Вечером 8 мая 1995 года, у одного из больных отделения кардиореанимации анализы показали резкое падение эритроцитов. В местном отделении переливания крови эритроцитарной массы не оказалось и дежурная смена решила, что однозначно нужен донор, сделав сразу после принятия этого решения соответствущий звонок.

Донор прибыл через 2 часа. За это время, врачи и медбратья (а в тот день был исключительно мужской коллектив, не считая двух или трёх престарелых санитарок), успели выпить изрядное количество водки. Донором оказалась молодая девушка Таня, лет 18-20, с темными длинноватыми кудрявыми волосами в виде простой советской причёски. Сдача донорской крови компенсируется справкой, дающей два выходных в любом отечественном трудовом учреждении. Вот и Тане тоже понадобился отмаз для какого-то техникума или ПТУ. Она зашла в отделение, одела белый халат, и села на банкетку у входа, ожидая врачебных действий. Девчонка она была некрасивая. Не очень жирная, просто обычная и невзрачная - таких много.

После короткой беседы с врачом (из которой стало ясно, что кровь она сдает уже не в первый раз) Таня была поручена медбрату Диме. Димон был астеничным очкариком, но не задротом, а опытным харизматичным медбратом с чувством чёрного юмора. Он должен был перетянуть её руку жгутом, воткнуть в вену иглу, соединенную катетером с устройством из двух прозрачных кровоприёмников, и отцедить то ли 300 мэлэ, то ли поллитра свежей крови, которая затем, сразу после проверки на непосредственную совместимость с помощью специальных сывороток, должна была потечь в кровь анемичного больного. Но ничего не вышло - после того, как Димон слил порядка 100 мэлэ, Таня потеряла сознание. Для реанимационной бригады это не было сюрпризом: то, что случилось - довольно частая ситуация в актах сдачи донорской крови. Для подобных случаев всегда заготовлен нашатырный спирт или, на крайняк, какая-нибудь мгновенно-оживляющая инъекционная смесь из биологически-активных веществ. Кто-то подкатил кушетку, девчонку уложили и повезли в один из реанимационных залов - приводить в себя.

На этом этапе дежурства я был вынужден отлучиться из отделения во внешний мир - на Горбушку, часа на 3-4. Меня почти всегда отпускали в выходные дежурства на толпу: все знали, что я - меломан и мне это очень нужно. Условие, как всегда, было одно - вернуться я должен был с сумкой бухла. Переодевшись в мирскую одежду и выходя из отделения, я увидел, что Таня уже пришла в себя и кто-то из ребят бережно провожает её под руку в ординаторскую - видимо, выпить чаю или может даже налить грамм 100 белой для бодрости духа и стимуляции гемопоэза.

Через несколько часов я вернулся, закупив, на вырученные от продажи спизженного у тяжелых больных альбумина денег, кадэ Coil "how to destroy angels" (к слову, и по сей день реальный раритет в родном варианте) и пару ипишек Pixies – «monkeys gone to heaven» и ещё какой-то. Сумка бухла - водка «Столовое вино N21» и разные виды пива в больших пластиковых сосудах - тоже была закуплена.

