Уазик дернулся, покатил, выбираясь из дворов на проезжую часть. Верзила с костистым, лошадиным лицом, подсев слева, так сильно въехал в меня плечом, что только подпирающий с другой стороны мордоворот в кожаной куртке не дал мне слететь со скамейки. Мы ехали навстречу бесформенным массам тьмы, из которой слабо, едва побеждая эту тьму, выблескивали фонари. Я смотрел на ночную улицу, раскачивавшую на поворотах свое обугленное, в светящихся желтых язвах тело, и не верил в случившееся. Тепло дома еще не выветрилось из моей наполовину застегнутой рубашки, – мне не дали даже как следует одеться, ворвались, задали пару каких-то индифферентных вопросов и поволокли вниз, по лестнице. Странно: пятеро этих добрых молодцев не могли сдвинуть с места худенького юношу, будто я был статуей, из ног которой в землю уходили металлические стержни громадной длины. Верзила отворачивался от моего взгляда, словно от света нестерпимой яркости. Копошащаяся в его прямоугольном, вытянутом внизу лице чернота, проступившая, словно в негативе, не выносила, когда ее видели, как непроявленная пленка не выносит нормального освещения. 

Все это было только что, казалось, дверь в прошлое еще не закрыта, его запах – запах кухни, маминых блинчиков, потекшей ручки, которой я писал свою записку, наводил порчу на адепта тьмы, – ощущался моим носом с оглушающей силой текущего момента. Стоило только перемотать фильм на несколько кадров назад, и я не стану открывать дверь, запертую на засов после того, как насмерть перепуганные мама и сестра куда-то ушли, послушаюсь того «я», что влекло меня к здравомыслию, и события пойдут по-другому, надо только верить, чтобы ни единая трещинка сомнения не ослабила рычаг мысли! 

– Эй! – грубый толчок в плечо. – Ты кто? Иван Грозный? 
Верзила растягивает рот в глупой ухмылке, другие тоже скалят зубы. На всех – одинаковые черные кожанки, и кажется, будто они облачают пустоту. Темные ищут меня, чтобы уничтожить, надо их запутать, притвориться дурачком, чтобы сидящие в людях бесы ни в коем случае не поняли, кто я на самом деле. 
– Я – Распутин, – выговариваю твердо, не отводя глаз. 
– Распу-гу-гу-гу-ууутин! – заходится вся черная бригада ледяным хохотом. 
– Это Распутин, поняли?! – вытаращившись, орет верзила, и рот его переползает на левую сторону, словно хочет соскочить с лица. – А где твоя борода? – Он хватает своей лапищей мою жиденькую, войлочную бородку и пребольно дергает. – Маленькая какая-то, у Распутина больше была. 
– Я – Иван Сусанин! – увожу бесов все дальше. – Московия, Московия, если пройду с тобой в сердце болотами и лесами нехожеными, когда вернусь – будет небо над тобой не голубым, а глубоко синим! 

Сидящий напротив здоровяк с рыжими усами не разделяет общего веселья. Голова у него – как муравейник, книзу шире, лицо коричневое, глаза разрезами, черные, в стальных белках, кулаки гиреподобные. Меня пугает его лицо, на мгновение оно скукоживается и чернеет, глаза превращаются в светящиеся бельма: его бес насторожился. А лицо верзилы – сладострастная улыбка и глаза, в них – жадный, всепожирающий садизм. 

– Остановите, пожалуйста, мне нужно в кусты, ненадолго! 
– Сейчас будет поворот, там вытащим тебя и убьем, – обещает верзила спокойным, деловым тоном. – Еще перед этим выебем. 
«Всячески отвлекай их, тяни время: главное продержаться еще десять минут, дальше будет легче» – проносится в голове легчайшим ветерком. 
– Нет, на том повороте террористы заложили бомбу! Ради всего святого, надо ехать другим маршрутом! 
Кулак усача, повисев немного в воздухе, словно поднять такую тяжесть стоило немалых усилий, вышибает из меня дыхание, и я долго держусь за живот, ощущая свои кишки, как сложную систему перемерзших труб. Инеевые узоры застилают боковые стекла, лишь верхняя закраина того, перед которым сидит усач, прозрачна. Надо смотреть на этот кусочек ночного неба безотрывно, не касаясь его взглядом, и тогда я исчезну для бесов, они перестанут меня видеть. 

