Ванька Обухов очнулся от холода и боли. Всё, что происходило с ним последние два года, казалось жутким нереальным сном. Так далеко теперь было то время, когда утром, уходя на работу, его будила мама, а из кухни уже доносился запах самых вкусных в мире бабушкиных блинов.

Но это не сон. Непрерывно ноет раненое плечо, а каждое движение отдается в голове нестерпимой тупой болью. Вчера его бил полицай. Долго, злобно, пока Ваня не провалился в глубокую черную яму, потеряв сознание.

В Ленинграде Иван жил на Васильевском острове, учился в училище, ходил на бокс и ещё на занятия в театральный кружок. Не то, чтоб он испытывал особенную тягу к искусству, просто там была одна девочка, которая Ивану нравилась. Звали её Светлана. В драмкружке ставили пьесу про революционеров. Смелых решительных, бескомпромиссных. Светлана играла девушку-марксистку. Она была очень красива и талантлива.

Ивану, правда, досталась тогда совсем непочётная роль офицера-белогвардейца. Руководительница кружка считала, что Иван недостаточно одарен для роли рабочего-большевика. А Иван просто стеснялся. Он знал, что конечно же мог сыграть эту роль. Только вот, как Светлана на него посмотрит, так Иван и робеет. На ринге не робеет, а тут, как валенок мятый, мямлит себе под нос. Так и не пришлось Ивану сыграть роль белогвардейца в школьном спектакле - война раздала всем новые роли в другой пьесе.

Как глупо вчера они напоролись на засаду. Хотели реквизировать у старушки козу - партизаны в лесу совсем помирали от голода, а попали немцам в лапы. Рассчитывали уйти, да обложили их полицаи со всех сторон. Двоих партизан из их группы подстрелили сразу же, при первой попытке убежать. Можно было бы повоевать, пострелять предателей-полицаев, да оружия, как на грех, почти не взяли, надеялись засветло вернуться в отряд. А вот наткнулись на засаду. Единодушно партизаны решили, что лучше с честью умереть, чем с позором сдаться. Непонятно было, с честью или нет, но все, кроме Ивана, погибли, когда в окно дома влетела граната. Командир взвода лейтенант Грицюк по чистой случайности закрыл Ивана собой от осколков, и Ваня остался жив. Теперь он очень жалел об этом.

А мама Ивана радовалась, что он попал служить в Белоруссию. Всё-таки не Север или Дальний Восток, можно приехать, посмотреть, как сын... Где ты сейчас, родная, милая мама? Совсем не шевельнуть губами. Этот плюгавенький полицай ударил его прикладом прямо в лицо. Выбил передний зуб. Теперь и не улыбнуться. А может, и не придётся улыбаться. Нечему теперь радоваться.

Всего-то и отслужил два месяца - началась война. Командир их части майор Железнов не растерялся, не убежал, отступал с боями, батальон свой почти не растерял. Правда, в первые же дни дезертировали многие солдаты их подразделения, но это были подлые трусы и подонки. Ну и чёрт с ними, зато с Железновым остались воевать самые смелые, мужественные бойцы-патриоты. С такими не страшно даже в ад. За Родину, за Сталина, за матерей и сестёр.

Первый бой получился самым удачным, потому что неожиданно ударили. Неплохо они фашистов в церкви покрошили, пошинковали. Ваня сам орудие заряжал, вспотел, патроны из ящиков вытаскивая. Видно было, как фрицы суетятся, как на ладони. А Железнов лишь отмашку даёт: «Залпом! Пли!» Не пожелал бы сам в том аду оказаться, в который немцы попали. Церковь рухнула, куполом немца придавило. Он орёт так, что артиллерийский залп перекрикивает. Как ударит орудие, так и летят во все стороны ноги-руки. Всё с землёй сравняли. А сами ушли в гущу белорусских лесов. Радовались тогда, как дети. Спирт был, все напились, но часовых Железнов самолично проверял, чтоб ни-ни. Порядок у него в отряде был под стать фамилии.

