I
Московское время 12 часов.
Никита попытался открыть глаза, и попытка, опровергая априорный тезис, оказалась удачной, о чем он сразу же горько пожалел. На ум пришло чеховское "в человеке все должно быть прекрасно", пришло и с грохотом обрушилось в такое далекое "никуда", что Никите стало страшно за судьбу России, частичкой которой он по какой-то нелепой случайности стал в 16 лет. С тех пор прошло еще семь, привнесших в его мироощущение удивительно живучее подозрение о невыносимой тяжести бытия, и это самое бытие, столь реальное в 12 часов по московскому времени, давило на его некогда весьма светлую голову, сжимало носоглотку, итак уже закупоренную чудовищным тромбом, приклеивало омертвевший язык к не менее омертвевшему небу, подобному пустыне Калахари, и каждый удар сердца, непонятно как еще бившегося, доводил Никиту до исступления. Ах, воскресное утро! Как бывало замечательно пробуждаться в теплой постели, вдыхать еще сонный запах маминых оладьев и в предвкушении чудес, которые обязательно должен был принести день, снова теряться в туманных закоулках ОНО. Ах, воскресное утро! Пытаясь ухватить ускользающую нить существования, Никита включил телевизор, в общем-то, заранее зная, что в его мутные глаза лукаво посмотрит белозубая блондинка и, чуть приподняв изящную бровь, эротично сообщит об очередных успехах федеральных войск в Чечне. Однако, ожидания не оправдались, явив его взору прогноз погоды, который воспринимался с большим трудом (что-то типа: в Курган-Тюбе минус ноль градусов по Фаренгейту, в Чите засуха и т. д.), впрочем, негативное впечатление от надвигающейся экологической катастрофы сгладил ностальгически родной голос Ю.Антонова, непонятно как вытеснившего с первого канала заунывную дождливую музыку, сопровождавшую краткий ежедневный экскурс в метеорологию. Антонов пел о белых теплоходах и бездонных морских мирах, чем окончательно разбудил Никиту.
"Слава Гидрометцентру" - всплыла мысль, развившись в четкое осознание того, что новый день таки наступил, что бы там не пытались учинить бородатые террористы, и что день этот надо встретить, во что бы то ни стало, и прожить его достойно надо, чтобы не было потом так мучительно больно.

II
"Вот ведь всегда так" - рассуждал Никита, меланхолично рассматривая в чашке с чаем, в котором бултыхался сморщенный лимон, свое весьма привлекательное вчера и столь отечественное сейчас отражение. - "Идешь домой вечером, пахал целую неделю на благо общества, которому, по большому счету на это насрать, выходные впереди, и думаешь, мол, как было бы славно сделать уборку, сходить в парикмахерскую, родителям позвонить, в конце концов. А что получается? Москва кабацкая ночью и гамлетовское TO BEER OR NOT TO BEER с утра. И ведь нормальный я человек вроде бы, институт закончил, книжки все правильные прочитал в трудном возрасте, а все что-то не то со мной творится. Может это попытки сблизиться с народом, а? Скажем, последствия переоценки печального опыта декабристов? А может это душа моя русская, ширью ушибленная, болит?"
Однако, вялую цепь рассуждений решительно пресек внутренний голос, глумливый такой, рухнув на Никиту очевидностью фактов, свидетельствовавших о том, что не душа это никакая, а похмельный синдром, и болит-то всего на всего натруженная печень.
Между тем, случайно прорезавшийся в эфире голос Антонова уступил свое место изображению очередного патологически улыбчивого телеведущего-неврастеника-педераста, и Никите ничего не оставалось делать, как, выключив смахивающий на К. Шиффер супер-плоский телевизор, решать насущную проблему - ЧТО ДЕЛАТЬ?
"В принципе, Чернышевский на злобу дня писал", - закурив, продолжал свои раздумья Никита. - "Обламывался, наверное, грустил, неуютно ему жилось-то на Руси. Так кому ж тут хорошо, разве только евреям". Тут его так передернуло от этой мысли, что стало невыносимо тоскливо от того, что в паспорте написано "русский", и что мама его родилась в Смоленске, а папа вообще был родом из села Хрящи Тамбовской губернии. Чуть не плача от обиды, Никита подошел к окну, отдернул безвольно свисающие с пыльного карниза занавески и, не надеясь увидеть ничего, кроме несостоятельной осенней импотенции всего живого, выглянул на улицу.
Резанувший по глазам ослепительный луч солнца в миг отбросил Никиту от воскресной утренней пропасти, к которой он столь неминуемо приближался. Боже, как красиво все было там, за тонким слоем стекла - и небо, такое свежее, и бесконечность света, и теплая ватность таких белых и добрых облачных громадин, и детское лопотание в песочнице, и город, любимый город, простерший свои крылья-проспекты к горизонту. Никита почувствовал, что в груди что-то зашевелилось, приподнимая его над липкой тканью реальности и, не в силах сдерживать непонятно откуда взявшийся поток чудотворных флюидов жизни, рванул на себя оконную раму, высунулся по пояс на улицу, раскинул руки и с отвратительным гортанным клокотанием обрушил всю свою депрессию на крышу чьей-то шикарной машины.

