В тот жаркий майский вечер я стоял у круглосуточной палатки возле одной из длиннющих девятиэтажек в Ясенево. В кармане мялся и мок полтинник, майку можно было выжимать – я запарился по самое нехочу. Возле палатки натужно гудел сосасольный холодильник, в белом чреве которого, сквозь заляпанное руками былых страдальцев дверное стекло, на меня приветливо смотрели запотевшие алюминиевые бока банок с пивом.
- Хуйникен! – хрипло произнес я в амбразуру ларька, протягивая синюю сморщенную бумажку.
- Аткрыва-аю, - безжизненно донеслось мне в ответ, и в подтверждение этих слов холодильник мерзко запищал.
Я извлек бережно зеленую банку, сгреб в карман сдачу, холодя влажным от испарины металлом свою небритую щеку. Отошел в сторонку и, предвкушая неземное блаженство, с ласкающим ухо «крак», открыл пиво. Ноздри пощекотал хорошо знакомый горьковато-кислый запах, и я жадно, в три глотка выпил полбанки сразу.
Рядом кто-то шумно, в нос втянул воздух и почмокал губами.
- Братишка, - услышал я заискивающее обращение, и нехотя повернулся.
В пыли у обочины стоял плюгавенький мужичонка. Рукава его грязной рубашки  бесформенным валиком скатались к локтям, верхняя пуговица  не застегнута, а нижние были вырваны с мясом. Кошмарные коричневые брюки пузырились на коленях, а прорехи на стоптанных в хлам ботинках свидетельствовали, что мужичок носков не носит. Неумытая, мягко говоря, и небритая физиономия мужичка приобрела дежурное умильно-просящее выражение, заплывшие масляные глазки вожделеющее разглядывали не меня, но пиво, а заскорузлые пальцы совершали рефлекторные хватательные движения.
- Оставь глоточек, братишка? – дрожащим голосом попросил мужичок, и в голосе его такая была вселенская грусть по алкаемому, что я кивнул и, сделав прощальный глоток, с сожалением протянул остатки бедолаге.
Тот осторожно принял из моих рук баночку и, вопреки моему ожиданию, не набросился жадно на ее содержимое, но бережно поднес к губам и, зажмурившись от наслаждения, медленно и с видимым во всем мужичковском облике удовольствием осушил ее до дна.
Я тем временем закурил, справедливо ожидая, что мужичок еще и без табака и обязательно стрельнет у меня сигаретку, а я, такой щедрый и снисходительный, подарю ему еще кусочек счастья.
- Молодец, - похвалил меня мужичок, сделав первую затяжку. – А давай я тебя отблагодарю, - неожиданно предложил он, и я поперхнулся дымом от таких слов.
- Ты чего, земеля? – вопросил я, прокашлявшись. – С трех глотков пива ушатался, что ли?
- А ты за дурачка меня не считай, - обиделся вдруг мужичок, но тут же мгновенно подобрел вновь и пояснил: - Ты вот дай мне сколько хочешь денег, отвернись от меня и считай вслух секунды, и сколько насчитаешь, я тебе во столько раз больше и отдам.
Я захохотал, и мужичок вторил мне скрипучим смешком.