Реанимационные отделения всегда закрыты для посторонних даже внутри больницы – это как государство в государстве . Надо либо звонить в звонок и внятно излагать цель визита открывшему, либо - для своих - стучать условным, сформировавшимся годами, сигналом. Я постучал. Мне открыл дверь все тот же Димон и еще Андрей, отличающийся от остальных тем, что для его неполных тридцати он уже имел характерный вид сорокалетнего мужика, страдающего хроническим алкоголизмом, от вредного действия которого его внешности и душе нанесен непоправимый ущерб. Сразу было видно, что ребята сильно пьяны и этим фактом довольны, но, зная их досконально, я сразу отметил, что в глазах у каждого сиял некий авантюризм, из чего я сделал вывод, что в отделении происходит что-то такое, о чём я, однозначно, даже не догадываюсь.
- Привет, Вась, бухло принес? - спросил Димон игриво-вызывающе.
- Конечно принес, хули. Полный пакет, Вась..
- Тогда отдай его Андрюхе и пошли..
- Куда пошли?
- В одноместную, епт, куда..
Понимая, что в любом случае, Димон зря в одноместную звать не будет - я отдал пакет Андрюхе и покорно пошел за ним, хотя первое, что я должен был сделать - переодеться в зеленую "стерильную" медбратскую форму. Одноместных было три, Димон повел меня во 2-ую. Зайдя внутрь, Димон уверенно подошел к кровати и резким движением скинул одеяло с того, кто явно на ней лежал.
- Смари, ёпт! Писька!
Я увидел Таню-донора - в бессознательном состоянии, голую по пояс, в какой-то невнятной маечке, с трудом прикрывающей сиськи. Она лежала на кровати и, несмотря на то, что в одноместной совсем не был включен свет - ее пиздёнка была отчетливо видна: кудрявый клочок волос и в серединке темнота, доступная для каждого, кому ее хоть как-то захочется.

Мой член моментально эрегировал и эрегировал по полной - меганапряженно - исключая в мозге любые виды аналитической и логической деятельности. Мне сразу захотелось только ебаться, давать в рот, лизать - и больше ничего. И это несмотря на то, что у неё действительно была до кудряшек лохматая киска, а я такие не люблю. Я люблю, чтобы всё было тщательно выбрито, чтобы гладко и нежно, как у маленькой девочки...
- Можно ебаца, - благословил Димон, - мы уже, по разу, я ща после тебя еще... Гандон тока надень...
Сказав это, он зачем-то прикрыл ее по пояс белой простыней и вышел, оставив меня с Таней наедине. Но я решил не торопиться и сначала пошел к своему шкафчику – переодеться и взять гондоны. Сделав это очень бысто, я сразу пошел во вторую одноместную.
Таня по-прежнему была практически без сознания. И не просто пьяна - сразу было видно, что пацаны заблаговременно накачали ее какими-то седативами.

Я закрыл за собой дверь, подошёл к кровати и лег рядом с ней. Я сразу просунул руку под простынь, потом ей между ног и стал щупать её пизду. Пизда была мокрая. Не просто мокрая - мокрющая. Скажу больше - на сегодня, 16 февраля 2004 года, я так ни разу и не трогал более мокрой, более истекающей соками ебли пизды, чем у Тани-донора. Я стал щупать ее более интуитивно и похотливо - все, что было у меня в руке, все эти части плоти ее промежности были напряженны, налиты кровью. Я вытащил руку оттуда и стал достаточно грубовато по силе, но всё-таки с изначальной мужской сексуальной нежностью щупать её бедра, потом - немного - икры, потом - плавно проведя рукой по животу - залез под маечку и стал сжимать в ладонях её сиськи - то одну, то другую.
Таня лежала отвернув от меня голову к стене и практически не шевелясь - я лишь сам чуть-чуть пошире раздвинул ей ноги. От двух параллельных ощущений - животного лапания женского тела и его полной сексуальной доступности в самой близжайшей перспективе - я возбудился до головокружения. Продолжая лапать её сиськи одной рукой, я попытался проснуть вторую ей под голову, чтобы потом приобнять её за плечи и ближе прижать к себе, и, в этот же момент, завалил на обе её ноги одну свою.