Последние метры пути были похожи на доставку в тюрьму опасного преступника. Верзила подскочил, упершись согнутой спиной в потолок, открыл дверцу машины, чья-то каменная ладонь пихнула меня к выходу, и тут же была выкручена моя правая рука, нывшая в плече от такого же маневра на лестнице моего дома. Машина остановилась возле крыльца какого-то здания. Мутно-желтый свет прикрепленного над железной дверью плафона скупо освещал группу существ, окруживших меня, из которых вполне человеком была разве что коренастая женщина в двубортном пальто, накинутом поверх медицинского халата. 
– Ну, все, вы уже тут сами справитесь, – прозвучал голос верзилы откуда-то из темноты, словно уже из прошлого. – Смотри, не шали, Распутин! А то вернусь, и ты мне за царя ответишь! 
Ребята в кожаных куртках с необыкновенной скоростью ввалились в салон, свирепо клацнула дверца. Было похоже, что красноватый зев салона всосал их, как бесплотную шелуху. Рисуя во мраке и тут же стирая за собой дорогу вдоль здания, машина ужалась до черного прямоугольника с двумя не поспевающими за ним красными червями, а потом и вовсе пропала. 

Что-то трясущееся, бормочущее вцепилось в мое запястье своими проволочными пальцами, хотя я не сопротивлялся и сам отлично шел. Оно было в фиолетово-белой, полосатой пижаме и в советском пиджаке, утратившем определенный цвет, – от всего исходил жуткий запах разлагающихся человеческих выделений. Стоило посмотреть на его смазанное, скошенное на один бок лицо двумерной твари, прорвавшейся в наш мир, и это полулицо-полумаска сразу отвернулось, зашипело. Трое других двумерных держались чуть в стороне, и они так же начинали бесноваться от моего взгляда. Мы вошли в здание. Навстречу из коридора хлынула тишина, сырая, гнилая, в белых всполохах люминесцентных ламп. Запах, сильный, как пощечина, разбудил в душе нечто, похожее на предчувствие близкой беды. Я отогнал от себя это свинцово-раскаленное, стараясь держать его на расстоянии вытянутой руки. «Через пятнадцать минут ты сможешь отсюда уйти, – прогремел в сознании голос Учителя. – Главное, никому ничего не говори и не оглядывайся» 

Меня ввели в небольшой кабинет. Драная кушетка, у которой правая лапка была до середины перемотана изолентой, набитый пыльными папками пенсионер-шкаф, кашпо со слоноухой монстерой и близнецы-столы, сдвинутые спинами и ставшие сиамскими, – вот и все габаритное, что там стояло, а, между тем, свободного места почти не оставалось. За ближним к окну столом восседал сухощавый мужчина в белом халате. Он вскинул на меня свои грифельные зрачки, увеличенные очками, и сухо попросил садиться напротив себя. Нас разделило около метра рыжей лакировки, где тухлой рыбкой плавал отблеск люминесцентной лампы. Женщина примостилась сбоку, подвинув стул из породы советских к кашпо, и тот пронзительно взвизгнул под ее широким задом. 
– Как вас зовут? – нетерпеливо начал мужчина. 
Я ответил. 
– Сколько вам лет? 
– Восемнадцать… почти девятнадцать. 
Он что-то записывал, уткнувшись носом в мелкие буковки и метая вопросы вслепую. Этот нос, с заостренным кончиком, непропорционально длинный, прямой, продолжавший линию скошенного лба, придавал ему сходство с дятлом. 
– Где учитесь? 
– Первый курс, филфак. 
– Филфак – это философский? 
– Нет, филологический. 