Я порылся в карманах. Сдачи с пива было двадцать два рубля, два червонца и двушка, в карманах завалялся еще пятак. Семнадцать рублей мне были нужны на проезд в метро, червонец я решил пожертвовать остроумному попрошайке.
- Держи, юморист, - протянул я мужичку зеленую бумажку (тот проворно сунул ее в карман брюк). – Бывай, - махнул я рукой и зашагал к метро.
- Эй, подожди, - услышал я обиженный голос. Мужичок трусцой догонял меня, - Ты чего не считаешь? Не веришь, что ли?
Его навязчивость стала меня раздражать.
- Ладно, земеля, побалагурил, и будет. Не до тебя, - буркнул я, но мужичок, умоляюще сложив руки, встал у меня на пути:
- Братишка, ептыть, ну че тебе, впадлу? Ну попробуй, чего тебе стОит?
Дать бы ему в бубен, чтоб в себя пришел, подумал я, но тут же представил себе картину, как я ебошу эту козявку с высоты своих метр девяносто, и устыдился. Хер с ним, уговорил я себя, поиграем в клоунов.
- Раз, - начал я вслух отчет, отвернувшись от посчастливевшего лицом дурачка, - два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять. Все, расчет окончен, - повернулся я и подохуел от неожиданности.
Излучая всем своим видом восторг и ликование, едва не подпрыгивая от радости, мужичок протягивал мне новенькую сотенную.
Я с недоверием взял бумажку, повертел в руках, даже понюхал. Пахло типографской краской, крохотный рельеф цифр и букв на номере купюры отчетливо щекотал кончики пальцев.
- Пиздеж, - пробормотал я вслух, а мужичок расхохотался:
- Как угадал? – и протянул мне грязную руку: - Пиздеж Николай Степанович, можно просто Колька.
Нихуя, это какой-то развод и лохотрон, решил я и вернулся к палатке.
- Хуйникен. – напряженным голосом потребовал я, в ответ услышал бесцветное «Ваазьмиите» и писк холодильника. Руки с грязными ногтями отсчитали мне полтинник, два червонца и две монеты по рублю.
- Оставишь? – жадно поинтересовался Колька Пиздеж, я молча сунул ему холодную банку, и он с прежним благоговением, не отрываясь, осушил ее, с удовлетворенным кряканьем отбросив жестянку в урну.
- Э-э… А еще так можешь? – поинтересовался я, протянув Кольке синенькую. Тот с готовностью кивнул.
- Раз, - начал я новый отсчет, отвернувшись, - два, три, четыре…
Проверить этот бред можно довольно легко, решил я, решительным шагом направившись к метро. Буду быстро идти, и если этот чудик будет держаться рядом, я его шаги по любому услышу. А становлюсь я на каком-нибудь нелепом числе, скажем…
- Шестьдесят шесть, шестьдесят семь! – произнес я и, остановившись, обернулся.
Колька стоял передо мной, радостно хихикая, и протягивал мне стопочку купюр таким жестом, каким, наверное, древние лузеры вручали ключ от завоеванного города древним черным рейдерам.
Пятихатками, сотенными и одним полтинником в пачке было ровно
- Три тысячи триста пятьдесят рублей ноль ноль копеек, получите-распишитесь! – ликующе провозгласил Колька, а я сел на бордюр, мысленно махнув рукой на чистоту брюк.