Сначала, когда Иван начал воевать - не страшно было, казалось, продолжаются детские игры. Но потом снарядом убило Кольку Иванова - товарища, вместе в училище учились, и в одну часть попали служить. Он лежал возле воронки, разорванный напополам, и тихо-тихо плакал: «Ой, мамочка, как больно!» Снилось всё это Ивану почти каждую ночь. И мать Колькина виделась, тётя Шура, будто она нитками зашивает сыну разорванный живот, и говорит почему-то: «Не езди на трамвае, а то швы разойдутся».

Как Ванька уцелел - неизвестно, из их роты почти все погибли. Осталось человек десять во главе с Железновым. Фронт не догнать, вот и осели в лесу. Теперь-то в отряде много было партизан, лагерь свой, немцы их люто ненавидели. В самой Москве об их отряде известно было. Прямо из столицы по рации командир Железнов приказы получал. И громили партизаны фашистов безжалостно. А вчера так глупо напоролись на засаду. Не иначе, предатель в отряде. Догадается ли Железнов?

Камера холодная, пол студёный, цементный, а не встать, до нар не добраться. В коридоре скрипнула дверь, послышался стук тяжелых уверенных шагов. Ваня невольно сжался. Идут, наверное, опять будут бить. Он хотел подняться с пола, но не смог даже шевельнуться. Так больно кольнуло в плече, что показалось - сознание опять покидает его избитое тело.

- Ох, ебать-колотить! Кто ж его так? - услышал Ваня сквозь забытьё сильный властный голос. Он сразу вспомнил этот резкий баритон. Вчера, когда их взорвали в хате, именно он сказал: «Выходите! Бросай оружие, руки вверх!»

- Бонька допрашивал, - ответил другой, тянучий и гнусавый.

- Ты что, охренел что ли, придурок? - раскатился по камере всё тот же сильный Федькин голос.

- Так, я это... Хотел узнать, где...- заблеял Ванькин мучитель.

- Дурак ты, Бонька, - успокоился Федька. - Железнов, когда поймёт, что мы пацана взяли, сразу поменяет дислокацию отряда.

- Чего поменяет? - испугался Бонька.

- Портянки твои поменяет на свои! - расхохотался Фёдор, и Бонька преданно заквакал вместе с ним.

Ваня не вставал и не шевелился.

- Возьмешь мою машину, съездишь за фельдшерицей, - снова строго произнес Фёдор, обращаясь к Боньке, - сам поломал, сам и лечить будешь!

- Так они... - возмущённо взвизгнул Боня, но Фёдор громко прервал его:

- Бегом! - и Ваня услышал, как мелкими шажками засеменил по коридору Бонька.

- Давай-ка положим его на нары, - сказал оставшемуся полицаю командир, и Иван почувствовал, как подхватили его под мышки и за ноги сильные руки. Иван притворился бесчувственным и едва не вскрикнул, когда больно дёрнулось раненое плечо. На нарах было теплее и удобнее.

- Ну, всё, пусть отлежится, - произнёс кто-то уже вдалеке, - вроде теперь не должен подохнуть.

Скрипнула, громко хлопнув, дверь, и каждый остался наедине со своими мыслями. Фёдор думал о том, что сегодня ночью «бандиты» подожгли склад с солью и мукой, а на воротах повесили его связного. А Ваня не понимал, зачем его лечить, если всё равно расстреляют. Но может, хоть последние два-три часа не будет так мучительно болеть рука и плечо. Ваня хотел повернуться, и снова потерял сознание.

На следующий день он чувствовал себя значительно лучше. Добрая пожилая женщина-фельдшер промыла и перевязала его рану, сделала какие-то уколы, и эту ночь Иван спал спокойно. Утром его повели на допрос.