Опрос, вернее, допрос в таком духе длился не менее десяти минут. Запасы шариковых ручек, которые менялись, как только начинали мазать или бледнеть, были неистощимы, как и терпение человека-дятла. 
– Почему вы ушли из дома? – он кольнул меня быстрыми карими глазами. – Где вы были вчера и позавчера? 
– Меня похитили, запихнули в машину и увезли за мост, – выложил я заранее придуманное. – Накололи какой-то дрянью. Очнулся ночью. Кругом – лес, лежу в заледеневшей луже, весь мокрый, ботинок нет. 
– Следы от шприца остались? 
– Да, вот. 
Закатываю правый рукав, переворачиваю запястьем вверх. Если верить, абсолютно, без единого сомнения, след там действительно появится. И вот словно красная искорка мелькает перед глазами, оседает на кожу и становится пятнышком! Мужчина перегибается через стол, напружинивает брови, кажется, еще секунда, и он пробуравит взглядом мою руку. Женщина щурится каждой морщинкой своего немолодого лица, тонкий, чуть вздернутый носик подается вперед. Наконец, любопытство перевешивает тяжесть ее крестца, она привстает, делает шажок и нагибается надо мной. Морщинки враз разглаживаются, она примеривает одну из самых добрых своих улыбок, словно ей только что показали, перед этим долго разворачивая пеленки, прехорошенького младенца. Мужчина коротко кивает и что-то записывает. 
– Чтобы они меня далеко не увезли, я… обмочился в салоне, – говорю с видом человека, решившегося сказать правду. Хороший ход! Женщина сердобольно подпирает щеку ладонью, она мне верит, в ней сейчас почти нет черноты, бесовской мембраны, через которую фильтруется вся информация. – Поэтому один из них, тот, что сидел рядом, макнул меня лицом в лужу… 
– Достаточно, – перебивает меня мужчина. – Мы поняли... 
– Нет, постойте! Вот, гляньте на этого человека, я вырвал страницу из его книги… 
Расстегиваю нагрудный карман своей рубашки, зная что он пуст: мысль опережает знание, кристаллизуясь в материи. Время затвердевает, кипы бумаг, жужжание лампы, взгляды людей в белых халатах – все стягивается к моим пальцам. Она материализовалась. Достаю многослойный квадратик бумаги, разворачиваю. На фотографии в верхнем правом углу – лицо будущего антихриста, кумира миллионов, того, кто сейчас творит чудеса, исцеляя неисцелимых. Но глаза – светящиеся бельма – выдают его. 
– Вот, посмотрите на глаза этого человека! 
Мужчина смотрит без интереса, в его грифельных зрачках – лишь должностной холод. 
– Просто пристальный взгляд… 
– Нет, вы внимательнее смотрите! 
– Взгляд целеустремленного, волевого человека. – Он покрывает страничку из книги давно заготовленным, страшным листом, рассеченным подстрочной линейкой, словно проводами электролиний, от него веет грозовым небом и сырой горечью полей. – Вот здесь, поставьте подпись. 
«Не подписывай» 
– Не буду. 
– Почему? Здесь просто на вас посмотрят. Недельку пройдете обследование, и вернетесь домой. 
– Да вы что… У меня сессия. Мне некогда, отпустите меня, пожалуйста! 
– Сейчас уже не получится. Ваш лечащий врач будет только утром. 
– Да по какому праву… 
– Подпиииисывай! – сладенько растягивает женщина. – Завтра анаализы сделают, сееердце посмотрят, кроовь проверят, и гуляй Вася. 
Как будто в голове у нее завертелся шкив, ее голос становится все визгливей, приобретая нахрапистую пулеметность торговки. 

Беру лист и вписываю фамилию антихриста. Он послал призрачного двойника, чтобы убить меня, но того не учел, что, отождествившись с двойником, можно влиять на него самого. Я поймал его, он во мне. Все, что будет происходить со мной, будет происходить с антихристом. Нечеловеческий вой оглашает коридор. 
– У Дорофеева припадок. – Женщина вскакивает, выбегает. 

