Пополнение на Рогатый камень привезли под вечер. Пятнадцать человек неловко сгрузились из кузова «студебеккера» и остались на месте, разминая затёкшие ноги. Каждый так закоченел за время поездки, что двигаться не хотел.

Иванов обвёл взглядом барак – длинный таёжный сруб, – крохотную избушку десятника возле него, быстрый ручей, бежавший позади них в сторону ущелья, жухлую траву, пробивавшуюся между камней, сам Рогатый Камень, черневший на фоне багрового заходящего солнца, и почувствовал, как внутри что-то расслабляется. Здесь нет конвоя! Нет конвоя, колючей проволоки, собак. Нет регулярных поверок, нет бесчисленных перекличек, нет выученной наизусть формулы, которую выкрикивали конвоиры: «Шаг влево, шаг вправо – считаю побегом! Шагом – арш!» Она звучала после щелчка винтовочного затвора четыре раза в день: утром – перед тем, как идти на работу, днём – когда шли на обед и с обеда, и вечером – при возвращении в барак. Фраза стала обрыдшим аккомпанементом лагерного существования. И вот её нет.
Глубоко вдохнув, Иванов закашлялся. Воздух обжёг носоглотку холодом – короткое лето кончалось.

Вместо конвоя пополнение встречал вольнонаёмный десятник со старенькой берданкой.
– Что стали как истуканы? – заблестел он очками в стальной оправе. И качнул стволом берданки. – В барак.
Здесь уже обитали человек тридцать. Низкий потолок позволял вытянуться во весь рост только в проходе. Иванов и ещё двое сразу потянулись к печке, вбирая долгожданное тепло, но десятник, вошедший последним, прикрикнул:
– Отойдите, пусть все греются, вы не одни тут!
Пришлось, как ни было трудно, отодвинуться от потока горячего воздуха. Выбрав нары – и невелик выбор, ведь новички вынуждены занимать самые дальние от печки места, но какой-никакой существует, –  Иванов забрался наверх. На ужин принесли хлеб и жидкий суп, в котором изредка даже попадались нити тушёнки. Житьё на Рогатом камне обещалось привольное – захотелось бытовать здесь как можно дольше.
Наполнив желудки, начали укладываться спать. Иванов залез на нары, сунул ноги в рукава бушлата и, расчёсывая укусы вшей, напряг слух, чтобы разобрать шёпот:
– …атник?
– Евсеич? Да ничё мужик… – ответил пришепетывающий голос.
– Не злобствует?
– Да не… Но подгоняет всё время, – шепелявил старожил. – Вчера вот зуб мне прикладом выбил… Но я сам, сам виноват. Всё по делу было, это да.
– А шо за хрень была такая?
– Да-а… По нужде отошёл, а ему не сказал.
Засыпая, Иванов подумал, что Евсеич, должно быть, и в самом деле неплохой мужик, раз его здесь так уважают…
Утром не завтракали. Выяснилось, что питание на Рогатом камне одноразовое – только ужин. На улицу выходили зябко поёживаясь от утреннего холода. Новичкам показали инструменталку, и каждый взял себе лопату. Иванов сбил на американской ленд-лизовской лопате-совке короткую ручку с упором, приладил длинный новый черенок, поставил инструмент перед собой, зазначил черенок на уровне подбородка и отрубил по метке. Загладив топором торец, прошёлся по рукояти, стёсывая лишнее, то, что могло помешать при работе – выступы, сучки и заусенцы, готовые стать занозами. Потом обухом разогнул на камне совок лопаты пошире. Всё. Можно начинать работу.



Забой был близко. Напарником Иванову Евсеич поставил молодого татарина с язвой на щеке. Пальцы обхватили черенок лопаты, ладони заняли привычное положение. Металл заскрежетал о камень. Быстро войдя в чёткий ритм – не суетливый, но и ни в коем случае не медленный, – Иванов согрелся. Визжащая лопата подбирала с земли камень, он шурша сползал на замахе и с грохотом падал на дно тачки. Звонкий стук камня о дерево постепенно сменился приглушённым бряканьем камня о камень. Напарник покатил по деревянному трапу наполненную тачку, «машину ОСО – две ручки, одно колесо». Иванов взял кайло, подрубил камень на склоне, и тот с шорохом сполз к ногам.