У окна в просторной светлой комнате стоял начальник полиции, тот самый, что взорвал их вместе с домом в деревне Климовичи. Часовой подтолкнул Ивана прикладом в спину и, обращаясь к старшему, сказал:

- Федор Данилыч, вот привел бандита!

Начальник кивнул, и часовой вышел. Федор Данилыч молча смотрел в окно. Какой-то знакомый домашний запах тревожил Ваню, и он никак не мог понять, что это за запах и откуда он. У стены стоял диван. Старый, продавленный, но всё равно, как дома. Иван невольно задержал на нём взгляд. Он уже забыл, как это - спать на диване? Сырая земля, укрытая соломой, неловко тёсаные тупым топором брёвна - вот и весь комфорт партизанской жизни. Иван часто вспоминал, как достаёт из старого шкафа бабушка чистое, пахнущее свежестью, белизной и домом постельное белье, аккуратно застилает большой диван, а Иван после бани ложится на него, как будто на мягкое белое облако, и улетает в свои волшебные сны.

- Осень, - вдруг произнёс начальник полиции, - как будто и войны нет. Скоро дожди зачастят, а потом и зима - ночи чёрные. А в Ленинграде, слышал я, летом белые ночи бывают, а, Иван? - вдруг обратился он к Ване. - Никогда вот в Ленинграде не был.

Ваня молчал. Он помнил - перед ним враг, хитрит, заигрывает. Но не на того напали, Ваня Обухов не простачок малолетний, два года войны прошёл-протопал, «фрицев» самолично убивал, Железнов его неоднократно перед строем хвалил, обещал наградить за храбрость. Но откуда они знают его имя, и что он из Ленинграда, ведь ни слова он не произнёс на допросе.

- В бреду, Иван, ты нам много рассказал, - словно прочитал его мысли полицай, и, подойдя к столу, положил тяжёлую руку на папку бумаг, - тут всё.

Иван вздрогнул, внутри похолодело. Что же они ещё знают?

Начальник полиции открыл папку:

- Вот... Маму зовут Екатерина Петровна, жил на Васильевском, проспекте что ли? Дальше самое важное - пару деревень ты назвал, и людей некоторых... - соврал Федька, закрывая папку, - ты садись, чего зря стоять.

Ваня не двинулся с места. Он не предатель! Но если он правда проговорился в бреду, то кто в этом будет разбираться - без сознания он сказал, или под пытками.

«Предатель!» - застучало в висках. Нужно узнать, что им известно, сделать вид, что готов пойти на сделку. Ваня приблизился к стулу и присел. Домашний запах ударил в ноздри, Ваня понял - пахло блинами.

- Жена напекла сегодня на службу, - улыбнулся Федор Данилыч, - конечно, не такие, как твоя бабушка делала до войны, но всё же...

На столе появились ещё теплые толстые золотистые блины. Ваня, который не ел двое суток, едва не потерял сознание. «Всё известно, - вихрем пронеслось в голове, - я ведь и раньше во сне болтал, а теперь наговорил в бреду...»

- Ешь, - произнёс начальник, - теперь уж всё равно. Что рассказал ты нам, то рассказал. Больше ничего не добавишь. А героем всё равно не умрёшь - завтра все будут знать, что предал ты Железнова. А я тебя отпущу. Иди, доказывай им, что ты молчал!

Федор взял с тарелки тяжёлый масляный блин и, сложив его вдвое, аппетитно захрустел поджаристой коричневой корочкой. Ваню охватило ощущение нереальности происходящего, как во сне - жарко, душно, хочется проснуться и никак! Голова разрывалась. «А-а, поем», - подумал Ваня и взял с тарелки блин.

Насытившись, он приобрёл спокойствие и уверенность. Обязанным себя не чувствовал - свинью тоже кормят перед забоем. Оставалось выяснить, не врет ли начальник. Ваня сосредоточился.