III
Как ни странно, сразу стало лучше. "Аз есмь и буду есмь" - подумал Никита, отирая выступивший на лбу холодный пот и закуривая очередную сигарету.
В открытое окно лился вперемешку с солнечным светом относительно свежий воздух, вселявший надежду на лучшее, бесшабашно так лился, копошась в Никитиной вихрастой голове и вообще весьма позитивно воздействуя на покореженное физическими страданиями ЭГО. Иногда в шуршание занавесок и уличную полифонию вплетался томный стон чернокожего, дельтового саксофона, что в немалой степени Никиту удивляло - обычно пятнадцатилетняя соседка Ирочка наносила мощнейшие артиллерийские удары по Никитиной центральной нервной системе всевозможными иванушками, аленушками и прочими кобзонами. Никита же от этого невыносимо страдал, ибо был человеком образованным и чуждым новой эпохе молодежной деградации. Неожиданную метаморфозу музыкальных пристрастий соседки он смог объяснить лишь появлением в Ирочкиной жизни кого-то более умственно благополучного, нежели ее папаша-бизнесмен. Придя к такому логическому выводу, Никита живо представил себе эдакого юного интеллектуала, бледного, напряженного, с тонкими пальцами, в джинсах и вообще во всех отношениях положительного, представил и немедленно проникся к этому гипотетическому анахронизму симпатией, перемешанной с сочувствием. Сразу же вспомнился первый сексуальный опыт - у нее было очень незамысловатое имя, от него сильно пахло туалетной водой, было морозно и они свято верили в любовь. Сейчас все было намного проще и по большей части зависло от объема бумажника, размеров жилой площади и количества выпитого.
Продолжая бесцельно смотреть в окно, Никита постепенно и поступательно возвышался над мирской суетой, приходя во все более философское расположение духа, как вдруг в мир его идей беспардонно и урбанистически ворвался телефонный звонок. После недолгих колебаний Никита поднял трубку и был контужен на левое ухо - сквозь какофонию звуков (смех, плач, мат etc.) прорвался основательно прочищенный голос Аркаши, его бывшего однокурсника.

III,5
Аркаша был лучшим. Он всегда улыбался. Везде. Всем. Даже когда его пьяного били по морде, он улыбался и кричал: "Смерды!". Он не был красив, скорее породист, что-то в его облике, повадках, манере общения указывало на то, что его не просто зачали, а сотворили, причем не по пьяни в общежитии, а при свечах и где-нибудь на Капри. Однако, при всем своем аристократизме он никогда не задирал носа, наверное потому, что был выше людской мелочности и вечно решал финансовые проблемы. И условностей он не любил, ну совсем не признавал. Однажды, придя на совершенно нефункциональный зачет в сорокаградусном настроении, Аркаша был до крайности удивлен неадекватной реакцией молодой и невинной аспирантки на его несвязный ответ и, изящно приподняв бровь, сфокусировал взгляд на ее нежной переносице, улыбнулся и беззлобно отослал несчастную куда-то в область мужских гениталий. В деканате были жаркие прения, ставился вопрос об отчислении из института, но все обошлось - аспирантка любила Аркашу до безумия. Его все любили. Он же любил выборочно, единовременно и только в презервативе.
И теперь, ураганно, впрочем, как и всегда, ворвавшись в утреннюю заторможенность, Аркаша продолжать орать.