Вдруг Таня повернула голову ко мне. Свет в комнате был выключен, но, видимо от того, что отделение кардиореанимации, в котором все это происходило, находилось на предпоследнем этаже высокого хирургического центра, стоящего рядом с одной из центральных набережных Москвы, а окна второй одноместной выходили прямиком на здание МИДа, метромост, гостиницу Украину и Белый дом правительства Российской Федерации, я отчетливо увидел взгляд, смотрящий на меня в тот момент. Он был мутным, практически ничего не выражающим, но в некоторых его отблесках все-таки угадывались элементы осмысленности.
- Это ты? - спросила она полушепотом.
- Да, я - сказал я, достав из штанов хуй и, после того, как я слегка провел своей залупой по коже её бедра, меня охватили такие волны похоти, что какую-то часть своей души я начал ощущать в приятном неадеквате и мне захотелось выразить это чувство. Я издал короткий нечленораздельный животный звук и сразу после этого зашептал с короткими паузами:
- Я тебя щас выебу.. Я щас буду тебя ебать.. Я тебя щас буду ебать своим хуем в твою пизду, хочешь? Хочешь?..
Она ничего не отвечала. Я вдруг вспомнил про то, что до меня её уже отъебли как минимум двое и практически синхронно с этой мыслью - про гондоны в левом боковом кармане. Я достал один, оторвал край упаковки и сначала проделал пальцами всю эту поебень с выдавливанием воздуха из спермоприемника. Потом попробовал натянуть его на залупу, чтобы он сразу стал раскатываться с верхушки, но идеально у меня не получилось - почти сантиметр незадействованного ноноксинола остался свисать с кончика залупы. Я раскрутил на хую оставшуся часть, потом взял Танину руку и дотронулся ею до него. Вдруг она положила полуобмякшую руку мне на голову и сделала едва, но уловимое усилие, наклоняющее мою голову к ней между ног. Меня это возбудило, я приблизился лицом к ее пизде и кончиком языка дотронулся до её клитора, но вдруг почему-то твёрдо решил, что куннилингус здесь не уместен.

Я вдруг ощутил, что пароксизм похоти немного прошел. Осознал несколько окружающих нас бытовых фрагментов: временно-пустующую больничную койку на колёсах, тёмно-зелёную реанимационную простынь, пустую тумбочку рядом...
Я снова стал лапать её пизду, засунул ей внутрь палец. Палец вошёл легко, как будто утонул в слизи, хотя края всё же ощущались. Я раздвинул её ноги максимально-широко в разные стороны и лег между ними. Прижался к ней телом, взялся рукой за хуй, прислонил его к пизде и стал водить им вверх-вниз, чтобы найти дырку. Быстро найдя её, я сразу же всунул в неё где-то полголовки. Потом одной рукой обнял её, прижался сильнее и медленно вставил до конца... Она вздохнула чуть резче и немного приподняла ноги, оставив их разведёнными. Я стал её ебать. Она стала делать так при каждой фрикции - резковато вздыхать и приподнимать бёдра с разведёнными ногами. Меня это дико возбудило - что она не знает меня, не знает кто я, что общение с ней я начал в темноте и в кровати - с того, что начал лапать и ебать её, и при этом - она даёт мне, я ощущаю это физически! От этого осознания я ебал её всё жёстче и жёстче с каждым разом и, в какой-то момент, засадив максимально глубоко и со всей силы, почувствовал как ее когти глубоко прорезают кожу над моей лопаткой, вычерчивая четыре вечные линии. На следующей фрикции я интенсивно и глубоко кончаю, выпадая на неизмеримый период из координат времени, места и обстоятельств.