Скрежет, шорох и стук – эта до боли знакомая мелодия звучала в забое с утра до вечера. Она существовала как будто отдельно от всего остального, она жила сама по себе. Иванову казалось порой – им необходимо работать только для того, чтобы не смолкала песня колымского забоя. И эта музыка была вечной.

Через пять дней, на чёрной машине ЗИС-110, приехал какой-то важняк в плаще, в блестящих сапогах.
– Это кто? – спросил Иванов, запуская пальцы в спутанную бороду.
– Коломийцев… – Ринат устало потёр язву на щеке. – Не первый раз уже…
– А чего ему тут надо?
– Не знаю, если честно…
Поговорив с Евсеичем, Коломийцев уехал. А во время ужина десятник сообщил, поблёскивая очками:
– Вот что, ребята… Коломийцев сказал, вы работаете спустя рукава.
Иванов поднял голову. В груди похолодело. Предчувствие не обещало ничего хорошего.
– С завтрашнего дня работаем по новой системе. Индивидуальных замеров, как в тридцать восьмом были, проводить не буду. Но знайте – отлынивать не дам. Каждому буду начислять проценты. Тот, у кого меньше ста, хлеба назавтра не получит. Смотрите сами.
Барак потрясённо молчал. Хлеб – самая питательная часть лагерного рациона, на приварок надеяться не стоило. Всё зависело от того, насколько наварист суп, немаловажной была и удача. Черпак повара порой зачерпывал одну только воду.
– А теперь добрая весть, – улыбнулся Евсеич, и при взгляде на эту гаденькую улыбочку Иванова обдало холодной волной ненависти. – Тот, кто поработает лучше всех, может рассчитывать на премию.

Сон не шёл. Глухо бормотали соседи, обсуждая новости, в дальнем углу кто-то ожесточённо спорил. Лёжащий на спине Иванов расчёсывал пальцами бороду и думал о том, что слишком размяк он на бесконвойной командировке: начали возвращаться отмершие и отмёрзшие чувства. В лагере невозможно испытывать эмоции – дружба опасна, ведь предать способен каждый ради того, чтобы выслужиться перед начальством, ненависть бессмысленна, так как ни к чему не ведёт, только заставляет впустую тратить силы, а любить вообще некого. Остаётся лишь закуклиться, замкнуться в себе. Не верь, не бойся, не проси – три закона, нарушители которых вредят себе сами.

Ринат быстро насыпал тачку – не доверху, чтобы легче было, – Иванов схватил ручки, поймал равновесие и покатил её за собой к бутаре. От промывочного прибора он возвращал «машину ОСО» колесом вперёд, положив руки, чтобы отдыхали, на ручки. Темп работы ускорился по сравнению с прежним – никому не хотелось лишиться хлеба. Траповщик еле успевал настелить трапы к каждому забою. По деревянным мосткам, скрипя колесами, катились к центру золотого разреза тачки с «песками», скрежетали лопаты, камни шуршали, скатываясь по склону, и грохотали, падая в тачки. Десятник стоял наверху, на бутаре, и наблюдал.

Норму выполнили все.

Вечером Иванов возвращался в барак еле передвигая ноги – опустошённый, как выпотрошенная рыба. Сил ни на что не оставалось. Тело нестерпимо терзала боль – она угнездилась в пояснице, она сводила судорогой ноги, она грызла натруженные руки. Ужинать не хотелось, но ещё больше не хотелось терять заработанную пайку. Пришлось есть – есть, медленно пережёвывая хлеб и отхлёбывая приварок через край миски. Забравшись на своё место, Иванов лёг ничком и сразу отрубился.

Наутро всё тело ломило. И не один Иванов страдал – слишком многие вставали неохотно, тянули время, безрадостно тащась к забою. Началась работа, и заныли руки, взвыла от боли спина, ноги задрожали. Иванов упал на колени, просыпав то, что было на лопате. Один из камней оказался золотым самородком. Схватив его, Иванов поспешил к десятнику – если вес самородка больше пятидесяти граммов, будет какое-то вознаграждение. Только ни в коем случае не думать, какое именно! – не растравлять душу, строя планы на непойманного журавля…
– Сорок граммов, – мазнул Евсеич взглядом по самородку.
Иванов возвращался опустив голову, а в голове тупо вертелось: не верь, не бойся, не проси; не верь… Его провожали равнодушные взгляды.
– Убежим? – жарко шепнул Ринат.
– Молчи! – оборвал его Иванов.