IV

- Ну как ты - по жизни и вообще?!
- Я-то нормально, а вот ты по-моему вообще. У тебя там что, сатурналия?
- Да нет. У меня ребенок родился!!!
- Какой еще ребенок, ты чего несешь? - перепугался Никита.
- Какой-какой! Обыкновенный - с ручками, ножками, -радостно орал Аркаша.
- Слушай, ты по-моему пьян.
- Да не то слово!
- Так... Ну я... Это... Ну, поздравляю, - Никита начинал терять самообладание.
- Спасибо. Никита, я так, блин, счастлив, что слов нет!!! - судя по всему, у Аркаши навернулись слезы на глаза, потому что последующие звуки, им исторгнутые, довольно сложно было назвать членораздельной человеческой речью. Видимо слов действительно больше не осталось.
- Слушай, ну это все как-то неожиданно. А кто, собственно говоря, мать?
- Да ты ее не знаешь.
- Главное, чтоб ты сам знал, - съязвил Никита.
- Попрошу без скепсиса. Он тут неуместен. И вообще, я ее, типа, люблю и собираюсь жениться.
- Так вы еще и не женаты?! - Никита чувствовал, что решительно теряет ориентацию в пространстве.
- Да хватит меня парить! Ты вообще рад или как?
- Безумно.
- Ну вот и замечательно, приезжай скорей, будем радоваться вместе, водки выпьем, споем! - тут Аркаша замычал что-то смахивающее на "по муромской дорожке", и Никита со всей отчетливостью осознал, что случай весьма серьезный и требует если не хирургического, то хотя бы его, Никитиного, вмешательства.
- Жди, скоро буду, - сказал Никита, но судя по всему его слова не дошли до адресата, ибо в трубке послышалось невразумительное сопение, означавшее, что Аркаша заснул.

