Предисловие

Когда я по своему обыкновению возвращаюсь домой в шесть утра помятый до невозможности, с налипшими на ботинках комьями глины и более седой, чем вчера, матушка имеет обыкновение хмуриться и греметь на кухне кастрюлями громче, чем обычно, а батюшка, также страдающий обыкновениями, заворачивается с головой в одеяло и тихо плачет, давясь в подушку, причём наволочка в итоге оказывается много мокрее обыкновенного.

Я по своему обыкновению разуваюсь и не снимая куртки прохожу к себе, а они по своему обыкновению со мной не разговаривают. Со мной давно уже никто не разговаривает днём, и только ночью, в том необыкновенном для нашего обыкновенного мире, куда я имею обыкновение наведываться обыкновенно не реже семи раз в неделю, у меня есть собеседники, которых и собеседниками-то в обыкновенном смысле слова нельзя назвать…

В общем, это очень необыкновенная история, хотя и началась она вполне обыкновенно.

1

Ивашка был бы хорошим человеком, если б в своё время не помер. При жизни я его и не знал, а после смерти взял он в привычку являться мне по ночам. Явится, бывало, сутулый такой, маленький, тощенький, бородёнка козлиная, сквозь кожу кровушка проступает, в паху червячки копошатся — явится и жалуется: мол, всю жизнь мечтал, чтобы его под берёзкой похоронили, ан схоронили под липкой. И местечко вроде бы ничего, и липка славненькая такая, развесистая, летом цветёт и пахнет вся, и пчёлки к ней попастись прилетают, а кто на кладбище придёт, тот под липкой отдохнуть и присядет, и прочтёт надпись на памятнике ивашкином, и его, Ивашку, добрым словом помянет, и яблочко какое на могилку положит, и яичко, и рюмочку выпьет, да и на могилку не забудет плеснуть — ну совсем, почитай, в рай попал Ивашка… да только не стало вот ему покоя. Уже четырнадцать лет встаёт он из могилки и ходит всё, ходит вокруг, и под берёзку просится, и стонет. И сам не рад, да и другим надоел, а сосед ему так прямо и сказал: мол, осинку бы тебе, говорит, а не берёзку — так ему Ивашка своими хождениями надоел.

А на том же кладбище, только не на пригорочке, где липка, а на дне оврага, у ручья, есть берёзка — ничейная, ей-богу ничейная! — да только самому Ивашке к ней не перебраться, надо, чтобы какой-нибудь хороший человек пришёл в ночь полнолуния на кладбище и перезахоронил его. И являлся все эти годы Ивашка во сне разным хорошим людям, и просил их помочь, но те все отказывались, и был вынужден Ивашка в ту самую ночь полнолуния их душить. Теперь вот моя очередь…

— А ко врачу не ходи, не ходи, — приговаривал призрак, растворяясь в темноте. — Не поможет тебе врач-то…

Так вот случилось, что я впервые в жизни обратил внимание на Луну с целью узнать, полнолуние ли нынче, и убедившись, что так оно и есть, взял лопату и отправился в сторону кладбища.

Ноги сами несли меня, что, впрочем, в подобных случаях неудивительно. Один мой знакомый лет пять тому назад тоже ходил на кладбище выкапывать покойника — точнее, покойницу: приснилась ему как-то девушка невиданной красоты, всю ночь они мило беседовали, а под утро, уходя, она оставила ему на зеркале помадой схему, как найти её могилу. Так вот, и знакомого моего ноги тоже несли сами.

Надо сказать, матушка и батюшка сразу поняли, куда я иду. Матушка нахмурилась и загремела кастрюлями, а батюшка залез под матрац и заплакал. Мне было жаль их обоих, но ещё больше я жалел сам себя. Но больше всех я жалел Ивашку — каково ему там, под липкой? Поэтому я всё-таки пошёл, да так торопился, что забыл, уходя, погладить свою кошечку. И всю дорогу на кладбище мне было очень жаль свою кошечку, потому что я забыл её погладить.

2

Ивашка был уже наверху и чистил куском наждачной бумаги звезду на памятнике. Заметив меня, он зашмыгал провалом на месте бывшего носа и забормотал, теребя в руках наждачку:

— Пришёл, да… А я вот — занялся… дай, думаю, почищу… всё красивее будет…

Я молча слушал, а Ивашка лепетал всё более виноватым тоном:

— Шкурочка тут кстати пришлась… хорошая такая шкурочка, меленькая… такая не царапает, а только окись снимает… хорошо, правда?.. А шкурочка — это я там, у дороги нашёл. Ничейная, как ты думаешь? Нет-нет, я сразу не брал, я подождал, вдруг кто вернётся… Никто не пришёл, вот я и взял. Никому ведь не нужна, правда? Ведь если б нужна была — наверняка пришли бы за ней, да? А так не пришли, вот я и подобрал, и мне польза… Красиво ведь, скажи?

Красиво, — равнодушно ответил я.

— Вот-вот! — вдохновенно подхватил Ивашка. — И я говорю: красиво! Правда ведь, красиво? И время сберёг, пока ты там ходил… А ты что, кошечку так и не погладил?

— Не погладил, — вздохнул я и вдруг почувствовал, как в носу засвербело.

— Ц-ц-ц! Как же это так, а? — я уставился под ноги и пожал плечами. — Да ты не горюй! Вернёшься — погладишь… Ай-ай-ай! Но как же так можно! Каково ей сейчас-то, а?

Глаза мои наполнились влагой и я судорожно всхлипнул.