Слишком молод был двадцатилетний Ринат – даже борода у него не росла, только жиденькие усики над верхней губой – не понимал ещё, что покинуть Колыму невозможно. Во всяком случае, Иванов не слышал об удачных побегах. Рано или поздно беглецов ловили, кого возвращали в лагерь мёртвым, кого – не совсем…

Лагерь убивает в человеке человека – чувства умирают, мечты испаряются. Остаётся лишь надежда – надежда на то, что сумеешь дотянуть до завтрашнего дня. Бежать решаются только новички – такие, как Ринат: их ещё не сломал лагерь, они ещё верят, что способны изменить свою жизнь. И рано или поздно понимают, что ошибаются.
Вечером Иванов отвёл Рината в сторону и тихо произнёс:
– Никому не говори то, что сказал сегодня мне. Я на тебя не донесу. Можешь считать, что тебе повезло.

Татарин начал было что-то отвечать, нервно расчёсывая язву, но Иванов не слушал, быстро отвернулся и ушёл.
– Сразу скажу, – начал Евсеич. – Хорошо поработали Иванов, Карпов и Бахорин.

Иванов поначалу обрадовался, но тут же пришло глухое раздражение – Володя Карпов готовил еду, и не мог, никак не мог участвовать в соревновании. Почему Евсеич назвал своего фаворита? Пусть тогда сразу скажет, что Карпов выиграл, и остальные расслабятся. Если премии не получить, к чему надрываться сверх меры?

Двое норму не выполнили – старик  Патраков, настилавший трапы, и блатарь Тихон Маркеев, Гасила. Траповщик нервно сглотнул – на тощей шее, под куцей седой бородёнкой, дёрнулся кадык, – услышав свою фамилию, но промолчал. А Гасила встал и направился к Евсеичу:
– Ты, начальник, не буруй…
– Стой где стоишь! – взвёл курок берданки десятник. Звук был неправдоподобно мягкий, Иванов решил, что ружьишко только выглядит стареньким, а на самом деле даст фору новой ижевке.

Гасила вытянул вперёд короткопалую руку. Непонятно, что он хотел сделать – отвернуть ствол в сторону, что ли? – и тут Евсеич выстрелил. Из дула берданки вырвался зелёный луч. Блатарь упал. Во лбу чернела маленькая дырка. Резко, до тошноты, запахло палёным.
– Не лезь на рожон! – в полной тишине произнёс десятник. Блеснув очками, он обвёл взглядом барак и скомандовал. – Вытащите на улицу. Утром закопаете.

Хотелось глотнуть свежего воздуха. Иванов взял Гасилу под мышки, за ноги блатаря ухватился Бахорин, и они потащили труп наружу. Свалив тело слева от входа, постояли немного. Иванов жадно глотал ртом чистый студёный воздух.
– Умри сегодня, а я – завтра, – прошепелявил с непонятной усмешкой Бахорин. Он снял с Гасилы телогрейку, а Иванов взял бурки. Потом вышли ещё несколько человек, они забрали остальную одежду.

Наутро копали могилу. Камень неохотно поддавался лопатам, поэтому яма получилась неглубокая. Скатив в неё голое костистое тело Гасилы с биркой, привязанной к гноящемуся отмороженному большому пальцу ноги, быстро засыпали могилу. Утирая пот, Иванов смотрел, как Бахорин устанавливал на холмике табличку, где значилось:  Тихон Маркеев 1912 – 1944.

Вечная мерзлота. Каменистая колымская почва сохранит труп в том виде, в котором он попал в неё. Когда-нибудь, когда табличка исчезнет, по-прежнему не составит труда опознать мертвеца. Выпирающие рёбра, короткопалые руки, расчёсанная в кровь кожа – всё это останется в неприкосновенности навсегда. Камень умеет хранить.
– Давай убежим! – шепнул Ринат во время работы. – Ты же видишь, тут что-то не так.