V
Замечательная штука - цивилизация. Иногда. Вот, к примеру, изобрели японцы такую, казалось бы, ерунду, как плеер - ерунда-то ерунда, а ведь совершенно незаменимая в российской действительности. Ничто так не может скрасить серое убожество наших будней, как эта маленькая пластмассовая коробочка. Есть еще, конечно, розовые очки и грибы псилоциды, но первые, одевай не одевай, а эффекта все равно уже нет никакого - у русских выработалась высокая и устойчивая невосприимчивость к розовому цвету, а вторые с завидной прозорливостью давно и бесповоротно запрещены законом. Но вот плеер! Включишь какой-нибудь там "It's a beautiful day" и все вокруг преображается - даже лица попадающихся навстречу милиционеров не вселяют в душу чувства безысходности, так и хочется подойти, хлопнуть по опогоненному плечу и сказать: "Buenos dias, amigo!"
Никита давно уже распознал чудодейственные свойства плееров фирмы "Sony" и, законопатив уши бородатым Эриком Клэптоном, вышел из подъезда. Однако, российская действительность засунула свой вездесущий нос даже в японские высокотехнологичные разработки - замечательные батарейки, разрекламированные и расхваленные Никите в магазине электротоваров, оказались, видимо, тульского производства и, исчерпав мизерный заряд работоспособности, мягко свели Клэптона на нет, чем Никиту несказанно огорчили. Злобно выругавшись, он выдернул из ушей наушники и собрался было окунуться в уличную звуковую мешанину, как взгляд его уперся в металлические зрачки, в упор смотревшие на него из под грозно нависших надбровных дуг - в двух метрах от него, расставив могучие ножищи, стоял Ирочкин папаша-бизнесмен, заслоняя своим античным торсом заблеванное Никитой лобовое стекло серебристого лимузина. Судорожно сглотнув, Никита попытался унять предательскую дрожь в коленных суставах и выдавить из себя что-нибудь подобающее сложившейся ситуации, но одеревеневший язык упорно отказывался повиноваться, и лишь в памяти всплыл давно забытый анекдот про Майка Тайсона. "Что сейчас будет" - идиотски хохотнул Никитин внутренний голос, но хозяин машины внезапно обнажил бесконечный ряд лошадиных зубов и, отчаянно жестикулируя позолоченными пальцами, произнес:
- Здорово, кореш! Ну ты ваще в натуре! Прогреваю я сегодня тачку, типа, и тут вдруг хуяк - и потекло по стеклу-то по лобовому. Ну, думаю, порву падлу! Пушку, типа, достал, выглянул, смотрю наверх, а тебя там в окне-то ну так колбасит - беда ваще. Зеленый весь, руки растопырил, глаза вытаращил, ну и блюешь, типа. Мне тебя аж жалко стало. Ты где ж так накачался-то, а?
- Я.. мы... это... в общем... - ошалело промямлил Никита, но Ирочкин пращур, сверкая лошадиными зубами, не дал ему оформить начатую мысль и продолжал.
- Да ты не бзди, не трону. У меня сегодня настроение хорошее, да еще Иркин типа друг, умный такой, сука, бакланил, что рукоприкладство не есть цивилизованный способ решения проблем, - последние слова, видимо, дались папаше с трудом, судя по тому, как он напряженно сдвигал складки кожи на бугристом лбу. - Тачку-то я все равно сегодня в мойку отгоню, а тебе, типа, совет - закусывай, когда бухаешь. На вот, пива купишь.
С этими словами бритоголовый атлант сунул в дрожащую руку Никиты пятидесятирублевую бумажку и скрылся в подъезде.
Бархатное сентябрьское солнце все также по-домашнему подмигивало матовым лужицам на асфальте, дети все с той же беззаботностью копошились в песочнице, а Никита, не в силах сдвинуться с места, нелепо мял в кулаке деньги и чувствовал, что вот-вот расплачется то ли от обиды, то ли от пережитого припадка ужаса. "Как же это? И ведь даже по роже не съездил, а ведь мог, должен был, ведь не по правилам" - оправдывался Никита. - "Неужели я так окончательно и бесповоротно разуверился в людях, что жду от них только пакостей? Что же это творится-то, а? И ведь денег даже дал. Что-то сегодня не так, определенно".
А солнце продолжало обливать землю своим теплом, посмеиваясь с высоты над Никитой, который, оглядев напоследок обезображенный лимузин, двинулся вперед, внутренне сжимаясь от предчувствия неведомого чуда.

VI
В метро было прохладно и как в детстве захватывало дух от подземных запахов и рева уносящихся в таинственные туннели поездов. Навстречу Никите неторопливо проходили люди и его поражало полное отсутствие в толпе привычных суетливых бабок, подобно Сильвестру Сталлоне обвешанных боевой амуницией, поражало то, что никто желчно и шепеляво его не обругал, поражало, что навстречу проплывали только нежные девичьи лица, торопились опрятные юноши с осмысленными взглядами, весело переговариваясь, шли под руку семейные пары. Лишь в дверях на него налетел седой, небритый кавказец и, горестно всплеснув руками, запричитал: "Ах, извините ради бога, спешил, нэ замэтил! Простите великодушно!" Никита махнул рукой и, улыбнувшись, пропустил его вперед, решив, что в сущности кавказцы люди неплохие, скорее даже замечательные люди.
Заветное пространство около кассы было свободно, лишь двое подростков стояли, прислонившись к стеночке, видимо ожидая своих подруг, и вели оживленную беседу о культурологической ценности работ Карла Ясперса. Никита вытащил бумажник, собираясь в очередной раз разориться в пользу городского (его всегда смущало это определение полубандитских олигархических капиталов) бюджета, и в это время его блуждающий взгляд упал на неброское объявление:

Постановлением мэрии от 01.IX.99.цены на проезд в метрополитене снижены до 1 р. 50 коп.