- И что, я теперь тебя все время смогу так кредитовать под такие охуительные проценты? - поинтересовался я, закуривая уже, вероятно, десятую сигарету. Мы сидели с Колькой на лавочке во дворике уходящей каменным удавом куда-то в сторону леса девятиэтажки и пили холодное пиво, все, что обнаружилось в недрах ларечного холодильника.
Колька помотал головой.
- Ты че, чурка, что ли? Про три желания никогда не слыхал?
Я крепко задумался. Пиво уже шумело в голове, мешая мыслям принять размеренное и упорядоченное течение.
- Поехали со мной, - решил я, - будет тебе последнее желание. Я на Речнике живу.
Колька с сожалением цокнул языком.
- Я, братишка, тутошний, местный, родился здесь, вырос, и в твои ебеня я не поеду. Сам езжай. Едь и считай. А как досчитаешь, возвращайся. Или здесь тусуй, - Колька хихикнул, то ли над употребленным молодежным словечком, то ли над перспективой моей задержки в Ясенево.
Я крепился, собирая разбегающиеся от невероятных перспектив мысли в единый поток.
- Сюр какой-то, - пробормотал я, а Колька переспросил:
- Чево?

Наконец я решился.
За обложкой паспорта у меня лежали две бумажки – десять штук, отложенная половина квартплаты.  Вторая половина лежала дома, заботливо приныканная моей благоверной в кофейную баночку. Хозяин квартиры придет завтра вечером.
- Смотри, Колян, - решившись, протянул я купюры своему нежданному благодетелю, - если это какая наебка…
- Обижаешь, братишка. – оскорбился Колька Пиздеж, но деньги аккуратно вынул из моих нерешительных пальцев. – Все будет чики-пуки!
- Чики-пуки… - повторил я, помотал головой и твердо спросил: -Как я тебя найду?
- Адресок вот, - протянул Колька сложенную вчетверо бумажку и предупредил: - До времени не разворачивай. Условие такое, - пояснил он, - ну, это вот как бы ты и не уезжал никуда, а просто здесь – опа! – обернулся – а я вот он! Элемент доверия, - туманно растолковал Колька. Я сжал зубы.
- Смотри, Колян…

К метро я брел как сомнамбула, сквозь счет вслух пытаясь организовать мыслительный процесс. Попробуйте считать вслух и о чем-то думать, и вы меня поймете.
- Девятьсот сорок две, девятьсот сорок три…
Одену дома наушники, врублю на всю катушку музыку, не буду спать всю ночь, завтра с утра перед работой приеду – а бабосов натикает яибу, на работу на новой тачке приеду! На «десятке»… На какой, в пизду, «десятке»?!
На глаза мне попался жизнерадостный рекламный щит:
НОВЫЙ «ВУЛЬВА ЦЭ30 – ВСЕГО ЗА ХУЙНЮ ТЫЩ УЁВ!»
На «Вульву» хватит? – попытался прикинуть я, но прикинуть не получалось, и я, достав мобильник, в меню выбрал калькулятор:
«Сейчас двадцать два пятнадцать… завтра, допустим, в восемь с четвертью… итого десять на шестьдесят и еще на шестьдесят… и на десять тысяч… и делим на… - я пошарил глазами, зная, что где-то неподалеку обменник, - на двадцать пять девяносто две…»
Цифры замелькали перед глазами, горло сдавило, и я, испугавшись, прокаркал:
- Тыщастодвацатьсемь! Тыщастодвацатьвосемь!
Тринадцать миллионов и еще хуева туча восьмерок. В баксах. Это, бля, уже не вульвой пахнет. Это – все вульвы мира передо мной, распахнутые и трепещущие!
- Эй, браток, дай позвонить, батарейка села, - услышал сзади. Сутулый чувачок с севшей батарейкой воровато озирался. Посмотрел вокруг и я. Ни души, только рядом с чувачком выросла фигура покрепче.
- Тыщадвеститри, тыщадвестичетыре… - как мантру, бормотал я, пытаясь юркнуть к подземному переходу к метро.
- Да он ебнутый! – услышал я радостное и получил охуительный, звездопадный удар в ухо, - Посмотри, че у него там в карманах!
Меня для верности попинали ногами, а я, едва только гнев во мне вскипал и возникало желание нахуячить гопникам по ублюдочным ебальникам, испуганно хватался за ускользающий из головы счет и, стараясь хотя бы не взвывать от боли, долдонил:
- Тыщадвестидевяностодевять… тыщатриста…

Гопники забрали и остатки с наколдованных Колькой трех тысяч трехсот пятидесяти. Суммой – чуть больше трех штук – удовлетворились, забрали и мобильник, зачем-то прихватили паспорт, но семнадцать рублей в другом кармане брюк остались. Бубня под нос магические цифры, я показал растоптанный до крови дрожащий указательный палец билетерше в метро, и она швырнула мне в окошечко билет на одну поездку.

