Сегодня мы ищем хвост пробки, но пока нашли только яму и забытый на обочине катафалк, в котором лежит гроб.
– Ты мне лучше скажи, – спрашиваю я Виталика, – зачем нам вообще этот хвост?
Мы петляем между автомобилями, выстроившимися на Водопроводной. Стоят они безнадежно, в обе стороны, только изредка кто-то предпринимает попытку вырваться, выворачивая на трамвайные пути. Но электричества нет, трамваи стоят еще безнадежней, так что нарушителя ожидает только еще одна пробка.

– Все просто! – говорит Виталик. – Я хочу снять лица людей, когда они понимают что дальше пробка. Вот они едут, притормаживают и осознают – хрен тебе – но заставить себя повернуть назад уже не могут.
Он несет в правой руке свою любительскую видеокамеру, изредка включая запись, чтобы запечатлеть какую-то очередную унылую рожу за рулем.
– Ну не знаю, – протягиваю я. Идея мне вообще-то нравилась, но кто-то должен быть и скептиком. – Мне катафалк показался образней. Интересно, там, в гробу, труп?
– Он слишком постановочный получается, нет в катафалке жизни, – возразил мне Виталик, примеряющий на себя роль режиссера и новатора.
– Ну, я яма? Она-то точно не постановочная? – спрашиваю. Просто так, для того чтобы разговор поддержать. Знаю, скажет, что в ней жизни еще меньше, но интересно.
– Она пустая, – махнув рукой, говорит Виталик. – Мы же, Максим, ищем жизнь.
Он резко останавливается, поднимает левую руку, призывая внять произнесенному:
– Только жизнью можно победить постмодернизм. Только всей красотой и многообразием окружающего мира можно изгнать из культуры его затхлый запах и враждебные русскому человеку дух.
Я только киваю. Мне, честно говоря, безразлична культура и её запах. В кинематографе я настолько необразован, что привожу в ужас всех нынешних знакомых, в особенности Виталика, который взялся шефствовать надо мной. У меня странная нечувствительность к высокому искусству, в его истинном смысле, как считал я сам. Мне просто нравилось снимать фильмы. Пусть даже на простую любительскую камеру, без странных и неестественных эффектов, даже без пошлости.

– А почему мы не ищем хвост пробки на первой станции люстдорфской? Туда было бы ближе, –  интересуюсь я и тут же жалею об этом. Иногда из меня вылезает экономическое, высшее и, непонятно каким образом, законченное прошлое, с его неистребимой утилитарностью, практичностью и карьерой. Оно ужасало Виталика даже больше.
– Максим, Максим… – вздыхает он, останавливаясь, чтобы снять, как блондинка за рулем гигантского лексуса красит себе ресницы.
Не отрываясь, она показывает ему средний палец и флакон с тушью. Мы идем дальше, и Виталик продолжает:
– Все должно быть выстрадано. Нельзя вот так: взять, прийти, снять и слава. Каждая секунда материала это труд и опыт. Надо много работать, чтобы в результате получился фильм.
Я киваю. Работать не люблю, но могу потерпеть и это.
– Как ты думаешь, а если бы Надя снимала эту пробку, что бы получилось? Но не жизнь, а именно постановочное, и чтобы денег море, – спрашиваю я.
Надя девушка Виталика. Это только условно. Она предпочитает не принадлежать кому-то из тусовки, демонстративно изменяя всем с кем-то одним. Но  чаще всего именно с Виталиком. Я её не чтобы любил. Она мне нравилась. Сильно. Не так как фильмы, но все же…

– Херня получилась бы, – произносит Виталик. – Мелодрама.
– Да? А как именно? – мне действительно интересно.
– Я тебя умоляю: какая разница? – пожимает плечами он. – Хорошо. Наверняка он и она в пробке, звонят друг другу, естественно занято, нервничают, она плачет, он ругается, крупные планом её слеза и его губы, потом нищий стучит по стеклу, он посылает его, понятно куда, нищей идет дальше, стучится в её авто, она откладывает телефон, открывает окно и протягивает мелочь, в этот момент звонит телефон, она берет трубку, это, естественно, он – Виталик ухмыляется, – в пробке происходит какое-то движение, и грузовик, который стоял между ними, уезжает вперед, они видят друг друга, выходят, обнимаются, целуются…

– Хм, – выдавливаю я из себя, – ты все очень похоже описал.
Он подмигивает.
– Это что! Да я всех  так могу, – говорит он.
Мы подошли к перекрестку на Транспортной. Тут водители от скуки гудели и ругались не выходя из автомобиля. Виталик снял несколько уничижительных жестов и мигающий желтым светофор.
– Так уж и всех? – недоверчиво говорю я.
– Ну, всех наших, точно, – уточняет он.– Да это просто. Вот Степан Степанович, старый хрыч, подошел бы к этому делу традиционно. Парочка, пасмурно, кабриолет с поднятой крышей, стоят, им скучно, он предлагает минет, она жеманно соглашается, потом собственно, бурное окончание, камера кружится вокруг автомобиля, в следующей сцене он уже сзади, показывают ряды автомобилей, один из них которых равномерно раскачивается, а к нему подходит нищий, стучит в стекло, он не останавливаясь, открывает окно, протягивает мелочь, и, совершенно случайно, фатум, рок, нажимает какую-то кнопку, крыша медленно открывается, но они не замечают, разбегаются тучи, становится светло, потом очень светло, наконец, все заливает светом, в следующем кадре, те же ряды машин, но раскачиваются уже несколько, постепенно число их множится, их все больше и больше, на этой оптимистической ноте на экран брызгает слово конец.