— А ты поплачь, поплачь! — ободрил Ивашка. — Поплачь, легче станет! Хочешь, вместе поплачем?

Больше сдерживаться я не мог. Мы сели рядком на лавочку и горько заплакали.

Вдруг над кладбищем поднялся ветер, зашумели деревья, зашатались кресты и обелиски, и из могил полезли мертвецы. Мужского и женского пола, голые почерневшие скелеты и совсем ещё свежие, едва тронутые тлением трупы — все они сходились к нам с Ивашкой и, садясь кругом, начинали с надрывом рыдать.

Больше всех меня поразил один свежий, с отрезанной головой и следами раскалённого утюга на ягодицах (как выяснилось позже, главарь банды рэкетиров, зверски убитый конкурентами). Он рыдал, прижимая голову к груди и, гладя её, утешал сам себя.

Покойники, доселе мне незнакомые, так близко принимали горе моей кошечки! Боже, это меня так растрогало, что я бросился в разрытую ивашкину могилу и забился там в истерике. Тотчас же весь сонм мертвецов ринулся ко мне, они схватили меня, извлекли из могилы обратно наверх, стали меня отряхивать, гладить, обнимать, хлопать по плечу, говорить разные добрые слова — в общем, успокаивали как могли. Мало-помалу я пришёл в себя и приговаривал, размазывая по щекам слёзы с землёй:
— Спасибо вам. Спасибо, родные…

— Ничего, ничего, — ответил мне труп с пышной рыжей шевелюрой. — Любишь, значит, кошечек-то?

— Люблю, — вздохнул я. — Я даже пишу роман…

— Он пишет роман! — прошелестело по толпе покойников. — Вы слышали, он пишет роман!

— Пишу роман, — продолжал я, — в котором расскажу о кошечках старика Каштанова.

— Он знает о кошечках Каштанова! — в один голос завопили мертвецы. — Вы слышали, он знает о кошечках Каштанова! Да не может этого быть!

— Как это «не может»? — обиделся я. — Я же эту историю и придумал.

— Ну, «придумал» ещё означает «знаешь», — урезонил меня скелет без передних зубов. — Ты вот расскажи, а мы послушаем — может, и поверим…

— Да пожалуйста! — окончательно разобиделся я и начал рассказывать.

3

Старик Каштанов работал в пионерском лагере «Весёлые Зорьки» (что близ села Варфоломеевы Ночки) зимним сторожем. Поясню: зимой, когда пионерлагерь не функционировал, Каштанов сторожил вверенную ему территорию, а летом нанимали квалифицированную охрану, старик же просто жил себе в маленькой хибарке, втиснутой между забором и туалетом. На деда в лагере не обращали никакого внимания, и всё его отношение к детской здравнице летом состояло в том, что он имел питание с пионерского стола.

Вместе с Каштановым в его конуре жили две кошечки — Киска и Мурка. Старик Каштанов очень любил своих кошечек, а кошечки очень любили старика Каштанова. У старика Каштанова не было в этом мире больше никого, кроме его кошечек, а у кошечек не было никого, кроме старика Каштанова. Они жили втроём уже несколько лет и всегда были вместе. Когда Каштанов приходил с кастрюлькой на кухню пионерлагеря за пайком, Киска и Мурка сопровождали его, хотя это путешествие было для них небезопасно: злые мальчишки норовили причинить кошечкам боль и от этого возрадоваться. Старик, подойдя к окошку раздачи, трясущимися руками протягивал кастрюльку поварихе, а кошечки, подняв свои умные мордочки, внимательно следили за наполнением посуды. Толстая повариха не глядя опрокидывала в кастрюльку половник и отворачивалась, а старик часто-часто кивал головой и семенил обратно, не оглядываясь на кошечек, шествующих следом.

Придя домой, Каштанов за еду не принимался, а сперва ставил кастрюльку на пол и кормил Киску и Мурку, и уж после них ел сам. Но сколько бы не наклала повариха в кастрюльку, старику всегда оставалась ровно полпосудины — кошечки съедали только до этих пор, а если пищи оказывалось меньше половины, они и вовсе не прикасались к ней.

А ещё случалось и так, что повариха плевала в протянутую ей кастрюльку и говорила: «Сегодня нет тебе ничего, пионеры всё съели!» Тогда, вернувшись в каморку, старик садился в углу на корточки и закрывал лицо руками, Мурка же залазила передними лапами в кастрюльку и начинала ею греметь, возя по полу, а Киска вспрыгивала на кровать и, забравшись под одеяло, тихо, совсем по-человечьи, плакала.

Зато когда кастрюлька оказывалась полной и даже с верхом, старик, наевшись, садился на кровать, кошечки, мурлыкая, взбирались ему на колени, Каштанов чесал им спинки и шейки, прислушиваясь к весёлым детским крикам, доносящимся из туалета. Так они и жили, деля все радости и невзгоды. Но однажды…

— Не надо! — прервал моё повествование пронзительный крик. Тот самый скелет без передних зубов, что сомневался в моей информированности, обхватил мои колени и умолял: — Ты знаешь, знаешь! Не рассказывай, пожалуйста, дальше, я этого не вынесу! Ты знаешь, только, Христа ради, не рассказывай!

«Нет уж, дудки…» — злорадно подумал я и продолжал.

Однажды произошло вот что: старик Каштанов, гладя своих кошечек, вдруг схватил их за шейки и начал душить. Наверное, Киска и Мурка могли бы вырваться, если б исцарапали душившие их стариковские руки, но они не могли и допустить мысли о том, чтобы причинить боль любимому существу. Так кошечки и остались в руках Каштанова — с высунутыми язычками и вытаращенными удивлёнными глазками.