В вагоне людей было немного, но от меня, грязного, окровавленного, с перегаром, а главное – бормочущего несуразное, отхлынули и эти. Я сидел в человеческом вакууме, во время движения поезда грохот состава заглушал мои слова, а на остановках я старался говорить потише, в нос.
- Дветыщисемь, дветыщивосемь, дветыщидевять…

На Шаболовке меня забрали менты.
Состав стоял на станции, гудел неиспользованным электричеством, а толстая тетка с надписью на ведерных безобразных сиськах «Дойче Кабано» тащила за рукав тщедушного сержантика, обладателя дубинки и  наглой морды под пропотевшей кепкой.
- Перегарищем несет, в кровище, грязный, обоссаный, бормочет что-то, страшно с ним ехать, товарищ милиционер!
За обоссанного вот щас как ебну, подумал я зло, а вслух отсчитывал свои миллионы.
- Эй, любезный, документики предъяви, - расставил ноги сержант, я отрицательно помотал головой, и тот, с сожалением вздохнув, пригласил радушным жестом: - Тогда освободите вагон и пройдемте.
На секунду мне вспомнился боян о чуваке, который на конечной станции воздел руки к небу и  на просьбу освободить вагоны  провозгласил «Вагоны, вы свободны!», я сердито прогнал из головы  мешающую счету хохму и подчинился требованию.



Менты меня не били.  В ответ на мою шаманскую жестикуляцию дали чистый листок и ручку, и я, морщась от боли в оттоптанных пальцах, изложил им свои ФИО, адрес временной регистрации и жалостливую историю о том, как возле входа на станцию метро «Ясенево» меня избили гопники и отобрали среди прочего мобильник и документы. Дежурный прапор хмыкнул и совершил идиотский звонок в Ясеневское отделение – не поступало ли к ним заявление от гражданина Х по поводу ограбления на вверенном им участке. Получив отрицательный ответ, прапор поинтересовался:
- А чего ты бормочешь-то? Голову отбили?
Я помотал головой и дописал:
«Это социологический эксперимент. Выясняю, может ли адекватный в остальном поведении человек вести себя в чем-то, с точки зрения окружающих, неадекватно и не вызывать неприязни.»
- Яйцеголовый, епта, - удовлетворенно выдохнул прапор и резюмировал: - Давай уже, бросай к хуям свои эксперименты. По еблу настучали, из вагона высадили. Провалился твой эксперимент.
«Эксперимент ведется на время. Трое суток. В разной социальной среде. Мне за это деньги платят. Большие.» - дописал я.
Слово «большие», видимо, разозлило мента, и он гаркнул:
- Казладоев! В обезьянник этого экспериментатора, к хуям собачьим!
- Козодоев, - поправил прапора сержант с наглой мордой, и, уже мне: - пройдемте, гражданин.
- А мне похуй, - выдохнул вдогонку прапор.
- Четыретыщистосороксемь, четыретыщистосороквосемь…

Утром сменщик прапора довел меня до вагона, в котором спешащего на работу народу было, что сельди в бочке, и там уже никто не обращал внимания на мое бормотание:
- Трицдветыщивосемьсотшисят, трицдветыщивосемьсотшисятодин…
Спать хотелось – яибу.

Дома встретила жена. Ночью мент внял-таки моей письменной просьбе и позвонил домой, упомянув и эксперимент, в остальном же ехидно резюмировал «сами разбирайтесь». Жена демонтративно громыхала посудой, молчала и дулась. Я нашел листок, ручку и, не переставая считать, написал:
«Дорогая, я потом тебе все объясню. Потом все будет очень-очень хорошо, и я куплю тебе новую шубу,» - зачем-то приписал я. Моя любимая прочла, изорвала записку в клочья, швырнула мне в лицо и, не проронив и слова, ушла на работу.

От еды и от питья я отказался. Говорить с набитым яичницей ртом еще как-то получалось, но от глотка чая я поперхнулся сороковой с чем-то тысячей и бросил эту глупую затею. Вместо этого достал из серванта калькулятор и произвел подсчет, пришедший мне в голову еще ночью, в ментовке.
Три на двадцать четыре – семьдесят два. Умножить на шестьдесят – четыре тысячи триста двадцать. Умножить еще на шестьдесят – двести пятьдесят девять тысяч двести секунд в трех сутках. Умножить на десять тысяч… калькулятор мигнул, не хватило разрядов, выдал две тысячи пятьсот девяносто два на десять в шестой. Тупо отметив, что считаю миллионы, разделил две тысячи пятьсот девяносто два на двадцать пять и девяносто две сотых. Сто. Ровно сто.
Сто миллионов баксов. За три дня. На халяву.
Сосите, лузеры.