Я не помню как я вышел, но помню, что потом бухал что-то в сестринской, переглядываясь с остальными дежурящами пацанами - врачами Романом, Димой и, возможно, Максимом, хотя мне всё-таки кажется, что он уже с утра пришел, свеженький… Но! Если Макс все же был с нами в смене, то он уж стопудово, еще до моего прихода с Горбухи, так или иначе, но тоже засадил бы куда-нибудь Тане-донору. Еще с нами бухал уже упомянутый Андрей и лаборант Илья, по каким-то личным соображениям отказавшийся ебать донора. Паша тогда еще дожидался своего часа после второго раза Димона, возясь в третьем зале с перманентно подыхающим Елпановым и каким-то новым больным, которому днём практикантка сделала вместо 5,0 эуфиллина вэвэ - 5,0 убретида вэвэ* и теперь он тоже подыхал, капля за каплей высирая свою душу.
Я выпил порядка двухсот водки и мне снова очень захотелось туда - в темноту к Тане. Сказав, что я в туалет и, на водочном приходе, мигом пролетев порядка 50-ти метров общего коридора отделения, я снова открыл заветную дверь и осветил Димона, который пялил Таню сзади, стоящую на коленях. Он улыбался, одной рукой слегка накрутив на руки её волосы и слегка вжимая её голову в кровать. Он пялил её не очень быстро, не долбя, а неспеша всовывая и высовывая. Когда он засаживал внутрь полностью, до шерсти, то высовывать начинал не сразу, ненадолго замирая и, обхватив Таню второй рукой под животом, прижимал её тазом к себе. Второе, что я отметил для себя в этот момент - то, что Димон не снял очки.
- Чо тебе, Вась? Дай покувыркаца-то, ёпт, нормально, подожди хоть немного-то... Пенёк вон вааще не ходил ещё, въёбывает как папа Карло в третьем...
Тут он, видимо, снова вспомнил о на мгновение забытой Тане и почти крикнул:
- Вась, ёпта! Иди туда! Заебал!
Я вышел из одноместной и неспеша, ощущая довольно сильную степень алкогольного опьянения, направился назад - к тому углу отделения, где находились сестринская и ординаторская. Первое, что мне попалось на пути – вход в третий зал, бездверный проём в стене. Третий зал предназначался для висяков – больных с крайними осложнениями – и инфицированных в ходе операционного и постоперационного периода. Попадая в третий зал они все становились инфицированными висяками и зависали там неделями и месяцами, подключенные к искусственному дыханию, желудочным зондам, мочевым катетерам и непрерывным капельницам, большую часть суток находясь в загруженном бессознательном состоянии при ярком свете ламп дневного освещения.

Зайдя внутрь, я увидел носящегося между двумя больными, зашивающегося от количества работы Павлика (тот самый Пенёк, о котором говорил Димон). Павлик был сыном одного из известных во всем центре врачей и старался не ввязываться в совсем уж трэшевые медбратские замуты и оголтелые массовые попойки, хотя это далеко не всегда у него получалось. Толстенький очкарик, всегда краснощекий и энергичный, передвигающийся по миру коротенькими, но очень частыми шажочками – он проработал в реанимации уже на тот момент лет пять или шесть, потому что после медучилища долго не мог поступить в институт. Той весной он заканчивал второй курс, а это значило, что он проработает здесь ещё, как минимум, четыре года, потому что единственное, о чём он открыто мечтал среди нас – получив диплом, остаться работать здесь врачом. Поэтому Павлик старался – он всегда безотказно брал на себя очевидно самые большие по объёму работы участки дежурства и почти всегда безотказно спал в очевидно самое невыгодное время. Вот и сегодня ему одному достался самый трудный зал – с двумя, но крайне тяжелыми больными.

Один из них был Елпанов – он лежал в септической коме уже почти полгода, истощённый, с десятками капельниц и катетерами во всех возможных дырках. Питали его через желудочный зонд (полой трубки, торчащей из носа), вводя в него 6 раз в день шприцем всевозможные полужидкие смеси типа детского питания и сухих (разумеется, разведённых) белков для качков. Уже даже в какой-то момент Елпанов негласно выдвигался в кандидаты на эвтаназию, но за последние пару недель состояние его стало и так медленно и верно приближаться к своему логическому концу. Второй – новый больной, которого положили в третий зал, высеяв у него из крови каких-то стафилококков. Эту ему практикантка днём въебала убретида, так что когда я зашёл он в буквальнейшем смысле слова лежал в луже говна – на поверхности были только лицо, живот, часть груди, верхняя поверхность бедер до коленок и самое начало голени. Ну еще торчали пальцы ног и половина ступней. В него литрами лилась вода, глюкоза, физраствор, плазма, чтобы хоть как-то компенсировать обезвоживание.

Павлик не успевал справляться с ними обоими. Тем более, он знал о мазе в одноместной и было видно, что беспокойство не урвать свой кусок пизды потихонечку переходило в отчаяние. Мне не хотелось ему помогать, особенно перестилать чувака в луже говна, но это нужно было сделать обязательно. Решив, что это дело всего отделения я сказал санитарке, чтобы она позвала всех, что она и сделала. Пришли действительно все, даже врачи, а по жёсткому и громкому требованию ответственного дежурного Ромы (так называемый «первый» на внутриотделенческом сленге) с полудовольной харей пришел даже Димон из одноместной.