Потом старик пошёл на спортплощадку, где играли дети, показал им мёртвых кошечек и предложил: «Давайте играть, кто дальше закинет!» Дети с восторгом приняли это предложение. Они брали кошечек за хвост и, раскручивая, запускали их из всех своих силёнок, а Каштанов, прыгая на одной ноге, громко смеялся и хлопал в ладоши. Но вскоре детей позвали ужинать, и они убежали, а старик, оставшись один, понял, что уже никогда не сможет взять кастрюльку и пройти на кухню. Он не знал, почему, но точно знал, что не сможет.

К счастью Каштанова, его сердце было достаточно слабым. Он посмотрел на остывающих в пыли стадиона Киску и Мурку и упал тут же. И слава Богу.

4

Когда я закончил рассказывать, все покойники снова рыдали.

— Злой, злой! — причитал Ивашка, скорчившись у моих ног.

— Ну зачем ты… я ж тебя просил! — стонал скелет без передних зубов.

— За что ты нас, что мы тебе плохого сделали? Злюка! Бедные кошечки! Бедный старик Каштанов! Как жалко! А ты — нехороший! — неслось со всех сторон. Я опять почувствовал предательский свербёж в носу, кроме того, мне вдруг стало очень стыдно.

— Не плачьте! — закричал я. — Не плачьте, я пошутил. Всё было не так.

Покойники разом притихли и уставились на меня.

— Всё было не так. Каштанов не душил Киску и Мурку. Они так и жили втроём. А потом на кухне заменили повариху. Новая повариха была добрая, она всегда накладывала Каштанову полную кастрюльку, да ещё свою кастрюлю ему подарила, и её тоже полную накладывала… А потом к Каштанову приехала старушка, и они жили вместе, и им ещё веселее было. А дети все были добрые, они каждый день приносили гостинцы и гладили кошечек. Вот так!

— Ура!!! — закричали покойники. — Ура! Вы слышали, Каштанов не убивал кошечек! К нему приехала старушка! У них теперь добрая повариха! Господи, как хорошо!

— Какой ты добрый! — восклицал Ивашка, глядя на меня влюблёнными глазницами.

— Да ладно, чего уж там, — смущённо пробубнил я. — Мне не жалко. Всё-таки кошечки — это не тараканы какие-нибудь…

— А что тараканы? — насторожился Ивашка. — Ты разве не любишь тараканов?

— А что их любить? — удивится я. — Нет твари противнее.

— Нельзя так говорить! — возмутился Ивашка. — Как это: «нет твари противнее»? Разве они делают тебе зло, что ты так о них отзываешься?

Ничего они мне не делают. Мерзкие, вот и всё.

Какой ты всё-таки… — грустно вздохнул Ивашка.

Так что же, — вмешался мертвяк с рыжей шевелюрой, — ты, может быть, их ещё и травишь?

И травлю, и давлю, и в унитаз смываю, и что только не делаю, — признался я.

Господи! — возопил рыжий. — Но за что, за что! Они же тоже жить хотят — ты об этом думаешь, когда давишь их и травишь?

Я промямлил что-то невнятное о гигиене, доброкачественности продуктов и эпидемиях. Покойники ответили гомерическим хохотом.

— Гигиена! — апеллировал к ночному небу рыжеволосый. — О чём он говорит! Уж не хочешь ли ты сказать, — обратился он ко мне, — что ты чистоплотнее таракана?

Я открыл было рот, но Ивашка одёрнул меня:

— Молчи! Не позорь меня. Слушай.

— Таракан, — втолковывал мне огнегривый, — является одним из самых чистоплотнейших существ на земле, по этому качеству он входит в первую десятку и далеко опережает человека, занимающего лишь сто двадцать девятое место. На уход за собой таракан тратит втрое больше времени, чем человек. Проснувшись вечером, таракан никогда не выходит из норки грязный и заспанный, а прежде приводит себя в порядок. Первым делом он чистит лапки. Лапок у него шесть, и каждую из них он тщательно полирует о тщательно припасённую щепочку. Ты замечал, какие стройные и блестящие лапки у тараканов? Это достигается долгой, изнурительной работой. Каждую заусеницу на лапке таракан доводит до совершенства, без этого он просто постыдится выйти на люди. Затем таракан зовёт другого таракана, и они чистят друг другу спинки. Это очень ответственный момент. Надо, чтобы тоненькая чёрная полоска… ты видел у тараканов такую полоску на панцире?

Нет… — я слушал, разинув рот.

— Вот видишь, ты их давишь, а таких вещей не замечаешь. Так вот, очень важно, чтобы эта полоска имела строго определённую ширину, для этого панцирь надо шлифовать, снимая лишнюю черноту, ибо полоска сия имеет тенденцию разрастаться. Порядочный таракан умрёт от стыда, если полоска на его спине будет слишком широкой. После спины таракан принимается за головку. Головку он чистит передней парой лапок, от шейки к усикам. И наконец, самое главное — усики. Каждый таракан приводит в порядок усы один и держит в тайне от других свой способ ухода за усами. Усы таракана — предмет его личной гордости, это его индивидуальность. Ты, конечно, обращал внимание, какие разные у них усы?

Я, не желая больше позориться, кивнул.

— Это тоже достигается кропотливой работой. Вот то, что касается чистоплотности таракана. А известно ли тебе, что таракан — это ещё и в высшей степени деликатное создание?