Часто-часто задышав, Никита сморгнул, потом зажмурился и схватился рукой за взбрыкнувшую сердечную мышцу, но объявление от этого не исчезло. Напротив, оно как-то приосанилось и гордо смотрело на Никиту своей наглой эклектичностью. Расплатившись, Никита решил, что предчувствие чуда оправдалось и, боясь это чудо спугнуть, он проскользнул через турникет, вывалился на платформу и нырнул в полупустой вагон.
"Что же это творится? Телевизор включил - Антонов поет, машину чужую изгадил, так меня не только не покалечили, так еще и денег дали, человеки кругом улыбаются, цены понизили... Господи, не шутишь ли ты надо мной, к тебе воззвах? Не слишком ли жестоко? Но ведь я COGITO, значит ERGO SUM. Значит счастье, блин, есть и справедливость тоже. Так глядишь и до коммунизма доковыляем. Подумаешь, ну ошибся Хрущев на двадцать лет, так ведь в условиях исторической необходимости это тьфу, пустяк. Господи, ужель ты смилостивился над нами грешными?" Никита чувствовал, что вот-вот оторвется от земной поверхности, он задыхался от гротескного нагромождения радужных мыслей, от забытого давно ощущения, когда грудь наполняется чем-то морозным и невесомым, наполняется, растет и, подобно воздушному шарику, рвется вверх, вверх, выше, быстрее. В такие моменты он особенно остро испытывал обычно неуловимую и эфемерную любовь к людям, которая за последние годы превратилась в пыльный миф, которая рефлекторно пряталась за ширмой цинизма и безразличия. Розовея от счастья, Никита любил уже весь этот несуразный мир, слепленный из бесконечных "за что?", и прошлая жизнь, еще вчера столь реальная, казалась ему пошлым фарсом, разыгранным в дешевом театре. С трудом сдерживая рвущийся наружу вопль ликования, Никита дождался своей станции, выскочил из вагона и, стремглав промчавшись по меланхоличной ленте эскалатора, выбежал на улицу под яркое солнечное небо, под шум машин, под рокот толпы, под огромный плакат с надписью:

Голосуйте за Б.Б. Гребенщикова, кандидата в президенты от независимой партии "Кашмир".

VII
Аркаша открыл дверь звонка после тринадцатого. Почесываясь и зевая, он пробормотал что-то похожее на "заходи-садись-здравствуй" и, подтягивая пузырчатые рейтузы, удалился в направлении туалета. Вернувшись минут через пятнадцать, он хмуро посмотрел на Никиту и с явной подозрительностью в голосе спросил:
- Ты чего с цветами?
- Так ведь у тебя ж праздник, ребенок родился. Я тебя поздравляю от всей души, - просиял Никита.
- Стоп. Какой праздник, какой к черту ребенок, ты че несешь?
- Как че? Ты ж мне сам сказал по телефону, приезжай, мол, все дела. Так орал, что я чуть не оглох.
- Да? - Аркаша наморщился, видимо пытаясь извлечь из захламленных закоулков памяти какие-либо напоминания о недавнем прошлом, но, судя по всему, не обнаружив ничего, кроме черной пустоты, произнес, - Не помню.
- Что значит не помню? - насторожился Никита.
- Да ничего не значит. Не помню и все. Пьяный был.
- Так ты и сейчас не особенно-то трезв.
- То-то и оно, - философски изрек Аркаша, извлек из бара бутылку водки и два стакана, водрузил все это на стол, чем-то напоминавший Аустерлиц после сражения, сел на стул и тяжелым взглядом, исполненным вселенской скорби, отверг все Никитины невысказанные и рвущиеся наружу упреки, вопросы, возражения и доводы в пользу здорового образа жизни и житейского благоразумия.