Мне дают новый листок, и я пишу то же самое. Стол, шкаф, книги наливаются чернотой, контуры их дрожат и мреют, материя не выдерживает, мужчина начинает с тараканьей быстротой что-то писать, движения его теряют смысл, лицо скукоживается, проступают две пары челюстей в виде зубчатых полумесяцев. Антихрист орет от боли, мной, моим ртом: 
– Ааааааууууууээээээыыыыы!!!!! 
Вбегают существа в пижамах, стаскивают меня со стула, волокут под руки из кабинета. Высокий, с заплывшими красными глазками увалень рубит кулаком по моей спине, в его опухших, смазанных чертах – безликая злоба: 
– Иди!.. Иди, падло!.. 
– Да он идет, идет! Не бей его, – вступается за меня женщина. – Успокойся, Федечка, милый… 

Федечка постоянно бормочет что-то о политике, с такой безучастностью к сказанному, словно он проглотил радио, воспаленно-красный рот двигается механически. Когда меня приводят в одетую голубеньким кафелем комнату, он даже после окрика не сразу отцепляет свою широкую, в пять хотдогов, ладонь от моего воротника, с опаской косясь на безобразно-ржавую ванную в углу: не просочусь ли я сквозь решетку слива? 

– Раздевайся пока, – ласково говорит женщина. – Сейчас придет Любовь Трофимовна, принесет тебе мыла. Ничего, не переживай. Все будет хорошо. 
– А…можно маме позвонить? 
– Завтра позвоним твоей маме, завтра ты с ней увидишься. 
Спустя минуту ее сменила задастая баба без определенного возраста. Халат у нее зеленый, безразмерный, но даже из такого халата она умудряется выпирать всеми женскими округлостями. Мозолистые, заскорузлые руки важно, как «хлеб-соль», держат помойно-салатовую пижаму с почти стершимися клеточками. 
– Ну, что стоишь, раздевайся, – бросает она, облизывая языком десны и улыбаясь половиной рта. Видимо, это выражение высшего благодушия. – Вот тебе пижама, если маленькая будет, другую поищем. 

Любовь Трофимовна и не думает отворачиваться, когда я снимаю одежду, но ее серые в темных кругах глаза смотрят поверх меня, словно она где-то далеко. 

Кран со стоном извергает из себя застоявшуюся, холодную жидкость рыжеватого оттенка, стон переходит в спазматическое откашливание, жидкость все теплеет и теплеет. Верхние ряды плиточек наезжают на нижние, как чешуя, стены такие кривые, что кажется, они дышат. 

Любовь Трофимовна мылит мне волосы своей полной, в старческих цыпках рукой, сует голову под уже дымящуюся струю. Невольно вскрикиваю. 
– Что, горячо? – грозно надвигается из тумана оплывшая туша. – Ничего не горячо, я же чувствую! 
Но рукоятку с красной заглушкой все же поворачивает. Загрубелые пальцы проходятся по спине чем-то похожим на наждачку, зажигают саднящей болью плечи и шею, устраивают пожар на груди. 
– Там сам себе промоешь, – бросает она мне мочалку с напускной сердитостью, поджав маленькие ярко накрашенные губы. 
Гадаю, сколько лет этому жухлому волокнистому початку, согнуть который у меня не хватает сил, но стоило только увидеть, как Любовь Трофимовна складывает мою одежду и исчезает с ней за дверью, вся игривость пропала, сердце колотится так, словно я только что пробежал на скорость стометровку. 