– Символично, – киваю я.
– Он вообще очень символичный чудак, – соглашается Виталик и останавливается, чтобы снять попрошайку с детской коляской, которая идет между рядами машин.
– Я фильм Степана Степановича представить так точно, как ты, не смог бы, – говорю уважительно. 
– Я стараюсь, – смеясь, говорит он.
– А Аркашин смог бы? – спрашиваю.
–Как два пальца, – говорит Виталик. – Большой джип, на капоте нарисован череп, за рулем мужик, лет тридцать пять, толстый, в галстуке, слушает тоскливую симфонию, тупо втыкая в зад впередистоящему авто, потом открывает дверь, достает из бардачка пистолет, коробочку с патронами, выходит, идет вдоль машин, стреляет в водителя красного пежо, идет и стреляет, только красные автомобили, уже двенадцать трупов, наконец люди осознают, начинаются крики, все разбегаются, в этот момент из-за грузовика выезжает нищий инвалид на красной, обязательно красной, коляске и в красном свитере, мужик стреляет, нищий падает и ползет, мужик опять стреляет, но инвалид продолжает ползти, стреляет, ползет, стреляет, ползет, после двух перезарядок инвалид наконец замирает, мужик становится на колени и откусывает ухо…
– Брр, – вырывается у меня.
– Без этого никак, – разводит руками Виталик. – Откусывает и начинает жевать, в этот момент инвалид дергается и пытается опять уползти, мужик снова стреляет, но, видя, что выстрел не останавливает нищего, прикладывает пистолет к виску, и все. Все снимается любительской камерой, с двух метров, вместо крови кетчуп с кусочками овощей.
– Честно говоря, звучит отталкивающе, – высказываю я свое мнение. Вообще-то Аркаша мне нравится, он молодец, музыкант и даже два раза снялся в кино. Не в массовке, как мы все, а нормально, со словами.
– Это еще если его пробкой ограничить, – успокаивает меня Виталик. – Тут каннибализм довольно сложно втыкнуть.
– Боже мой, если это фильм Аркаши, то Валика представить страшно, – говорю.
Мы остановились на перекрестке около Чумки, чтобы Виталик смог заснять спящего негра за рулем побитого жигуленка.
– Ну что ты! – возмущается он. – Валик добрейшей души человек. Правда, фильм был бы почти эпическим. Дождь, велорикша, зажатый между ауди и мерсом, седой, белый, прячется внутри, играет на гитаре и поет русские романсы, громко поет, тут открывается дверь ауди и из него вываливается толстый китаец с криками, чтобы рикша замолчал, но рикша продолжает петь, китаец кричит, кричит, но плюет и возвращается в авто, тогда из мерса выходит чернокожий в костюме, из открытой двери авто хорошо слышно дыц-дыц рэпа, рикша поет еще громче, негр просит нищего прекратить или перейти хотя бы на более современный репертуар, а рикша поет, негр смотрит, смотрит, и возвращается к себе, мимо идет промокший насквозь нищий, белый, молодой парень, крупно – дыры в джинсах, он стучится в ауди, в мерс, но никто ему не открывает, рикша прекращает петь, достает термос и бутерброд, показывает нищему, приглашает к себе, они едят, пьет кофе, а потом поют романсы…
– Действительно эпически, – говорю я, и спрашиваю: – А твой?
– Мой, – он вздыхает. – У меня все просто, без выпендрежа. Машины, машины, машины, между ними идут нищие, едут на колясках, все в маскарадных костюмах, камера медленно вверх, и везде машины и нищие, день сменяется ночью, но только машины и нищие, потом утро, народ постепенно бросает свои автомобили и уходит, не остается никого, надо обязательно показать пустые автомобили, и нищих, как они раздеваются, пока не остаются в привычных обносках, садятся в машины, и…
Он посмотрел на меня, направил камеру и включил запись.
– Пробка рассосалась? – пытаюсь угадать я.
– Нет, – отвечает Виталик. – Идут титры.
До вокзала и привоза осталось буквально триста метров, а хвоста пробки не видно, Мне кажется, что она будет и в центре, и у пересыпского моста, на поскоте, и быть может даже на николаевской дороги, пока не кончиться мир.
– А каким будет твой фильм? – спрашивает Виталик.
– Даже проще твоего, – отвечаю я. – Автомобили стоят в пробке, день, вдруг на небе появляются миллионы голубей, разных, пусть даже серых таких, обычных, они опускаются на машины, перелетают с одной на другую, гурл-гурл по своему, гуляют, вдруг где-то впереди появляются просветы,  и кажется можно ехать, пробка впереди рассосалась, но никто не двигается с места, не гудит, все стоят на месте, как и стояли…
– Мда… – кривиться Виталик. – Максим, это же постмодернизм какой-то!
– Разве? – пожимаю я плечами.
– Точно, – говорит он.
– А мне нравится, – вздыхаю.
– Ну, ничего! – восклицает он. – Мы убьем в тебе эту гниль. Ведь если бы не она, у тебя мог получиться замечательный фильм.
И  мы идем дальше искать хвост автомобильной пробки, чтобы снять фильм, который убьет постмодернизм…