— Ну?!

— Вот тебе и «ну»! Ты заметил, например, что таракан никогда не станет бегать по тебе, если, конечно, ты сам на себя его случайно не стряхнёшь?

— Ну…
— Ну! Это не оттого, что он боится. Ведь ползают же по тебе мухи или муравьи, когда ты спишь. А таракан не поползёт, он просто не позволит себе этого, он никогда не опустится до такого — топтать живое существо. Тогда как у людей это — сплошь и рядом.

Я проглотил и эту пилюлю. Рассказчик продолжал.

— Продукты, ты говоришь… Жалко тебе продуктов, да? А ты знаешь, что тараканы, живущие в твоей, например, квартире, постоянно заботятся о том, чтобы ты не голодал? Ну не смотри на меня такими большими глазами, это действительно так. Да, тараканы едят с твоего стола, но едят самые-самые малюсенькие крошечки, а если вдруг они видят, что у тебя нечего есть, стол чист, то бегут к твоим соседям, берут крошки у них и несут к тебе, чтобы ты утром мог подкрепиться. Ты же без малейшего чувства благодарности сметаешь этот дар в мусорное ведро.  Кстати, о крошках на твоём столе. Тараканы их едят, будучи искренне уверенными, что ты накрошил специально для них. Иначе они не посмеют прикоснуться к чужому. Да-да, можешь проверить — оставь на столе записку: «Тараканы, это не для вас!», и утром убедишься, что все до единой крошки целы.  Далее. Ты их травишь. Зачем?

Чтобы от них избавиться, — краснее, промямлил я.

— А они, бедные, добрые, доверчивые существа, думают, что это злой ветер занёс в твой дом выбросы с какого-нибудь химзавода. Поэтому выходят они из своих герметичных норок и начинают дышать как можно глубже, чтобы на твою долю пришлось как можно меньше ядовитого газа. С этой же целью поедают они «Боракс». А между прочим, чтобы от них избавиться, вовсе нет нужды применять садистские методы. Достаточно сказать тараканам: «Уходите, я не хочу с вами жить!» — и они уйдут. Соберут в крохотные узелки свой нехитрый скарб и побредут, куда глаза глядят. И как бы ни сложилась их дальнейшая судьба, они до конца дней своих будут терзаться вопросом: «Что же мы ему сделали, за что он так на нас обиделся?» И никогда, никогда себе этого не простят. Чувство вины умирает вместе с тараканом. Вот так. Теперь ты понял, как был несправедлив?

Я неопределённо пожал плечами. Несмотря на лавину потрясающей информации, мне трудно было столь круто изменить устоявшуюся годами точку зрения. В это время кто-то из мертвецов тревожно заметил:
Скоро рассвет!

Ну и ладно, завтра закончим, — с пугающей обыденностью заключил скелет без передних зубов. — А завтра не успеем, так послезавтра…

— Какое «завтра»? Какое «послезавтра»? — завертел я головой. — Я же только…

— Ладно, милый, — похлопал меня по плечу рыжий. — Все так сначала говорят. А потом… впрочем, не будем спешить, всему своё время. Узнаешь ещё. Ходить же тебе сюда до тех пор, пока…

Тут мне послышалось пение петуха. Откуда на кладбище, да ещё зимой, петух? Однако не успел я даже удивиться, а могилы были уже в полном порядке, будто их никто и не тревожил. Ивашкина тоже. И лопата моя исчезла, так что я пошёл домой налегке.

5

Первое, что я увидел, придя домой, был таракан, пересекавший кухню по диагонали. Кровь ударила мне в виски, и я, сжав кулаки, бросился к нему. Матушка упала передо мной на колени и, раскинув руки, пыталась преградить мне путь. Но я перепрыгнул её и обрушил весь вес моего тела на незваного гостя. Под ногой хрустнул панцирь. Я с силой растёр мокрое место, плюнул матушке на причёску и демонически захохотал. Матушка молча поднялась, вытерла плевок кухонным полотенцем и принялась греметь кастрюлями, а видевший всё это батюшка засунул голову под подушку и заплакал. Тогда я взял бельевую верёвку и, пройдя к себе, стал прилаживать её к люстре. Сделав на верёвке петлю, я полез в шифоньер и достал оттуда серенького плюшевого мишку. Мишка этот был любимой игрушкой моего детства. Помнится, будучи маленьким, я всюду таскал его с собой, зимой укутывал потеплее, чтобы не простудить; за обедом я кормил моего плюшевого друга с ложечки и очень огорчался, что тот не ест, а ложась спасть, разумеется, клал его рядом. И вот теперь мишка весело глядел на меня своим единственным глазом и как бы подмигивал: а ты помнишь?.. помнишь? Я помнил. Вздохнув, я подтянул верёвку на уровень лица, затем погладил медвежонка по его мягкой пушистой башке и просунул её в петлю. Потуже затянув узел, я стал, как заправский боксёр грушу, колотить плюшевое тельце. Колотил пока не выдохся, однако удовлетворения не получил. Тогда взял спички и принялся подпаливать моему мишке пятки, носик, животик, а когда спички кончились, принёс с кухни нож (матушка по-прежнему гремела кастрюлями) и, вонзив медвежонку в затылок, распорол его до самой попы. Выпотрошив всю вату, выбросил её и обвисшую оболочку за окно.