Как только мы всем коллективом справились с поставленной задачей и переложили больного на чистое, поставив ему в задницу выведенный в большое судно анальный зонд, Павлик (прикрепив к карману свой зажим, чтобы не спиздили) бескомпромиссно ломанулся в заветную одноместную, а мы - на балкон, который шел вдоль всех окон отделения, не исключая одноместной и стали по очереди, аккуратно, заглядывать внутрь. Заглянул и я. В темноте было трудно что-то разобрать сразу, но, приглядевшись, я увидел, что Павлик не снял даже колпак (уж не говоря об очках), а просто, приспустив штаны до колен, совершает небыстрые фрикции между раздвинутыми ногами лежащего Тани-донора. Ещё я разглядел, что она рукой сжимает ткань медбратской робы у него на спине. Вышел он оттуда минут через десять, с ярко-красным довольным лицом.
Этого момента я и ждал. Сделав всем знак рукой, что сейчас моя очередь, я снова зашёл к Тане. Закрыв за собой дверь, я полностью снял штаны и трусы и слегка, не всем весом, сел к ней на грудь – так, чтобы хуй был прямо у её рта.

- Давай, пососи у меня, Таня, - сказал я и попытался сам засунуть ей в рот мой уже полностью вставший член. В следующую секунду мои глаза привыкли к темноте и я увидел, что сама Таня сосать не в состоянии, пребывая всё в том же трансе, в котором была в мой прошлый заход. Тогда я встал с нее, достал из кармана гондон, снова кое-как надел его, раздвинул ей ноги, лёг на неё и молча стал ебать, иногда сжимая в руках её сиськи. Второй раз я кончил не так быстро и не так ярко как первый - просто приятно брызнул спермой. Мало того, как только я кончил, мне сразу стало как-то не по себе. Я почувствовал какое-то мерзкое ощущение внутри – что-то среднее между опустошением и похмельем. Таня вдруг стала мне неприятна. Я быстро оделся и вышел оттуда, чтобы снова пойти и догнаться водкой.

После меня, на свой второй заход, в одноместную пошёл Андрюха, а я, как и планировал, присоединился к бухающим пацанам в ординаторской. Пропустив ещё где-то по сто белой, мы закурили и расселись по креслам обсуждать процесс разделения между собой ночного сна. Вдруг дверь распахнулась от сильного удара ногой и с паникой на лице вбежал Андрей.
- Там донор не дышит ни хуя, пацаны! Я не знаю почему… Вся посинела и не дышит ни хуя… Пульс потрогал – вроде есть какой-то…
Все сразу вскочили с мест и побежали в сторону одноместной. По пути я забежал в пустующий на праздниках первый зал, предназначенный для толькочтопрооперированных больных, и захватил амбушку – специальное устройство для купирования временной остановки дыхания или для его поддержания в процессе подготовки больного к подключению аппарата искуственной вентиляции легких. Амбушка представляет из себя маску, плотно накладывающуюся на нос и рот одновременно и соединенную с воздушным пузырем, сжимая и отпуская который можно раздувать легкие в требуемом режиме дыхания.
Когда я последний добежал до второй одноместной, там уже включили свет и консилиум был в самом разгаре.
- Ну вы чо – охуели что ли, блять, – уебли бабу до остановки дыхания, мудаки? – возмущался Рома. Увидев амбушку он молча выхватил её из моих рук, приложил к лицу Тани и стал её раздыхивать. Уже на пятом-шестом вдохе-выдохе Таня зарозовела и открыла глаза. Сразу после этого она попыталась вскочить и закричала что-то нечленораздельное, хотя по интонации было ясно, что она хочет выразить свой протест против происходящего вокруг. Двенадцать мужских рук тут же уложили ее назад.
- Рогипнол** на 5 разведи… Быстро! -, скомандовал Рома Павлику. Через 3 минуты шприц был в руках у Ромы. Он наклонился к Тане, левой рукой пережал ей плечо чуть выше локтевого сгиба, а правой четким безупречным движением воткнул шприц в вену на локтевом сгибе. Затем отпустил левую руку, взял контроль и ввел один из 5-ти разведенных кубов рогипнола. Таня сразу обмякла и успокоилась.