Иванов молчал. Он споро, экономными движениями, набросал полную тачку. Татарин рванул с места, но через несколько шагов споткнулся и упал. Тачка завалилась на бок, камни высыпались. Вставал Ринат медленно, тяжело. Он подвернул ногу, и заканчивал Иванов рабочий день возя тачку. Усталость наваливалась всё больше, как будто на спину привешивали новые и новые свинцовые грузила, но подменить татарин не мог, и, стиснув зубы, приходилось опять и опять катить тачку с «песками» к бутаре. Ринат виновато отводил глаза, а Иванов видел ясно, что в душе татарин, должно быть, радуется, что работать ему стало легче.

Вечером, доплетясь до барака, Иванов поел и, превозмогая слабость, пошёл к десятнику. Услышав стук, Евсеич вышел из избушки:
– Что?
– Евсеич, у меня напарник ногу подвернул. Поставь его на денёк-другой на кант, а? – конечно, не так надо подходить с просьбой. Следовало что-то предложить, чем-то заплатить… Но у Иванова ничего не было.
– А куда я дену Патракова, ты подумал? Он и так на ладан дышит, еле траповщиком справляется – в забое вообще сдохнет.
Помолчав, Иванов тихо проговорил, глядя на очки, блестевшие кроваво в свете заходившего солнца:
– Патраков мог бы кашеварить…
Десятник засмеялся. Он ушёл в избушку, хлопнув дверью, а Иванов ещё немного постоял, а потом вернулся в барак. Не верь, не бойся, не проси. Не проси…
Рыжий Карпов, по слухам, на воле занимал довольно высокую должность, пока не угораздило его провороваться. Он хорошо устроился и в лагере. Каждый пытается выжить любым способом, просто Володе удавалось лучше всех. Что такого нашёл в нём десятник? – наверное, из сорока с лишним каждый задавался этим вопросом. Любой отдал бы всё за то, чтобы оказаться на месте Карпова, чтобы не ходить каждый день на четырнадцать часов в золотой забой, чтобы жить себе припеваючи заместителем десятника.

На следующий день Иванов устал ещё больше. Он ничего не ощутил, когда вечером десятник сказал, то Ринат норму не выполнил. У татарина на глаза навернулись слёзы, но Иванов отвернулся от него.
– Да, ребята, надеюсь, вы не забыли про премию? Пока лучше всех работает Бахорин. Всем равняться на него!

Забравшись на нары, Иванов закрыл глаза, но ещё долго лежал без сна. Ноги болели так сильно, что расслабиться не удавалось. Иванов беспокойно ворочался с боку на бок, но даже подобия дрёмы не приходило. Зудели укусы вшей, и расчёсывая их, Иванов думал, что никакого соревнования не выходит. Каждый работает как может, Бахорин всего лишь покрепче и поопытнее многих. Можно было составить ему конкуренцию, но теперь, когда Ринат…
– Я сегодня сбегу, – сообщил татарин, насыпая тачку.
– Валяй, – равнодушно отозвался Иванов.
Ринат обиженно вздёрнул голову:
– А ты? – с тайной надеждой спросил он.
– А я остаюсь.

Организм постепенно привыкал к возросшей нагрузке. Во всяком случае, Иванов меньше устал за день.
За ужином он отломил половину от своего куска хлеба и отдал татарину. Ринат благодарно взглянул и хотел что-то сказать, но Иванов отодвинулся от него, подошёл к печке и начал поджаривать хлеб. Ноздри будоражил вкуснейший запах, и слюна переполнила рот, но спешить не следовало. Смысл заключался в том, чтобы как можно надольше растянуть удовольствие, возникающее, когда ешь хлеб. От поджаренного ломтя Иванов неторопливо откусывал помаленьку, пока откусывать стало нечего, тогда он слизал с ладоней крошки и глубоко вдохнул чудесный аромат, пропитавший пальцы. В следующий раз удастся поесть хлеба в лучшем случае завтра. И тогда можно будет придумать что-нибудь ещё, чтобы продлить радость обладания хлебом.
Ночью разбудил Ринат, тряся за плечо.
– Ну?