- Жизнь - это проститутка, - мрачно сказал Аркаша, глядя на основательно захмелевшего Никиту. - Она отдается кому ни попадя, она всем дает поровну. Все зависит от того, сколько сможешь взять. Кто сказал, что жизнь прекрасна? Он самец. Или дегенерат.
- Ты слишком пессимистично настроен, - ответил Никита.
- Нет, я всего лишь реально смотрю на вещи и чем больше смотрю, тем меньше они мне нравятся. Посмотри вокруг! Людей гнетет тоска, их мучает одиночество. Скука, как вонючая подвальная крыса вгрызается в их души, жиреет, пухнет, разрастается, но она никогда не насытится. Скука - спутник прогресса. Поверь мне, неандертальцам не было скучно, им было холодно и они хотели есть. Так давай вернемся в пещеры, откажемся от метро и унитазов, но нет! Люди ленивы от природы! Чрево матери - вот лучшая обитель для лентяя - полный комфорт и бесплатные завтраки. Открой глаза, Никита, жизнь инфернальна, идеалы призрачны, любовь продажна. Так какого черта мы здесь делаем?! Мы делаем карьеру. Помоги ближнему и трахни его жену - вот ты и преуспел.
- Ты грузишь, - отмахнулся Никита, разливая водку.
- Нет, это ты не хочешь напрячь свои мозги и поразмыслить над многими вещами. Вот скажи, ты "Русский альбом" слушал?
- Ну.
- Взяло за жопу? То-то. А все потому, что правда всегда глаза колет. И не потому так муторно становится, что ты русский, а потому, что тебя в твое же говно носом ткнули. Ведь ты сам никогда не обращал внимания на то, что творится кругом - ну и пусть творится, пусть все свечи куплены, пусть крестов поназолотили, понавтыкали где ни попадя. А мне-то что? Да то, что и тебя купили, а нет, так купят рано или поздно.
- Слушай, к чему ты мне все это говоришь? - спросил Никита.
- К тому, что мы сами себе могилу копаем. У нас же каждый только под себя гребет - мне хорошо и ладно, а там хоть трава не расти. И все, бля, правительство ругаем, все жалуемся на жизнь хреновую, мы, мол, богоизбранные, а дерьмо ложкой хлебаем, как же так? Да вот так! Ты вот возьми и сделай что-нибудь для того, чтобы другим хорошо было, сделай и не требуй взамен ничего. Но нет! Своя рубашка к телу ближе, хоть и грязная вся. Так и будем вечно все на душу русскую сваливать. Так ведь нет ее, нет этой химеры чертовой, придумали ее всякие бердяевы и достоевские, а на деле жрать хочется!
С этими словами Аркаша опрокинул в себя очередной стакан и величественно погрузил благородное лицо в пустую тарелку. Никита еще долго сидел молча, смотрел на Аркашу и думал, что в сущности он прав, но слишком много пьет и от этого все рисует в черных красках. Никита думал о том, что это беда всех мало-мальски беспокойных духом людей - видеть изнанку жизни и, осознавая всю ее потрепанность и неприглядность, стремиться к лучшему, но в пресловутой российской действительности лучшее отождествлялось с бутылкой водки. "Все таки термин "русская душа" слишком размыт, стоило бы заменить его, скажем, на "интеллектуально-духовный мазохизм" или "материально-деятельную импотенцию" - подумал Никита, бережно вытащил Аркашину голову из тарелки, подложил под нее подушку и, захлопнув за собой дверь, вышел.

