Вот я. Сколько лет горемыка маялся. Уж четвёртый десяток к концу.
Всё в жизни этой потерял. И жену, красавицу, и ребёнка, и квартиру. И ещё большее количество разных мест работы. Кем я только в этой жизни не был.
Но все начинания - водка проклятая погубила. Очнулся - уж не мальчик.
Решил ещё раз за ум взяться. Но упустил, видимо своё.
На работу приличную не берут, нигде, а я много чего умею.
И только-то мне и осталось, как устроиться в нашей котельной. Не ахти какая, но работа. Даже интересно там. Приборчики разные и диковинные. Стрелочки. Краники. Трубы, как змеи по всему пространству извиваются. Всё шипит, насосы работают, клубы пара… Красота. .. Я даже о выпивке забывал. С интересом все невиданные штучки изучал. Через это изучение даже зарплаты лишили меня. Но это в первый месяц было. Крутанул я один краник… Михалыч, старшой смены, стока нехороших слов про меня тогда сказал… Мне же и сказал. Обидно уж очень было, прямо в глаза и сказал. Много чего про себя узнал…

Месяц не смотрел я на краники эти, на второй - скучать начал, а на третий дружки ко мне повадились захаживать. Тепло, разговоры, вино. Чувствую, опять пропадать начинаю.

Решил я снова за ум (или его остатки), взяться. Уже окончательно.
На работу опаздывать перестал. Хорошо, что котельная рядом с домом и стоит.
Бабу себе завёл. Люська. Шалава, конечно, вокзальная, но тоже, из бывших, из приличных. У меня с этой Люськой, настоящий роман приключился. Полюбил я её продажное тело и чистую душу. Полюбил - как принцессу сказочную.
Что делает и где она целый день шляется (уговор был у нас), мне пофик.
Главное, что приходила ко мне, сволочь, не за деньги, а по любви. Что с меня взять? Она за вечер зарабатывала, как я за месяц.
Приходила (чистая душа), бескорыстно. Видать любила.

Всё в жизни этой устроено не просто так. Понял. Осознал, хоть и со скрипом, и не сразу. Надо же. Подгадал Всевышний. Люська, тогда у меня книжку забыла.
"Жажда жизни" называется. О художнике иностранном. Чудной он был…
А перед тем днём, или опосля, хтож его упомнит, приключился случай знаменательный. Пришли ко мне корешки и бутылку кой-то дряни с собой притащили. Ну, скучно же цельные сутки на стрелочки всякие пялиться, вот и решил слабинку себе дать. Дать-то дал, но три дня после этого содержимого такие краски жизни перед глазами стояли… И радуги. Невиданных цветов. Страшно было вначале. Но на третий день (это уже в больнице), даже интересно стало. Короче выжил. Наверное, после этого и произошли во мне изменения. Ощутил я в себе способность к чувствованию цвета. Как ножом железным меня цвета разные - резать начали. А тут ещё и книжка эта… Несколько смен читал. Перечитал раз пять. Читаю и как себя вижу.

Такая страсть к искусству во мне вспыхнула… Вот чувствую пора, пора мне художником становится. Взаправду.

Раз решил надо становиться. Занял у Люськи (тот, из книжки, тоже ничего на свои деньги не покупал), денег, и по магазинам. Купил себе ящик фанерный на ножках, зонт пляжный, красок всяких, разных, кистей (хозяйственный магазин под боком), мешковины (картины - их всегда на мешках рисовали), бороду отрастил (художник, он непременно с бородой должен быть, сила у них в бороде), и начал художничать. Первое время соседи шушукались, когда мимо проходил. Говорят, что это он с ящиком на работу ходит - не от того ли холод стоит в квартирах? Долго судачили…

По тому, как краски эти скипидаром пахнут и его надо подливать, чтоб краска жиже была - из дома меня маманя выперла. Ёйный муж, кто он мне, отчим вроде (какой отчим может быть у сорокалетнего мужика), всё на мозги мамане капал. Зося, говорит, у меня такое чувство, что мы с тобой в автобусе живём. А маманя его любила. Иди, говорит, на работу - там свои художества осваивай. Михалыч взбрыкивал (он тоже краски на дух не переносит), но не долго. Да лишь бы я на работу приходил.

Устроил себе в котельной салон - студию по художничьему. Штору с верёвки во дворе стянул - фоном она у художников называется. Пару коробок из-под спичек в магазине дали, тарелку большую из дома приволок, горшок глиняный у бабы Томы выпросил. А бутылок, после моих дружков столько оставалось, что спецом искать (или собирать, как другие считали), даже не надо было. Соберёшь эту кучу вещей всяких и готов натюрморт. Слово-то какое - н а т ю р м о р т ! Умное…

Михалыч первое время заходил ко мне в каморку. У нас в котельной батальон разместить можно - никто не обнаружит. Столько там всяких комнаток имеется. Любил он посмотреть, как я искусством занимаюсь, как перевоспитываюсь. Но от краски ему плохо делалось, видимо возраст давал о себе знать. Перестал он прекрасным интересоваться.

Люська моя - первые две недели, аж светилась от счастья. Прибегает, целует, просит показать, что я там написал (так у художников рисование зовётся). Поди, и подругам своим, шалавам вокзальным, все уши прожужжала, какой у неё ухажёр талантливый. Как горшки, да бутылки освоил похожими изображать - решил на голую бабу посягнуть. Из книжки узнал, что надо баб рисовать, и непременно голых.