Проделав всё это, я прошёл на кухню и попросил матушку дать мне покушать. Матушка наложила мне полную тарелку наваристого борща и налила огромную кружку компота. Очень вкусный борщ и превосходный компот. Во время еды я жмурился и причмокивал, а матушка стояла сзади и гладила меня по голове. Поев, я лёг спать.

6

Я спал почти до полуночи. В пятнадцать минут двенадцатого (а от моего дома до кладбища ровно сорок пять минут хода) какая-то внешняя сила подняла меня с постели, одела и выставила за дверь. Дальше дело было за ногами.

По мере приближению к кладбищу меня всё сильнее одолевали угрызения совести. Всё отчётливее представлялись выпотрошенный мишка, матушка с плевком на причёске, влажное пятно от таракана. На кладбище я вступил уже совершенно растравленный, с мокрым от слёз лицом.

У ивашкиной могилы уже сидело несколько покойников, включая самого Ивашку и двух моих новых знакомых — беззубого и рыжего. Я упал перед ними ниц и начал грызть землю.

— Убейте меня! — выл я, давясь комьями глины. — Задушите или кровь выпейте, или что ещё вы там умеете!.. Ну убейте, чего вам стоит! Нельзя мне больше жить, понимаете — нельзя! Паскуда я самая распоследняя!

Ко мне подошёл рыжий и положил свою костлявую руку мне на плечо.

— Не надо, — сказал он почти шёпотом. — Встань.

Я повиновался. Ивашка отряхнул мои колени и сказал:

— Не ешь больше землю. То, что уже набрал, проглоти, а больше не ешь.

Я проглотил. Рот мой вновь стал свободен, и я заголосил:

— Ну убейте же меня! Убейте, гады! Убейте, или я сам себя убью!

— Убить тебя… ишь, чего захотел!.. — проворчал рыжий и обратился к стоящей поодаль покойнице с остатками рябой кожи на бывшем лице. — Вот ты,  Матрёна, скажи: как ты тут оказалась?

— Так ты же, миленький, сам меня убил, ещё когда живой был! — затараторила Матрёна.

— А как я тебя убил? — спросил рыжий.

— Известно, как: подстерёг вечером у забора, и — штакетиной по голове. Али ты, Сидор, сам не помнишь?

— Погодь, — остудил покойницу рыжий Сидор. — Ты ж сразу не скончалась?

— Не скончалась, мой хороший, где уж мне было скончаться! Я упала на четвереньки и поползла, и всё, помню, кричала: ой, мамочка родная! Ой, убивают! Ой, люди добрые, помогите!»

— А что делал я? — продолжал допрос Сидор.

А ты всё вокруг вился и бил меня палкой по спине.

По хребту? — уточнил Сидор.

— По хребту, милый, по хребту! В двух местах мне позвоночник сломал, только тогда-то и я кончилась. Прямо в грязь лицом упала. Потом перед опознанием отмывали.

А я что сделал?

— А ты задрал на мне юбку и… Да чего уж теперь старое ворошить-то!

Последний вопрос: ты на меня не сердишься?

— За что же мне на тебя сердиться! Я ж понимаю, что не от хорошей жизни всё это. Ты одинок был, женщины тебя не любили…

— Видишь! — заорал на меня Сидор. — Она не сердится! А я после всего этого как глянул на неё, горемычную, так внутри ажно всё перевернулось. Взял я камень — и себе по виску…


Матрёна подошла к Сидору и обняла его.

— Ну и ничего, — приговаривала она, гладя рыжего по голове. — Ну и слава Богу…

— Ничего, ничего… — повторял Сидор, прижимая рябую голову к своему плечу.

Скелет без передних зубов, доселе молчавший, вмешался в эту идиллию.

Про сон не забудьте, — сказал он Ивашке.

— Ах, да! — взвился тот и, лукаво улыбаясь, спросил у меня:

Ты не припомнишь, что тебе снилось сегодня?

Что мне снилось?.. Ааа, да-да-да! Сон, конечно, не из самых приятных. Сперва мне приснилась музыка — разумеется, траурный марш Шопена. И будто стою я у своего подъезда, а ко мне подходит одноклассник, трагически погибший ещё в школьном возрасте. «Здравствуй,» — говорит. «Здравствуй, » — отвечаю я ему (хотя не знаю, насколько уместно желать здоровья покойнику) и интересуюсь: «Кого хоронят?» «А соседа твоего, деда Евсея,» — отвечает одноклассник. «Жалко деда, хороший был дед, весёлый».

Дед Евсей действительно был весёлым дедом. В его однокомнатной квартире (над нами, между прочим!) вместе с ним жило множество кошечек и тараканов. Кошечек было что-то около дюжины, а тараканов — сотни по три на каждую. Тараканы бегали по полу коричневым ковром и гроздьями свисали с потолка. Понятное дело, этим тварям чужды границы между квартирами, посему жильцы неоднократно жаловались на деда в домоуправление. Там деду делали строгое внушение и требовали потравить тараканов немедленно. Дед Евсей в принципе ничего против этого не имел, но ему некуда было деть своих кошечек, травить же в их присутствии он боялся — это могло навредить его любимицам.

Итак, дед Евсей умер, о чём я узнал по каким-то ранее мне недоступным каналам. Подробностей я так и не выяснил, ибо сразу же проснулся.

— Вот-вот! — обрадовано воскликнул скелет без передних зубов. — Проснулся, и сразу сюда. И правильно сделал. Смотри!

Беззубый встал, и только сейчас я заметил, что он сидел на новеньком гробе.

— Раз, два, три! — с интонацией фокусника скомандовал скелет и поднял крышку. Из гроба вылез дед Евсей.