Голодный и охуевший от недосыпа, вечером сидел на лавочке в парке. Рядом слышал разговоры малолеток:
- Ему пахан на бездник пятьсот сороковую в тридцать девятом кузове подарил – катайся, сына, я себе другую возьму.
- Нихуя себе. Сколько ж такая стОит?
- Пятнаху Грина, не меньше. Шесть ступеней, триста кобыл…
- Ебануться, и как люди бабки такие делают?
От цифр меня уже тошнило, и мне хотелось заорать – делают, делают, и ваша помойка за пятнаху Грина возле хуя не валялась, столько я сделаю за три дня! – но кто-то бдительный внутри меня заботливо притормаживал: еще не три дня, пока еще меньше суток, а значит, это даже меньше тридцати трех лимонов, так что –
- Восемьсяттыщпицотдвацдва- восемьсяттыщпицотдвацтри- восемьсяттыщпицотдвацчетыре…

Домой вернулся, жена плакала у окна на кухне.
- Ты ушел… А он орал… Нищебродами нас называл… говорил, завтра утром придет за деньгами… Ну что ты все считаешь-то?! Ты же мужик, найди деньги! Ты меня слышишь?

Я стоял у железной двери Карэна Самвэловича, армянина с шестого этажа, которому как-то зимой помогал заводить машину, дизельный «фолькс» две тысячи первого года…
- А-а-а, сасэт! Захады! Чево? Шыто за бумажка такой?
Я протягивал ему листок, где крупными буквами было написано:
«Карэн Самвэлович, одолжите десять тысяч (руб), меня избили возле метро, забрали зарплату»
- Вай, - удивился армянин, дочитав, - а чэво бармочэш?
«Гимнастика такая специальная, невропатолог прописал, не обращайте внимания» - дописал я.
- Гымнастэка? Вай, а у тэба с галавой все в параткэ? Нэт, ты не абыжайса, ты дэнги сможэш атдат?
Я утвердительно кивнул головой и продолжил упражняться в эпистолярном жанре:
«Страховку выписали сто двадцать тысяч, послезавтра можно забирать. А считать надо, чтобы кровяные тельца в голове не застаивались. Новая методика»
- Адынацать атдаш, - хитро прищурился Карэн Самвэлович и поспешно добавил: - Я же перэжыват буду, атдаш-не атдаш, тожэ нэрвы, да!

Я сидел на твердом табурете на кухне и смотрел футбол. Футболист Хуйкин номер семь. Нападающий Пезделло номер восемнадцать. Одиннадцатиметровый. Пять голов в чемпионате, двенадцать голевых моментов.
Дрожа нервной трясучкой от жосского недосыпа, пошарил в стопке дисков, воткнул в дивидюк первый попавшийся и застонал. «Триста спартанцев».
Почему нельзя было назвать – «Нас мало, но мы в стрингах и гламурных плащиках»?!
Выключил телевизор. Послушал тишину и свое бубнение. Бороться со сном стало невмоготу. Засунул голову под холодную воду, вернулся на кухню, включил радио.
«Поздний час, половина первого, семь тысяч над землей» - убаюкивающее заворковал вкрадчивый голос, «Гул турбин, обрывки сна…»
На полке со специями и солью – книга «1000 и 1 кулинарный рецепт»
- Стовосемьтыщдва- Стовосемьтыщтри- Стовосемьтыщчетыре…

Все утро до двенадцати бродил по парку, с трудом фокусируя зрение на окружающих предметах. Там, где прогулочная дорожка шла вблизи проезжей части, я зажмуривался, чтобы не видеть трехзначных номеров автомобилей.
Если вчера цифры раздражали меня своим чрезмерным присутствием, то сейчас я тупо боялся сбиться со счета.
Дома на автоответчике ждало сообщение с работы. Если я не явлюсь сегодня до двенадцати и не сдам отчет по Ясенево – я уволен.
Ха-ха, вяло подумал я. Идите все нахуй.
Сто тридцать девять тысяч четыреста пятьдесят.
Сто сорок одна тысяча девятьсот девяносто семь.
Я богат. Я сказочно богат. Я нереально богат.
В секунду я зарабатываю больше, чем Билл Гейтс.
А вы идите нахуй.