Пижама не полностью поглотила мое тело: болтающиеся на поясе штаны силились, но не могли сожрать и половину голеней, а широкая в плечах куртка вгрызалась рукавами в запястья, только когда я опускал руки. «Пусть будет мое тело камнем, на котором утвердится новое строение, пусть будет душа моя руслом, куда стекаются все страдания…»

Моя молитва вызвала новый разрыв незримой светящейся паутины, на которой зиждется пространство. Влетевшая Любовь Трофимовна была явно не в себе: полные щеки побледнели и были напряжены, расширенные зрачки метались от предмета к предмету, между бровями легла гневная складка. Все, что грызло ее в течение дня, норовило выплеснуться, как газировка. 
– Пошли, пошли, – зашипела она на меня. – Долго сильно одеваешься… 
Коридор встретил нас сонно слоняющимся Федечкой, поглядывающим на свои выпирающие из шлепанцев шерстяные носки. Трое других, заштрихованные тенью, стояли метрах в семи от кабинета, на площадке лестничной шахты, их оживленный бубнеж будил ворчливое эхо. Любовь Трофимовна повернулась к ним и с машинальной заботливостью спросила у коренастого, одетого в голубую олимпийку и серые, из другого комплекта, спортивные трико: 
– Как ты себя чувствуешь, Коля? Голова не кружится, не тошнит? 

Я решил, что момент созрел, развернулся в противоположную сторону и ровной, неспешной походкой направился к выходу. Сразу с верхних этажей стали спускаться по лестнице, побежали, заструились тени. Требовалось так же идти, не оглядываясь, не ускоряя шага, мерно размахивая руками, но это было невероятно, мучительно сложно. Я не махнул правой рукой – авось повезет! Далее все развивалось с фатальной неизбежностью. Воздух, густой, как смола, пророс узловатыми корнями, они обвились вокруг моего запястья, оплели шею, – я обернулся, и тут же реальность изменилась: меня уже тащили обратно, в полумрак лестничного марша. Коля угостил меня коротким крюком под грудь, на минуту дыхание парализовало. 
– Да он не будет, не будет больше, – уверял женский голос, звучавший где-то рядом, в тумане. 

Это сама Великая Мать мне помогла, на минуту преобразив Любовь Трофимовну своим Лучом. Федечка, побуждаемый непонятным ему импульсом, попытался меня успокоить: 
– Тебя просто посмотрят и отпустят, главное, слушайся и не убегай. 
Пустота в его глазах на мгновение исчезла, они стали ясными и немного виноватыми. 
– Тут у нас не стадион, чтобы тебе бегать, – осклабился он, полагая, что сказал что-то остроумное. 

Известка под лестницами пучилась от грибка и слезала, как кожа после ожога. Я не успел нейтрализовать навеянный сырым пятном образ – голову хищного насекомого с двумя парами серповидных челюстей, и равновесие нарушилось, по углам стала сгущаться волнистая серая пелена, живая отзывчивость во взглядах тех, кто меня вел, погасла, вместо нее тут же вспыхнули ненависть и страх. Из них, как игрушечные головы на пружине, выпрыгивали черные сгустки, норовя меня разорвать, загрызть, ай, зачем же кусаться, за что это меня так?! 

Кто-то, никак не попадающий в радиус моего взгляда, держал металлическую дверь, пока меня волокли, и цедил сквозь стиснутые зубы: «Держи, держи его, Ваня! Коля, ты чего там застрял, блядь, за руку его держи, да за руку, а не за жопу!» Визгливый женский голос, погоняющий неуклюже двигающихся существ в пижамах, ввинчивался в голову трепаном. Дверь захлопнулась, и автобус-жизнь уходит на твоих глазах, еще две минуты, и ты его не догонишь, – это паническое чувство подхлестнуло во мне мощные силы сопротивления. Я слился с неким леденящим разрядом, прошедшим через мой позвоночник в землю и затвердевшим: незримый стальной корень не давал существам сдвинуть меня с места, хотя я не прилагал никаких усилий для этого. Коля, почернев, как головешка, врезал мне под ложечку коротким тычком, а его спортивный костюм – управляемый бесами инфроскафандр – выстрелил из рукава психотронной пушкой. Это сломило мою заградительную сеть. Бесы подточили стержень веры, и меня снова тащили в утробный мрак кишкообразно выгибающегося коридора. Тошнотворно острый запах плавал меж обшарпанных стен. Дверные проемы без дверей чернели по обеим сторонам провалами в какой-то другой, маленький душный мир, где лица у людей были плоскими, а души – свинцовыми и урезанными. Звуки, оттуда доносившиеся, были похожи то на лай, то на взвизгивание бензопилы, иногда удавалось разобрать слова. «Он пришел… Это конец, это конец!.. Убей его…» – складывался у меня в голове буквенный хаос. Это бесы стонали, когда мне удалось отождествиться с пойманным мной двойником Антихриста. 
– Ааааааууууууээээээыыыыы!!!!! – рвется из меня его боль. 
Необъятная бабища, усевшись на стоящее возле последнего проема широкое кресло, где ее зад все равно не помещается, командует, куда меня класть и как привязывать, хотя все всё знают и без ее визгу. 
– У, вампирище! – брезгливо-презрительно приподымается ее почти раздвоенная губка. 

