбнулся, - Думал, не дождусь уже на… Свобода!

Tweet