Вечером ушла жена.
- Я к маме. Когда придешь в себя, позвони.



Нельзя пить кофе, энергетики. Нельзя есть.
Можно зайти к Витюхе на Фест, он даст в долг. Скорости. На мою бухгалтерию ему насрать, и не таких видал.
«Витек, дай чек скорости, завтра отдам.»
- Э, я вижу, нихуево тебя стебает… Шишек будешь?
Мотаю головой отрицательно – курить нельзя, со столькими тысячами еле успеваю бормотать. Язык деревянный, и я готов с ноги уебать умнику, придумавшему поговорку: «Языком пиздеть – не мешки ворочать»
Витюха ровняет на зеркальце две дороге, сует свернутую в трубочку пятихатку:
- Извиняй, штукарей нет.

В голове яснеет, будто на заляпанном в хлам лобовом стекле кто-то варежкой протер амбразуру: следи за дорогой.
Куда она денется, из-под носа-то.

Сопли.

Жесть.

А может, восьмидесяти пяти миллионов мне хватит?

Снюхав четыре чека, едва живой, пиздящий на птичьем языке алгебраическое стихотворение, я сую в остановившегося бомбилу свернутой в трубочку пятихаткой и листочком с адресом Коляна Пиздежа. Продолжаю считать. Водила хмурится.
- Это в Ясенево, что ли?
Киваю.
- Мало.
Выгребаю из карманов все, что нашел дома. Это еще сто двадцать рублей.
- А чего бормочешь? Пьяный?
Бессильно киваю головой.
- Все равно маловато. Больше нет?
Блядь, а если я тебя сейчас вот захуячу, сколько потом ментам надо будет отстегнуть? ДА КАКОГО ХУЯ ТЕБЕ НАДО, ХУЛЕ ТЫ ДОЕБАЛСЯ, ВЕЗИ МЕНЯ, ПИДАРАС ЕБАНЫЙ!!! – готов сорваться я, но водила наконец решается:
- Если что, кого-нибудь подсажу, окей?
Я вяло киваю и сажусь на заднее сиденье:
- Двестипсятпятьтыщ шыссоттрицатьчетыре…

Колян живет на самом верхнем этаже двадцатидвухэтажки. Фокусирую расплывающийся взгляд на номерах квартир возле кнопок звонков. Нажимаю указанный на бумажке номер. Выдыхаю в дверной глазок четко и громко:
- Двести пятьдесят девять тысяч двести.
Все. Расчет окончен.
Где-то там, в другом мире обитая дерматином дверь открывается, я проваливаюсь в межквартирное пространство разъебанным, но победившим космическим кораблем, цепкие руки, ухватившись за воротник рубашки, останавливают мое падение. Меня куда-то ведут, передвигают вдоль стенки, кладут на пол. Перед тем, как заснуть, я вижу штабеля бумаги цвета красного грейпфрута, ее здесь тонны, и я понимаю, что да, это разумнее, чем сотенными грина, объем почти в два раза меньше…