Иванов лежал, молча глядя в темноту. Татарин снова ухватил за плечо. Иванов высвободился и подал гасиловы бурки.
– На. Пригодится.
Он не видел, но почувствовал, что Ринат по привычке чешет язву на щеке. Потом татарин взял бурки и вышел из барака. Тихо скрипнула дверь, и всё стихло.
– Удачи тебе, – шепнул Иванов и снова заснул.
Зелёный прокурор – весна – освобождает многих. Но тогда бегут в надежде на то, что впереди – лето, и можно будет прокормиться в лесу. Или возле дороги, грабя проезжающие машины. Мало кто думает добраться до Большой земли. Порой бегут только на лето – ближе к зиме возвращаются в какое-никакое, но тепло лагеря. Чтобы снова бежать весной, по приговору зелёного прокурора. На что надеялся Ринат осенью? На удачу – больше не на что.


Напарником Иванова стал Володя Карпов. Иванов крутнул головой: ну надо же – Евсеич своего заместителя не пожалел. А кто будет готовить ужин? Не его одного волновал этот вопрос – к десятнику подошёл Леший, блатарь с наколками по всему телу:
– Слышь, Евсеич, кто хавчиком-то займётся?
– Володя. Я его отпущу на пару часиков пораньше – ему должно хватить.

Карпов, детина с рыхлым телом, работал не ахти. Ринат и с больной ногой справлялся лучше. Иванов понял, что премии по любому не увидеть. Постепенно он вошёл в ритм рыжего Володи – не утруждая себя, не напрягаясь то насыпал камни в тачку, то неспешно катил её к бутаре. Лишь ближе к концу рабочего дня, когда Карпов ушёл, спохватился – как бы и хлеба не лишиться, – и начал ожесточённо работать за двоих.
Это помогло, во всяком случае, норму Иванов выполнил.

После ужина Евсеич позвал его к себе. В избушку не пустил, разговаривали у двери. В свете заходящего солнца стёклышки очков отливали кровью.
– Я послал весточку о побеге твоего напарника, – сообщил десятник, прислонившись к косяку.
Иванов промолчал. Может, Евсеич берёт на понт? Все зэкашки на месте, телефона нет. Радио? Почему бы и нет? В избушке десятника вполне может стоять передатчик.
– Знаешь, Иванов, никак не могу понять – кто ты есть? Ну вот татарин твой – по мародёрству попал. После первого же своего боя решил разжиться вещичками. Володя аппетиты умерить не мог – захапал больше, чем ему было позволено. Бахорин – бытовик. Жену забил до смерти ножкой от табуретки. А как сюда попал ты? Осторожный, слова лишнего не скажешь. Какая статья?
– Аса.
– Антисоветская агитация? И за что агитировал?
– Ни за что. Просто однажды заметил, что когда говорим о правителях, указываем куда-то наверх. Как будто они прилетают к нам с другой планеты.
– Правда? – оторвался Евсеич от косяка.
– Да. Другу сказал, что, судя по тому, что они с нами делают, так оно и есть.
– Ха! А друг возьми и сообщи куда следует.
– Потом он женился на моей невесте.
– А-а, ну тогда всё ясно. Друг твой тоже инопланетянин?
Иванов отвёл взгляд в сторону.
– Знаешь, всё это, – обвёл десятник стволом берданки прииск, барак, Рогатый камень. –
Всю эту мерзость устроили люди сами. Никаких инопланетян не потребовалось. Я даже больше скажу: когда инопланетяне очистят планету от заразы под названием «человечество», я буду только рад.
– А что потом?
– Потом? Заселят планету сами.
– Думаешь, они окажутся лучше?
– Куда уж хуже, – вздохнул Евсеич.
– Евсеич, а что мы копаем? Ведь не золото, да? Уран? Или что?
– Золото, – насмешливо взблеснули очки.

Иванов недоверчиво покачал головой.
– Не веришь – прими за сказку, – процитировал Евсеич лагерную пословицу.
Следующий день прошёл нервно. Иванов пытался заставить Карпова работать быстрее, но тот флегматично сносил ругань и крики, не ускоряясь и не замедляясь, словно боясь потерять свой единственный и неповторимый ритм:
– Вот тебе не пофиг…
– Не пофиг! – огрызался Иванов. – Это ты без пайки не останешься, а мне ради неё работать надо!
– Ну и работай. Я же не мешаю.
Когда рыжий Володя ушёл, Иванов ощутил облегчение. Как же всё-таки выматывала нервотрёпка! С Ринатом работалось легче.
– Норму выполнили все, – сообщил десятник. – Лучший пока Бахорин, но его догоняет Иванов.