Пронзает мысль, что случилось нечто непоправимое, страшное в моей жизни, становится нехорошо в животе. 
– Дайте телефон, я хочу маме позвонить! – пытаюсь я вырваться, шарахаю коленом о спинку койки, делаю шаг к выходу. На мне почти висят пятеро, но я вижу лазейку в реальности и устремляюсь туда, в небесно-голубую прогалину между сосновых стволов, на которых плавилось вечернее солнце, на полянку с пегими пятнами льда, где я стоял два дня назад… Но что-то серое, бесформенное упрямо лезет в лицо, стараюсь не смотреть, только не смотреть, главное – не смотреть! И все же – взгляд залип. И вот уже не поляна передо мной, а рыжевато-серый потолок. Кулаки летят отовсюду. Даже пол будто собрался в кулак и разбил мне губу при падении. Мелькает лицо осанистой немолодой женщины в белом халате, красивое и недоброе. 
– Снимайте с него штаны, вооот, сейчас будет укольчик! 

Голос ее звучит странно, плоско. Она поднимает до лица руку, словно собираясь меня перекрестить, из обращенного ко мне троеперстия торчит маленькая иголка. Невнятно бормочущий кеноцефал – вытянутое вперед лицо этого доходяги в пижаме напоминает собачье – трясущимися руками переворачивает меня, кто-то другой стягивает штаны. Боль электрической змейкой вскользнула в тело и плывет, извиваясь, к Золотой Крепости Непрерывно-Бодрствующего Сознания, путает мысли, обтекает основание, плещется черной водой, облизывает волнами стены, обрушивает своды в бесконечную звездность. «Услыши нас, сирых и беспомощных, к тебе с верою и любовью припадающих, – чудится мне в бормотании человека-собаки. Это голос его души прорезывается, заставляет дрожать большую ушастую голову на короткой шее, заставляет седеть и выпадать редкие волосы. – И твоего теплого предстательства о нас пред Престолом Господа Славы просящих!» 

Время ускорилось: все задвигались с невероятной быстротой, положение моего тела менялось по сто раз за мгновенье. Великая Мать пожалела меня и в локальном масштабе изменила физические константы на короткий срок. Спасибо, милая! Благодарю, Учитель, что вынимаешь из моего поля психотронные волчки-разрушители! Куда-то все схлынули, осталась лишь осанистая. Пытаюсь подняться с койки, но грудь, руки и ноги привязаны. Поворачиваю голову. Всюду – койки, по семь, по восемь в ряд, между ними – узенькие проходы. Моя койка возле перегородки, частично разделяющей пространство надвое. Под одеялами дрожат от страха существа в пижамах, берегут каждое свое движение, каждую мысль, поворачиваются или думают о чем-то новом с величайшей осторожностью. Перепутанные и перекошенные решетки материальности – сплошная мучительная ловушка, в которой существуют лишь крошечные зоны безопасности: достаточно не так шевельнуть рукой – и тебя корежит, выворачивает, уродует психическое тело, выбраться очень сложно. 