- А я давно хотел в Ленинград съездить, - вдруг заговорил Федор Данилыч совсем о другом, - да всё не получалось. В Москву ездили с учениками, а в Ленинград не получилось. Я ведь был директором школы до войны, немецкий преподавал детям, - задумчиво произнёс Федька, - теперь всё изменилось, после осады и бомбёжек в Петербурге, наверное, многого не увижу. Главное, хотел Петра Фальконе посмотреть и Исаакиевский собор... Про родных-то, Ваня, ничего не известно?

Ваня чуть было не ответил, но промолчал, продолжая глядеть в пол.

- Ничего, значит. В осаде Ленинград. Немцы город окружили, предложили сдать, чтоб людей не калечить и памятники не разрушать. А коммунисты город не сдают, людей голодом и холодом морят. А что им люди? В лагерях столько сгноили, что война шуткой кажется! Сами-то коммуняки, небось, жирные щи хлебают, а простые ленинградцы обойный клей со стен сдирают и бульон варят. Если есть чего сдирать...

Ваня не верил и молчал. Неужели мама и бабушка голодают и мёрзнут зимой. А может, их уже нет в живых. А та девочка Светлана из театрального кружка, что с ней теперь? Только одно письмо и получил, а потом война.

- Иван, ты знаешь, я ведь должен тебя расстрелять. Весточку напиши своим, если захочешь. Мы с тобой враги - так судьба распорядилась. Ты сам ведь знаешь, сколько у вас в отряде местных. А братья их у меня служат. Одни ночью домой приходят, а другие днем. И простыню вывешивают, как будто стирка, а на самом деле сигнал - мол, здесь мы, и никакой стрельбы. Они понимают, что война эта им не нужна, и погибать не за что. А Железнову всё равно, он здесь не жил, хлеб да детей не растил, вот и жжёт склады, а люди из-за него зимой голодать будут. Вас в деревнях иначе как бандитами никто и не кличет. Еду, одежду у людей забираете, ещё и оружием грозите. Ладно, немцы, они с войной пришли, но вы-то на своей земле разбойничаете.

Фёдор замолчал, постукивая пальцами по столу, напел что-то, и наклонившись к Ивану, тихо произнёс:

- Есть у тебя только один шанс. Не хотел ты ничего нам говорить, да рассказал не по своей воле. Теперь думай, что лучше - умереть с позором, или в живых остаться, может, ещё со своими встретишься, здесь, на земле. Ты же комсомолец, в загробную жизнь не должен верить! Времени тебе даю три дня - думай!

Фёдор встал и хотел крикнуть часового.

- Я не предатель, - твёрдо сказал Иван.

- Думай, - ответил Федор Данилыч.

- И думать нечего, - со злобой в голосе произнёс Иван и отвернулся.

Фёдор хмыкнул, ухмыльнулся и кликнул часового, а тот отвёл пленного обратно в камеру. Иван прилёг на нары и начал думать. Зачем Фёдор дал ему три дня? На что? Или они, проклятые иуды, думают, что он, комсомолец, за три дня сломается и прибежит лизать им сапоги. Да он быстрей сдохнет на дыбе, чем скажет им хоть слово. Он и так слишком много рассказал в бреду. Хотя начальник полиции мог и соврать. Скорее всего, соврал. Слишком быстро он захлопнул свою папочку. Хотя мог бы припереть Ивана к стенке доказательствами, от которых не отвертеться.

Эх, узнать бы всё это. Три дня - это очень много. Можно попытаться бежать. Эх, если бы не рана.

Иван тщательно обследовал камеру. Обычный подвальчик с железной дверью и окошком, в которое и кот-то с трудом протиснется. За окном двор, чьи-то сапоги, пахнет бензином. Грязное стекло разбито - ночью будет холодно. Иван подобрал с пола ветхую тряпку и заткнул дырку. Больше на полу ничего полезного не валялось. Хотя бы гвоздь.

Но нет.

Значит, выход один - бежать через дверь. Надо только подумать, как это сделать. Лечь и подумать.

Иван лёг и уснул.