Кроме усталости, Иванов ничего не чувствовал. Догоняет, так догоняет. Скорее бы закончилось это соревнование, никакого смысла в нём.
На ужин Иванову кроме куска хлеба досталась одна юшка. Он поднял глаза на Карпова, стоявшего на раздаче, но тот упорно смотрел в сторону и поворачиваться не собирался. Иванов понял.

Назавтра он пустил всё на самотёк – пусть Карпов работает как хочет, нужно только не поддаваться его неспешности. Работать честно – чтобы совесть оставалась чиста, – и хватит. Пусть Евсеич сам разбирается со своим любимчиком.

К вечеру на чёрном ЗИС-110 приехал Коломийцев. Вдвоём с шофёром они вывалили на землю мертвеца. Чёрный плащ Коломийцева задрался, прикрыв полой лицо трупа, но Иванов и так понял, чьё это тело.
Могилу выкопали рядом с холмиком, под которым лежал Гасила Маркеев. Коломийцев решил переночевать на Рогатом камне. Избушка десятника уместила всех троих – и Евсеича, и Коломийцева, и шофёра.

Рината сдали якуты, когда он пришёл к ним в селение. Если бы татарин посоветовался с Ивановым, то знал бы, что ещё со времён царской каторги у якутов есть негласный договор на возврат заключённого за мешок белой муки. Но в лагере быстро приучаются жить своим умом, не спрашивая советов.

Ночью Иванов отчего-то проснулся. Подушка была неприятно влажной. Иванов перевернул её, и вновь забылся тяжёлым сном.
Утром Евсеич выстроил заключённых за бараком, вдоль ручья. Дрожащий от холода Иванов, как и остальные зэкашки, молча стоял, ожидая – что же будет? Он не обратил бы никакого внимания на берданку, с которой десятник не расставался, но когда Евсеич снял очки, а Коломийцев стащил плащ, и в руках Коломийцева и шофёра блеснули винтовки, поневоле пришлось насторожиться. А потом трое открыли стрельбу, и бледно-зелёные в утреннем свете лучи начали прожигать тела полусотни заключённых. Многие заметались по берегу, Бахорин рванул через ручей, а пестревший наколками Леший бросился на десятника. Их всех убили.

Почувствовав, как ожгло висок, Иванов мягко упал. Боли не чувствовал – возможно, потому, что слишком замёрз, ожидая расстрела. Широко раскрыв глаза, смотрел в низкое серое небо, в котором неярко светилось бледное пятно солнца. И – ни малейшего дуновения ветерка, ни единой тучки… Иванов закрыл глаза и расслабился.
Когда всё затихло и трое ушли, Иванов встал на колени и огляделся. Других выживших не увидел. От запаха горелой плоти мутилось в голове, и только плеснув в лицо холодной воды ручья, Иванов испытал облегчение. А потом в висках заломило от боли, будто голова попала в тиски. Обхватив голову, Иванов, слегка подвывая, упал на берег. Череп вот-вот мог лопнуть как перезрелый арбуз, и тут Иванов услышал долгий стон.
На другом берегу ручья лежал Бахорин. Взглянув на страшную рану в груди, Иванов  понял, что победитель соревнования уже не жилец. Внезапно тот открыл глаза и посмотрел в лицо Иванову. И пришепетывая сказал:
– Я умру сегодня, а ты – завтра.

И умер. Иванов закрыл Бахорину веки и ушёл, пошатываясь. В тени Рогатого камня отыскалось хорошее укрытие. Лёжа без движения, Иванов смотрел, как подъехал ленд-лизовский «студебеккер», и Коломийцев выстрелом винтовки подпалил барак, пока Евсеич с шофёром спешно вытаскивали из избушки десятника непонятные приборы и тяжёлые ящики, грузя их в машину. А потом вдруг стало темно. Иванов посмотрел наверх – прямо на него падал огромный металлический диск. Не верь, не бойся, не проси, – шепнул внутренний голос, – не бойся. Страха не было.