Какой-то задыхающийся голос внутри меня восстал против всего этого: 
– Мне надо уйти! – обращаюсь я с мольбой к женщине. – Почему мне не дают уйти! Это противозаконно, я свободный человек… 
– Завтра придет врач, и поговорите, – проговорила она с ноткой торжества, и лицо ее чопорно вытянулось. 
– И он меня может отпустить? 
– Ну, если сочтет здоровым… 
– На каком основании меня тут держат? Это тюрьма? 
– Нет… 
– А почему тогда на окнах решетки? 
– Это психиатрическая больница. 

Из меня словно дух вышибло, на миг я не мог пошевелить языком. Холодный волчок, завертевшийся в сердце, стал до того невыносим, что мне захотелось кричать. Нельзя верить темным, иначе реальность и вправду станет такой. Главное – найти противоречие, поймать их на ошибке. 
– За что меня так избили? – цепляюсь за первую замеченную странность. 
– А ты ударил женщину. У нас тут такие законы. 

Не помню, чтобы ударил ее. Нет, все-таки, кажется, задел, когда вырывался. Кольца колышущегося пара расступаются, вижу искаженное злобой красивое лицо вечность назад, дребезжащий крик спускает с цепи всеобщую ярость… Надо разбудить ее сердце Лучом, тогда она развяжет меня. 
– Я хочу вам кое-что открыть. Только обещайте, что никому не скажете. 
– Хорошо, не скажу. 
Я назвал имя и сказал, что это – грядущий антихрист. Перечислил семь главных признаков. 
– Вы верите мне? Верите? 
Уголки ее рта дрогнули в холодной улыбке: 
– Я в себя верю и в своего мужа. 

Она хрустнула выключателем. Палата погрузилась во мрак, только слабый свет фонаря протянулся по потолку бледно-рыжей полоской. В воздухе кишели мысли больных, похожие на маленьких безголовых ящериц с крыльями летучей мыши. Подушка, набитая перьями падших ангелов, Оттуда, из вселенского мрака, доносился богатырский храп бабищи-вурдалака. Надо встать, потому что содержимое кое-чего у меня переполнилось. Сделать это одним движением, без прерывания: поднять корпус, спустить ноги, шагнуть, потому что контуры кровати очень яркие, прорисованные светящимся белым карандашом во тьме, – помощь Учителя, он расплавил материю, чтобы я мог отсюда уйти. Ремни вгрызаются в грудь, в щиколотки, в запястья, но подниматься все равно нужно прямо, следуя сильному течению линий. Мысленный флюид перетекает в них, это губительно. Я – сам свой тюремщик, укрепляющий расплавленные Учителем прутья! Вспыхнула лампа, тысячью хирургических нитей сшивая мне глаза. Надо мной нависает нетопырье лицо с маленьким оскаленным ртом, высовывает жало визга: 
– Чего ты не спишь? Спи, давай! 
– Мне надо по нужде. 
– Ничего, потерпишь. Утром развяжут. 

Лицо начинает извиваться. Вся облая, моржиная фигура в засаленном белом халате остро вытягивается, проваливается по пояс в пол и с трудом плывет назад, бороздя ставший жидким цемент медленно расходящимися кругами. Деревья за окнами показывают какую-то средневековую пантомиму с такой глубочайшей тоской, словно они – не в меру разросшиеся кисти рук закопанных в парке мертвецов, – прототипов спектакля. «Итэ-э-эльф!.. – нарастает шепот из левого, стертого тьмой угла комнаты. Они узнали одно из трех имен Западного Ветра, открытого мне! – Он Иван Грозный, еще недовоплотившийся… Адский пламень волочится за ним!.. – Им известно, кто я! – А-ха-ха-ха-ха! Хозяин вырвался!» Он вырывается из меня, вырывается, – двойник, черный, я его вижу, сгусток небытия, – он сейчас убьет того, бормочущего на второй от проема койке! Учитель, помоги! Более не могу держать осаду темных. Эта дрянь, которую мне вкололи, выдирает хребет у каждого моего усилия… Мне плохо, плохо, плохо, как же мне плохо!.. 

Tweet