На свой первый сеанс, Люська счастливая шла. Голову помыла. Губы помадой выкрасила, Трусы чистые даже надела. Духи так на пол и капают с неё. Одним словом - фемина! Михалыч, сглотнув комок подступившего восхищения - понял, что до конца смены мешать нам не надо. Три часа я пыхтел. Ох, и тяжко, им, художникам, достаётся хлеб. Рисовал, а сам думал, что лучше щёлок в систему, засыпать (от которого три дня на Люську смотреть не хочешь), чем голую бабу рисовать красками. Но нарисовал. Семь потов сошло, а нарисовал. Красиво нарисовал… Показал Люське. Думаю. Кинется сейчас, шалава, ласкаться. Восторг выражать…

Но Люся, посмотрев на результат, сказало, что вначале надо было трахнуться, а потом уже заниматься этой живописью. Как она, после того, что увидела на холсте и, понимая, какой я её представляю, может лечь в постель. Ей стыдно! И ещё сказала, что все мы художники - придурки. Лучше бы я фотоаппарат купил. Она бы в таких позах пощёлкалась. И самой приятно и показать можно, а такое уёбище, ну, кому покажешь? После этого, первого, сеанса Люська отказалась позировать. И сказала, что некогда ей на меня, идиота, время тратить. Как я её только не уговаривал. Нет и всё тут. Бабы, они такие. Как вклинят чего в голову дурную свою - не выбить. И ушла. А в книжке, так написано, что без голой бабы, художник квалификацию теряет. Чувствую и я теряю.
А страсть разжигает. Но не по Люське, дуре. Рисовать хочу…

В библиотеку записался. О других художниках читал, чтобы лучше ихнюю жизнь представить. Михалыч, конечно, мужик бывалый, но и он удивлялся, как искусство благотворно на людей влияет. Михалыч вот понимал, а Люська, стерва, от меня ушла. Ну, что я за художник без голой бабы? Снова к горшкам да бутылкам вернулся. К натюрмортам, значит. Это не Люську рисовать, но всё ж утешение. Не долго это продолжалось. Натура нужна. К Михалычу несколько раз подкатывал. Давай нарисую? Видно достал я его. В один прекрасный день Михалыч сказал. Всё! Пиздец! Хоть искусство это и благотворно на тебя влияет, но надо работать. Люди жалуются, совсем за приборами не следишь, а у них холодно. На работе надо делом заниматься. Чтобы краски твоей, вонючей, в котельной и духу не было.

А у меня страсть. А я сплю, и сны об художниках вижу. Совсем у них там (в снах художнических), своим заделался. Уважают, советуются. Спорим. Взглядами своими на жизнь и отражением её в искусстве делимся. Одним словом, культурно время проводим.

Но то во снах. А наяву из дома гонят, на работе Михалыч бранится. Люська, сука, нос не кажет. Совсем плохо сделалось. Хорошо было, когда Люська приходила, раньше. Вдохновение это называется (художники знают об чём я). Она, значит, вроде музы была. А без неё всё дело остановилось. Как центральный манометр летом. И вдохновения, как не бывало.

Да, нелегко найти дуру, которая позволит над собой, в художествах этих измываться. Интересно, где этот Пикассо добровольцев отыскивал? Видел я его картинки. Ещё страшней, чем у меня. Ума не приложу. Видимо мне надо было с моей запоздалой страстью родиться в середине девятнадцатого или начале двадцатого века. Вот тогда бы я и с Гогеном побухал, и с Ван-Гогом поспорил и отрезал бы ему другое ухо. Для симметрии. Или вот Модельяни взять. Он специально слепых баб рисовал, видел я и его картины. Все бабы без глаз, дыры есть, а глаз нету. Такая браниться не станет, откуда ей знать, что он нарисовал…

И тогда, я совсем, изнывая от своей страсти, в уныние впадать начал. Но приключилось событие. Михалыч, озверев от моего скипидару, и уже несметного количества картин в разных углах котельной, на которые он постоянно налетал, начал картины эти на помойку таскать, а там мудак, какой-то проходил мимо. И как в сказке дальше пошло. Попросил этот мудак, картинку посмотреть, да как ахнет. Сколько? У Михалыча спрашивает. Михалыч-то думал, сколько всего в котельной этого говна скопилось, и ляпнул - несколько тыщ. Мудак полез в карман, достал пачку зелёных денег и отсчитал ровно пять тысяч. И начался у меня фарт. Звонки постоянные, предложения, переговоры. Машины к котельной подьезжают. Михалыч, важный сделался, на приём записывает, время назначает. За приборами следить времени уже не стало и у него. Понятно, что работу в котельной мы с Михалычем оставили.

Перемен столько произошло… Сейчас хожу промеж чемоданов кожаных, новеньким фраком любуюсь, шампанское из хрустального стакана хлебаю. Вечером в Париж летим. С Михалычем. Он у меня импресарио, вроде управляющего, по нашему. Там в Париже - мою выставку открывают. Далее Италия, а после - Америка…

Дура, Люська! Как есть дура. Шалава вокзальная. Щас бы с нами могла, в Париж…

2003 год

Степан Ублюдков писатель-прозаик, философ, отьявленный негодяй