Неизвестная летающая машина опустилась точнёхонько в золотой разрез, подмяв под себя бутару, раздавив её своей тяжестью как гигантского паука. И вот теперь ужас взорвался внутри, вынуждая бежать, кричать, спасаться… Но тело охватила внезапная слабость, Иванов уткнулся лицом в жёсткие стебли травы и беззвучно зарыдал.

Он приподнялся, когда услышал грохот камнепада. Рядом с шофёром Коломийцева стоял ещё десяток незнакомых не-людей – даже издали они выглядели совсем чужими, чуждыми. Наверное, не так просто замаскироваться под людей, – мелькнула мысль. И в этот момент Иванов понял, откуда идёт грохот. Коломийцев с помощью прибора, напоминавшего перевёрнутую вверх днищем лодочку, укреплённую на треноге, обрушивал склоны разреза на летательную машину. Камни стучали по металлу, звенели, грохотали, и понемногу их слой становился толще, пряча, скрывая от людских взоров инопланетный аппарат. В воздухе повисла завеса пыли. Даже в неподвижном колымском воздухе она рассеется за несколько часов, и после этого ничто не выдаст присутствия на Земле этих… Камень умеет хранить.

Грохот смолк, и чужаки по двое начали таскать трупы и бросать их поверх засыпанного камнями диска. Когда они закончили, Коломийцев навалил сверху ещё один слой камней. Потом инопланетяне подожгли избушку Евсеича и уехали – кто в ЗИС-110, кто в кузове «студебеккера».

Иванов поднялся и, прижав ладони к вискам – голова ещё болела, – обошёл прииск. Ничего не осталось, ни малейшей вещи, которая могла бы помочь – ни еды, ни тёплых вещей. Он тяжело вздохнул и подошёл к сожжённому бараку. Пепелище не остыло ещё, и ночевал Иванов в тепле. Когда замёрз, перешёл, стуча зубами, на пожарище, оставшееся от избушки. К утру он всё равно озяб, и не медлил, отправляясь в путь быстрым шагом.
Идти решил вдоль дороги – не приближаясь к ней, но и не отходя далеко. Целый день шёл по низкорослому лесу, питаясь собранными ягодами – кое-где попадались брусника, порой встречались кустики черники. Ночью, как ни старался  уберечься, простудился. Будь хотя бы нож, не говоря уж о топоре – нарубил бы веток, чтобы не спать на голом камне. А так смог всего лишь наклонить пару деревцев, росших рядом, и прижать их тяжестью своего тела к земле. Утром надрывный кашель разрывал горло, лоб пылал жаром, а руки и ноги – наоборот, казались ледяными.

Второй день прошёл в каком-то тумане. Иванов вышел на дорогу, потому что боялся потерять направление, но и бредя по дороге, порой терял уверенность, что движется в нужную сторону. Казалось, что возвращается, и вот-вот, за следующим поворотом покажется Рогатый камень, прииск, Евсеич с берданкой засверкает очками, радостно смеясь, и выстрелит в упор. Зелёный луч прожжёт дырку во лбу, вспыхнут волосы, займётся голова, потом огонь переместится ниже, превращая в пепел всё тело, чтобы от Иванова не осталось ничего.

Ночью выпал снег. И стало легче – Иванов это понял, когда пытался сильнее сжать зубы, потому что от их стука боль в голове усиливалась. Сгорбившись, сжимая кулаки, он старался целиком поместить руки в рукавах бушлата. Поджав под себя ноги, сидящий Иванов время от времени забывался тяжёлым сном, просыпался, вставал и разминал ноги, потом садился в ту же позу. Хотя он и не выспался, немного отдохнуть сумел.
К полудню третьего дня доплёлся до ворот вахты, на которых крупными буквами значилось: «Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства». Иванов сел на снег и стал терпеливо ждать, когда на него обратят внимание. Два с половиной дня свободы завершились.

ЗЫ. Рассказ старый. 2002 года. Много букв? (может кому-то интересно, а кто-то не привык….Пишу то, что пишется). Удачи!

Tweet