— А, соседушка! — приветствовал он меня, оправляя свой кургузый пиджачок. — Сподобился, значит. А пошто при жизни-то меня не жаловал?

Ка-как не жаловал? — выдавил я. — Очень даже жаловал…

— Жаловал? — строго уставился на меня старик. — С дружками на газету срал, заворачивал, под мою дверь подкладывал, поджигал, звонил и убегал? А я выходил и, видя огонь, ногой его затаптывал!

Так то ж в детстве… — оправдывался я.

— В детстве, говоришь! А ты что, за себя, за ребёнка, не ответчик?

— О, Господи! — простонал я. Сил моих больше не было.

— Ааа! — завизжал дед и затряс перед моим носом толстым как сарделька пальцем. — Всуе употребляешь имя Господне, всуе! Вот тебе на этом свете зачтётся сие! Пустят тебя голым задом, да по битому стеклу!

Не будь я так шокирован, я бы заметил, что Ивашка и прочие старожилы кладбища на последних словах деда поморщились (у кого ещё оставалась кожа) и недовольно переглянулись. Но ничего этого я не заметил и продолжал свои попытки оправдаться:

Я нечаянно! Вырвалось…

Молчи! — верещал дед. — Молчи, хамово колено! — и двинулся на меня.

— Транспонируй его, транспонируй! — закричал Ивашка беззубому. Тот быстро что-то проклокотал, сделал замысловатый пасс, и дед Евсей вдруг оторвался от земли, медленно перевернулся и завис вверх ногами, вытаращив глаза.

— Говорил я тебе: недодержали! — упрекал Ивашка скелета без передних зубов. Тот махнул рукой. — А ты не отмахивайся, не отмахивайся! Каково мне теперь перед гостем-то? Говорил же: рано, он только-только под шестимерную систему перестроился, а седьмое измерение и не начинал осваивать, не готов! Эх, Игорёк, Игорёк!

— Да кто ж знал… — вяло защищался беззубый Игорёк.

А то ты не знаешь, как это бывает! Будто первый день на погосте!

Ну… ты уж извини.

— Да что ты передо мной-то извиняешься! — не унимался Ивашка. — Ты перед гостем извинись. Конфуз-то какой! Стыдуха-то, а?

— Перед кем стыдуха? — огрызнулся вдруг Игорёк. — Перед этим, что ли? Он сам-то…

Ну, ну, что «сам-то»? — подбоченился Ивашка.

Этих… кошечек… тараканов… и вообще…

Что «вообще»?

Ну, старику на газету… Небось, из его же ящика и вытаскивали. Из его ведь? — упёр в меня глазницы Игорёк.

Из его… — я готов был провалиться сквозь землю.

Вот! — торжественно возгласил Игорёк и повернулся к Ивашке.

Ну и что?

То! Ответчик он за себя, ребёнка, или не ответчик?

Ответчик. Ну а ты за себя, за живого, не ответчик разве?

Этот аргумент, похоже, придавил Игорька. Он затоптался на месте и прогугнил:

Ладно… Только ему не рассказывай.

А что ему рассказывать! — хохотнул Ивашка. — Он и так всё знает.

Я взглянул на понурого Игорька и понял, что действительно знаю.

7

При жизни у него восемь передних зубов (четыре сверху и четыре снизу) были ядовитыми, причём источали яд самой гремучей змеи. До пяти лет Игорёк рос себе спокойно, даже не подозревая о таком феномене в собственной ротовой полости. Но вот однажды товарищи по детсаду решили отлупить Игорька за какое-то нарушение кодекса чести, что и осуществили во время сонного часа. Игорёк визжал и извивался, а когда стало совсем невмоготу, цапнул самого рьяного исполнителя приговора за большой палец правой ноги. Тот даже не вскрикнул, опрокидываясь навзничь. Отряд не заметил потери бойца — Игорька оттузили основательно, и лишь после заметили бездыханное и почерневшее от сильного яда тело соратника.

Переполох в садике был невообразимый. Месяц работала следственная комиссия. Разумеется, на Игорька никто ничего и не подумал (да и что можно было подумать: ядовитый ребёнок? какая чушь!), и в итоге пришли к заключению, что бедный мальчик (жертва укуса) подобрал какую-то токсичную гадость на улице, а в палате её проглотил. Были сделаны оргвыводы, принесены соболезнования, введены новые жёсткие правила контроля за детьми, и на том все успокоились.

Не успокоился только Игорёк. Он чувствовал, что между его укусом обидчика и смертью последнего есть прямая связь. Дома у мальчика жили хомячки, и он решил проверить свои предчувствия на них. Игорёк укусил первого — тот дёрнулся и затих. Укусил второго — тот же эффект. Перекусав всех своих питомцев (коих было шесть) и убедившись, что они мертвы, Игорёк вынес трупики в мусоропровод и стал обдумывать своё нынешнее положение.

Теперь он запросто мог умертвить всех своих недругов, но очень боялся, что мама его за это наругает. Поэтому несколько лет, образно говоря, «не показывал зубы». Однако всему есть предел. Когда Игорёк учился уже в шестом классе, его допёк один дылда, восьмиклассник и неоднократный второгодник. Этот аморальный тип облагал младших данью, заставляя их ежедневно приносить для себя по некоторой сумме денег. Если деньги не приносились, уклоняющийся от налога жестоко избивался и нагружался ещё большим оброком. Игорьку по этой части доставалось больше всех, ибо папы у него не было, жил он с мамой, инвалидом третьей группы, мывшей подъезды, так что, понятное дело, карманных денег ребёнок не имел и платить деспоту и сатрапу было нечем. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Уж не раз был готов Игорёк тяпнуть гада за любую ближайшую часть тела, но всегда в последний момент вспоминал о маме, и страх перед наказанием заставлял отказываться от рокового поступка.