VIII
На улице стемнело. От асфальта шло вечернее тепло и нежно гладило по щекам, ладоням; в воздухе витало предчувствие новизны, обволакивало шершавыми звуками и заставляло идти, идти вперед, не задумываясь о предстоящем, не вспоминая прошедшего. Никита затерялся в многоликой толпе, смешавшись с ватными сумерками, и на его лице блуждала улыбка - ничто не могло уже нарушить сладкого покоя, охватившего его - Аркашины проповеди не поколебали уверенности в том, что сегодня он обретет что-то давно желанное, необыкновенное. Он верил в чудо, слепо шел к нему, зная, что встретит, обнимет, прижмет к сердцу и никогда, никому не отдаст.
И чудо нашло его в полутемном, случайно выбранным Никитой кафе, оно впорхнуло в его существо пьянящим ароматом свежести, истомой голубых глаз, водопадом струящихся волос, окутав все вокруг тончайшей вуалью нежной грезы. "Никита." "Марта." "Какое красивое имя." "Просто редкое." "Выпьем." "Лучше погуляем." И они гуляли, они шли по искрящейся воде навстречу звездам, долгожданным звездам, держась за руки, замирая от близости к далекой мечте, мечте, столь близкой сейчас, что ее можно было потрогать, не боясь спугнуть, разрушить, разбить. "Я читаю Маркеса." "А я тебя." "Я слушаю King Crimson." "А я тебя." "Я не боюсь смерти." "А я тебя." "Я люблю тебя." "Верю."
И они вернулись домой, к телевизору и пыльному карнизу, к сонным креслам и мудрым книгам, к капающей из крана воде и перегоревшей на кухне лампочке, они вернулись домой. Вдвоем. Они пришли в свой Замок.

"Извини, у меня бардак."
"У меня тоже."
"Хочешь кофе?"
"Спасибо."
"Я..."
"Знаю..."
"Я..."
"Можно..."
"Мне..."
"ДА..."

I
Московское время 12 часов.
- Марта... Марта, милая... Марта!!!
..........................................................................................................................................................................
- Мартынов, очнитесь.
Никита открыл глаза. Вдохнул непривычный воздух, пахнущий ампициллином и сдавленным ужасом. На его кровати сидела женщина в белом халате, с птичьим лицом, холодным и безнадежно пожелтевшим. Над головой ржавым металлом ухало радио и мутно-серый потолок глупо улыбался грязными разводами. Напротив, странно подергиваясь, хихикая и торопливо бормоча что-то, сидел на металлической койке высохший старик, мелко тряся седой бороденкой и делая Никите непонятные, бессмысленные знаки.
- Мартынов, голубчик. Не надо так волноваться, тем более, что вам сейчас на процедуры. Не упрямьтесь, приведите себя в порядок, за вами придут через десять минут.
Женщина улыбнулась коричневым ртом и вышла из комнаты с бледно-зелеными стенами, закрыв на ключ массивную дверь.
Никита, чувствуя как ледяная стужа сковывает его грудь, мешая дышать, приподнялся на локте, огляделся по сторонам и вдруг со всей отчетливостью, со всей издевательской, глумливой ясностью понял, вспомнил, где он находится. И закричал. Закричал беззвучно и надрывно, холодея от ужаса и безысходности, от чудовищной, липкой, бесформенной тоски, обрушившись в самые темные глубины человеческого страха. Он рванулся, опрокинув тумбочку со стаканом затхлой воды, пронесся по комнате и наткнувшись на безумно хохочущего старика, ринулся вверх, пронзив грязный потолок - перед ним в кошмарном калейдоскопе промелькнули десятки таких же бледно-зеленых камер с привинченными к бетонному полу койками, на которых, скорчившись лежали жалкие человекоподобные существа, он вырвался на воздух и задохнулся от пронзительного ветра и колючих, едких капель соленого дождя. Замотав головой и раздирая на груди белую рубаху, он устремился еще выше, истекая болью и нечеловеческими муками. Он разбил пальцы в кровь, пытаясь пробиться сквозь стылое, стальное небо, он колотился о свинец безразличных туч как мотылек, стремящийся к свету, он рыдал и смеялся, молил и проклинал, он протягивал руки и опять падал вниз, вниз, вниз, в черную яму кристального ЭГОНО.

Эпилог.
Мощный раскат грома, прогремевший из под низких туч, заставил случайного прохожего втянуть голову в плечи. "Гром? В сентябре? Господи, ну и погода..." - подумал прохожий и заспешил домой к жене и детям. Огромный желтый лист упал на шляпу прохожего. Он торопливо стряхнул его в грязную лужу и скрылся за углом, бросив скучающий взгляд на чугунные ворота и неприметную табличку со странной и непонятной для него надписью:

Муниципальная усыпальница душ имени "Никого".

Октябрь, 1999.

Tweet