- Совсем охуел, Вась?! - обратился Рома к Андрею – у тебя чо хуй до диафрагмы что ли, блять? До апноэ засадил, охуеть, бля…. Давайте её в душ тащите, девка вон уже и вспотела и обоссалась и вся в ваших соплях, блять… Щас, блять, какая-нибудь проверка и всем нам пиздец, на хуй. Я уж не говорю о том, что она может вообще с утра заяву на групповое кинуть, блять…
- Да ладно, Ромыч, блять, там же не я один, - оправдывался Андрей – там все, ёпт, семь или восемь струн было…
- Давайте в душ её тащите, заебали! – категорически императивно заорал Рома.
Мы подняли вялую полусонную Таню с постели, завернули в чистую зеленую больничную простынь и поволкли в душ. Когда зашли туда и поставили под струю воды, Рома снова полез в залупу:
- Ну и чо, блять, все ебли – все и мыть будем? Идите в залы, у вас там одни больные нарезают, другие в говне тонут, у третьей вон во втором месячные начались – поухаживали бы за дамой, джентельмены, блять, хуястые…
В душевой остались врачи – Рома и Димон (блять, вот реально не могу вспомнить – был ли Макс на том дежурстве?) Мы разошлись по залам, но быстро там всё сделав, собрались в сестринской, разом закурив. Мы молчали, впечатленные словами Ромы. После безудержных гормональных атак в наши головы стала потихонечку вползать возможность ответственности за содеянное…

- Эй, супермэны, бля! Хули, идите по новой, девка чистая, намытая, можно дальше долбить! – раздался вдруг саркастичный крик Ромы из коридора. Мы все вывалили туда и увидели, что доктора опять несут её в сторону второй одноместной. Мы пошли с ними, одели на Таню всю её одежду, а Димон, раскрыв её сумочку и достав оттуда расческу, даже немножко расчесал её мокрые волосы.
- Чтобы совсем не скатались, - пояснил он, поправляя свои очки привычным для всех жестом.
Мы уложили её в кровать прямо в одежде, но без обуви, добили в мышцу остатки рогипнола и посидели рядом пока она крепко не уснула. После этого врачи Рома и Дима пошли на обход, а потом в ординаторскую – бухать дальше, а мы – участвовавшие в сегодняшнем мероприятии медбратья - все как-то незаметно разбрелись по своим спальным местам – в дежурные залы, на пустующие среди больных койки siemens, управляемые пультом дистанционного управления.