Так вот, однажды терпение Игорька всё-таки лопнуло, и он твёрдо решил расправиться с вымогателем. Но прежде этот удивительный ребёнок решил избавиться от мамы: во-первых, чтобы избежать взбучки; во-вторых, просто надоело постоянно оглядываться на родительницу. На рассвете Игорёк прокрался к маминой кровати и ухватил её (маму) за пятку. Поскольку рядом возлежал какой-то дядя, заглянувший в гости к маме накануне вечером, пришлось тяпнуть и его. Когда утром сосед, привлечённый настежь распахнутой дверью, обнаружил два голых почерневших трупа, Игорёк уже бегал по визжащей от ужаса школе и вонзал зубы в руки, ноги, шеи всех школьных «королей» и прочих хулиганов, а также некоторых учителей. После учинённого террора Игорёк убежал в лес, а в школе, рассказывают, осталось около двадцати покусанных тел…

Затем ещё несколько лет Игорёк жил в лесу, охотясь на всяческих мелких зверьков, которых убивал своим ядом и заглатывал целиком головой вперёд. Наконец очередная экспедиция по отлову Игорька увенчалась успехом, и его, замотанного в сеть, привезли в город. По этому поводу собрали большой научный симпозиум, на повестке дня коего стояло: человек Игорёк или какое иное животное образование? Пока шла дискуссия, один практикант-стоматолог вырвал Игорьку ядовитые зубы. Эта операция произвела на пациента то же воздействие, что и на заурядную ядовитую змею: он скончался. Оказавшись перед таким фактом, участники симпозиума решили, что Игорёк являлся всё-таки человеком, и постановили похоронить его на городском кладбище.

Кстати, сгнил Игорёк на удивление быстро — гораздо быстрее, чем среднестатистический покойник, и вот теперь ходил совершенно голым скелетом.

Итак, всё мне про него было известно. Игорёк это понял и сильно смутился. Чтобы снять возникшую между нами неловкость, я сказал:

Ты этого… деда… того… а то висит… неудобно как-то…

Можно? — обрадовано спросил Игорёк.

Конечно! — не менее обрадовано ответил я.

Игорёк взмахнул своими костями. Дед Евсей перевернулся в воздухе, плавно опустился в гроб… и мне показалось, что он прокукарекал. Но нет, то не дед, то откуда-то из глубин земли, то ли из начинающих сереть высот раздалось победное кукареканье, и в момент все могилы были прибраны, как койки в армейской казарме, а я, оставшись один, побрёл на ватных ногах домой.



8

Дома мне в нос ударил запах «Дихлофоса» — матушка потравила тараканов. Дома мне по ушам резанул пронзительный крик — матушка порола батюшку за то, что тот ночью помочился под себя. Судя по выражению матушкиного лица, она была вельми увлечена этим занятием, однако едва я вошёл, тотчас бросила восьмиконечную плётку и помчалась на кухню греметь кастрюлями. А батюшка распластался на постели и заплакал.

В моей комнате по всему полу валялись отравленные тараканы. Глотая слёзы, я собрал их на газетный лист и произвёл кремацию. Затем я раздобыл лоскутки чёрной и красной материи, сшил из них мешочек, ссыпал туда пепел, а мешочек повесил на грудь. И лёг спать, не поев и не раздевшись.

Проснулся я не в двадцать три-пятнадцать, а что-то около девяти вечера. Матушка разбудила. Она толкала меня в плечо левой рукой, держа в правой тарелку, обильно выделяющую вкусные испарения. Пельмешки. Матушка у меня мастерица готовить пельмешки. Я вспомнил, что сутки ничего не ел, но есть что-либо из матушкиных рук не хотелось, поэтому я молча перевернулся на другой бок. Но матушка не отстала. Она дёрнула меня за ногу, на что я пнул её в лицо. Тогда они обошла вокруг и принялась гладить меня по голове. Я резко сел. Матушка опустилась передо мной на колени, и умоляюще глядя на меня, протянула тарелку. Я поддал по тарелке снизу и заорал:

— Ну чего ты ко мне привязалась? Засунь свои пельмешки себе в задницу! — и пошёл обуваться. Матушка, плача, ползала по полу, собирала и жадно глотала предназначенные для меня пельмешки. Я же, хлопнув дверью, вышел.

На улице уже стемнело. До известного часа было ещё довольно далеко, поэтому я бесцельно бродил по улицам, то глядя в чужие освещённые окна, то с нетерпением посматривая на часы. Холод усиливался, улицы пустели, а стрелки еле ползли, так что я уже начал подумывать: а не вернуться ли пока домой?

Вдруг до моего слуха донеслась глухая возня и вроде как голоса. Прислушавшись, я определил, что звуки эти доносились из ближайшего подвала. Спустившись по ступенькам, я приник к щели между дверью и косяком, откуда пробивался слабый свет.

Посреди подвального помещения, мебелью которого являлись несколько грязных ящиков и охапка тряпья в углу, стояла девушка лет пятнадцати-шестнадцати. Она была не одна — её обступали трое молодых людей лет двадцати и более, настроенных, как скоро выяснилось, весьма плотоядно по отношению к ней. Даже через такой несовершенный прибор, как щель, было заметно, что бедняжку трясёт, а голос её дрожит.