- Проснулся?
Голос Колькин с кухни бодр и весел. Если бы я отдавал кому сто лямов грина, я бы рычал злобным псом.
- Нихуево ты насчитал, братишка, - Колян с кухни принес две банки холодного пива. Принес и облокотился на штабеля денег. МОИХ денег.
Поймав мой злобный взгляд, Николай Степанович Пиздеж, помолодевший и гладко выбритый, кого-то неуловимо напоминающий, садится передо мной на корточки и восхищенно крутит головой:
- Ай, молодец, не ожидал. Я думал, мне еще лет сто пахать с алкашней всякой. Выручил, брат, выручил.
- Да пошел ты, - огрызнулся я, но пиво взял и, с трудом поднявшись с грязного пола, на котором я, по-видимому, и спал, подошел к своим деньгам, раскинул руки, обнял кучу, вернее, прислонился к ней в позе пьяного любящего отца. Штабель денег из комнаты уходил в коридор, оставив в дверях только место для прохода, и сворачивал во вторую и третью комнаты.
- Пересчитывать будешь? – зубоскалил Колька.
Я мотнул отрицательно головой.
- Ну, два миллиарда пятьсот девяносто два миллиона рублей, получите-распишитесь! – объявил Колька, а я схватил первую попавшуюся пачку, жадно вскрыл ее и заплакал от счастья и от спавшего вдруг нервного напряжения. Купюры были настоящими, номера шли вразнобой.
- Рано плакать-то, - буркнул Колька и, подойдя ближе, процедил неожиданно зло и безжалостно: - Работать пора.
На стене за ним я увидел большое зеркало, в нем отражались двое: слегка помятый, но выбритый и бодрый парень  лет тридцати, и плюгавый мужичок неопределенного, за сорок,  возраста, грязный и потрепанный, заросший трехдневной щетиной, с мешками под глазами. Я похлопал по карманам в поисках сигарет. Плюгавый мужичок в зеркале повторил мой жест.
- Да, - высокомерно глядя мне в глаза, процедил Колька Пиздеж, - ты угадал.
Лицо плюгавого мужичка в зеркале плаксиво съежилось, а я услышал свой пропитый, скрипучий голос:
- Это че за хуйня, Колян, я не понял?
- Это не хуйня, дорогой Николай Степанович Пиздеж. Это – твои деньги, это – ты, и пока ты не раздашь всю эту кучу говна таким же, как ты, долбоебам и халявщикам, пока не приведешь сюда, - Колька Пиздеж с отвращением втянул ноздрями воздух, будто в комнате нестерпимо воняло, - такого же охуевшего от собственной жадности фраера… - Ты не сможешь пользоваться этими деньгами, Коля, - подытожил он.
Я взвыл и кинулся на мудака, но получил лишь крепкий удар в ебло и скопытился без сознания.

Когда я очнулся, Кольки-не-Кольки в квартире не было. В  зеркале вместо себя я с ужасом вновь увидел того, кто три дня назад назвал меня братишкой и попросил оставить пива.
Зато в наличии и в немыслимом изобилии были деньги. Поэтому похуй. Умоюсь-побреюсь, куплю цивильные шмотки, косметолог там, визажист.  Жена… ну, если не поверит мне, то что ж поделать.
С такими мыслями я сунул в карман пачку пятитысячных и, бодро насвистывая, вышел в коридор. Спустился на лифте и – опа! – на выходе из подъезда получил в торец. Деньги забрали, кто – не видел.
Поднялся обратно на двадцать второй, перед железной дверью остановился. Пошарил по карманам.
Ключей не было.

Соседи дверь не открыли, вызвали милицию. Прибывший наряд долго щурился на меня, а затем доступными резиновыми средствами объяснил мне, что человек по имени Пиздеж Николай Степанович не проживает в данной квартире, а проживает там совершенно другой гражданин, уехавший на неопределенное время за границу и заключивший в связи с этим договор с вневедомственной охраной… затем наряд сам удивился своей болтливости – я-то понял, что это еще один магический привет от Кольки Пиздежа – и я был доставлен в отделение.
- Дай рубль и считай до скольки-нибудь, а я тебе потом столько денег отдам, - хриплым голосом попытался я сформулировать свое предложение храпевшему на нарах алкашу. Тот порылся в карманах и протянул мне потертый металлический рубль, пробормотал «рас, два, трри, четыре, пять…» и снова заснул.
Я достал из кармана новенький пятак и положил его рядом с алкашом.
Что ж, надо начинать отрабатывать деньги.

Tweet