Я уснул в четыре с хуем, а где-то в семь меня разбудила Александра Петровна – буфетчица, начав громыхать своим огромным перевозным столом для корма больных. Александра Петровна приходила на работу в 6 утра и была родной бабушкой практически каждому человеку. Она никогда никого не жалела, потому что считала, что Бог всех любит и смертью к себе на свет Божий забирает. Особенно она была спокойна, если больной умирал на Пасху, Троицу, Благовещение, Рождество или какой-нть другой большой православный праздник. «В такие дни плохих не забирают» поговаривала Александра Петровна. Она была тучной, но абсолютно светлой и легкой в общении. Я ни разу не видел её злой или раздражённой. Каждого больного она кормила с любовью, предлагала добавки или уговаривала, если он отказывался. Некоторых, совсем слабых, кормила с ложечки. У нее были не седые, а абсолютно белые волосы, как у Гэндальфа во второй и третьей части фильма «Властелин Колец», когда Гэндальф из Серого стал Белым, только у Петровны волос было, конечно, неизмеримо меньше и они были более редкими. Умерла она тоже на нашем, с Димоном и Андреем, дежурстве - от трансмурального инфаркта. Её долго качали, но так и не завели. После того, как она, полностью накрытая простынью, отлежала положенных 2 часа в коридоре до явных трупных признаков, мы с Андреем связали её руки на груди, написали и привязали к рукам и ногам бирки. Потом перевалили ее тело с кровати на труповозку и на спецовом грузовом больничном лифте отвезли его в подвал, в холодильник. Лифты эти ездят символично – крайне медленно, с маленьким круглым окошечком в одной из створок, в котором убывают нарисованные на стене цифры этажей - от 12 до 1. Так вот, пока мы ехали, Андрей очень проникновенно смотрел на Александру Петровну, а потом сказал мне:
- Бабуля всё-всё про меня знала. Я к ней часто ходил…
После этого у него протекла единственная за весь тот вечер слеза, которую он сразу же вытер с лица, и уже когда мы загружали её гидравлическим подъёмником на одну из пяти полок холодильника он был таким, какой всегда.
Но всё это случилось позже. А в то утро Александра Петровна была еще жива и, громыхая завтраком, разбудила меня. Проснувшись, я сразу же вспомнил события минувшей ночи и заволновался каким сейчас будет утро, где Таня и, вообще, чо как. Я встал, оглядел больных, убедился, что те, кто еще не проснулся – дышат и вышел в коридор. Там я сразу встретил Александру Петровну и, сказав «доброе утро, Александра Петровна» вопросительно посмотрел на нее.
- Доброе утро, милый. В третьем-то отмучился наконец-то.
- В смысле?
- Ну этот-то наш, старый, всё, отмучался. А девчонку-то как вы вчера залечили. Мы с ней в дверях разминулись – я сюда, она отсюдова. Бледная вся, еле ноги передвигала. Я ей говорю – ты хоть позавтракай, милая, а она даже не сказала ничего. Вниз поехала.
Оказалось, что за то время, пока я спал, умер, наконец-то, Елпанов. Наконец-то - не потому, что он был мне как-то неприятен как человек или потому, что я – циничная мразь, а потому, что последние полгода своей жизни он пробыл в жестком овощном состоянии и на нем уже стояла печать необратимости из него. Результатом его последующей жизнедеятельности могла быть только смерть и в его случае она мучительно долго не наступала.

А Таня действительно ушла сама и больше не возвращалась. После этого случая среди участников той ночи пробежало несколько пугающих слухов. Что в ее крови, которую сначала брал Димон, высеяли сифилис, что она работает в нашем центре и собирается писать заяву по поводу группового изнасилования, но ничего такого так и не оказалось. Вся эта история так и превратилась с тех пор в историю, рассказываемую, видимо, и по сей день, медбратам-новичкам того отделения, как мне рассказывали о двух практикантках – Наде и Рите, которые пока не отсасывали по очереди в пересадочной у каждого, кто хочет - не уходили домой.

В общем, дежурство было законечно. Я переоделся в уличную одежду, сложил в рюкзак спизженные за 24 часа лекарства и, распрощавшись со всеми, поехал на Кутузовский – смотреть военный парад, посвященный 50-летию Великой победы России над фашистской Германией. Я пришёл туда рано и занял охуенные места. Я смотрел на пафосно проезжающую военную технику и периодически трогал на спине ощутимые пальцами, слегка болезненные царапины, оставленные Таней. В самом параде меня больше всего впечатлил огромный стратегический атомный бомбардировщик, медленно пролетевший максимально низко для своих возможностей.
Таню-донора я до сих пор иногда вспоминаю. В основном, когда дрочу. Иногда вдруг её образ сам выплывает ко мне на определенной волне возбуждения и я пытаюсь как-будто бы снова пережить физический контакт с ней. И даже иногда, представляя её, кончаю. Но, естественно, далеко не так глубоко и сильно, как когда мы делали это первый раз.




*убретид – сильнейшее слабительное центрального действия, назначаемое только в мышцу и в микродозах. 5,0 в.в – это порядка 3000% необходимой дозы.

**рогипнол – одно из самых сильных ненаркотических снотворных, применяемых в больничной практике

Tweet