— Что вам надо? — спрашивала она. — Зачем вы меня сюда затащили? Отпустите меня, я лучше пойду…

— Что, мама ждёт? — поинтересовался один из них, и рот его ощерился в фиксатой улыбке.

— Да, — ответила девушка, и в голосе её послышалась надежда. — Вы знаете, она сейчас дома сидит с братиком маленьким… беспокоится, что меня долго нет…

А ты вот здесь, — с леденящей лаской перебил её фиксатый.

— И занимаешься всякими нехорошими делами, — добавил другой, очень коротко стриженный.

— Какими делами? — ещё сильнее заволновалась бедняжка. — Я никакими делами не занимаюсь. Я пойду… мне завтра в школу… — и она попыталась пройти к двери.

— Стоять, — грубо дёрнул её за плечо третий, с бледно-рыжими усиками над выпяченной верхней губой и обратился к фиксатому. — Короче, Гарик, хорош с ней базарить, а то тоже будет полчаса свои отмазки лепить как та, позавчера.

— Та целочка была… — мечтательно протянул Гарик и спросил свою жертву. — Ты, небось, тоже целка, да?

Да… — пролепетала она. — Не надо… отпустите, пожалуйста…

— Ну да, такую да отпустить! — гоготнул Гарик. — Нам без тебя будет скучно. Чья сегодня очередь откупоривать?

Моя, — сказал коротко стриженый, и глаза его масляно заблестели.

— Я пойду… мне пора… — бормотала девочка, совершенно раздавленная. — У меня ещё уроки не сделаны…

— Харе ныть, заголяйся, — толкнул её усатый. Этот толчок вывел бедняжку из оцепенения, она рванулась было к двери, но усатый подставил ей ногу. Девушка упала, а подскочивший стриженый сильно пнул её несколько раз в живот, отчего несчастную вырвало, и заорал:

Раздевайся, сука, а то я сейчас тебя урою!

Девушка, плача, поднялась и стала непослушными пальцами расстёгивать пальто.

— Ладно, — приговаривала она, вытирая со рта рвоту. — Ладно… только не бейте… только не убивайте, пожалуйста.

— Будешь себя хорошо вести — не будем бить, — ответствовал Гарик. — Да ты не плачь, это приятно.

Теперь девчонка стояла совсем голая и, дрожа всем своим худеньким тельцем, всхлипывала:

Мама плакать будет… а у братика — ангина…

Мучители её меж тем совещались.

— Что-то она какая-то… ни сиськи, ни письки, — критически процедил стриженый.

Ничего, нам за неё не башлять, — резонно заметил Гарик.

В рот ей сперва дать, — предложил рыжеусый.

— А может, «вертолётом» её отодрать? — скорректировал предложение Гарик. Это понравилось его дружкам. Гарик подошёл к бедной девушке и приказал:

— Загибайся. Ноги расставь и рот открой. — Девушка безропотно выполнила приказание. Гарик встал перед нею, расстёгивая ширинку. Стриженный тем временем подошёл сзади, спустил штаны и обхватил её бёдра.

Тут я понял, что пора действовать и осторожно постучал в дверь. Тотчас рыжеусый метнулся к выключателю, секунду были видны мечущиеся силуэты, тут свет погас и всё стихло. Тогда я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно мягче и убедительнее, сказал:

Откройте, пожалуйста. Я не сделаю вам ничего плохого.

После небольшой заминки, во время которой до меня доносился сдавленный шёпот, свет снова загорелся и дверь открылась. Я вошёл в подвал. Сию секунду рыжеусый захлопнул за мной дверь и остался там, щёлкнув ножом с выкидным лезвием.

— Здравствуйте, — как можно вежливее приветствовал я всех присутствующих, а девушке ещё и поклонился. Все ошалело пялились на меня, а девушка, казалось, на минуту забыла о своей беде. Я обратился к гоп-трио:

— Извините меня, пожалуйста, что я без приглашения в столь поздний час вторгаюсь в вашу компанию, но я проходил мимо и, привлечённый шумом из вашего подвала, простите, подглядел, что это вы тут делаете. Из всего увиденного — извините, если это вас покоробит — у меня сложилось впечатление, что эта девушка не является вашей старой знакомой, и что вы, ещё раз простите мне такую неделикатность, хотите её изнасиловать, да ещё и к тому же довольно извращённым способом.

Рты у всех троих были раскрыты настолько, насколько позволяли жевательные мышцы. Я же продолжал:

— Я убедительно прошу вас отказаться от своих планов и отпустить ребёнка домой, тем более, что время уже позднее и её семья наверняка беспокоится. Я понимаю, что вы сейчас до крайности возбуждены, и вам необходимо получить сексуальное удовлетворение. Взамен я могу предложить вам вырезать у меня на спине звёзды, ремни или ещё, что вы захотите. Я читал в одной книге, что вырезание ремней из спины живого человека доставляет такое же сексуальное наслаждение, что и изнасилование школьницы. Автор книги — крупный учёный, так что в справедливости моих слов можете не сомневаться.

С этими словами я скинул куртку, стянул свитер и собрался было снимать рубашку. Однако поскольку свитер я стягивал через голову, то на некоторое время лишился обзора помещения, когда же взор мой вновь открылся, я увидел умоляющее лицо стоящего передо мной Гарика.

— Оденьтесь! — воскликнул он. — Оденьтесь немедленно!  Здесь холодно, вы простудитесь.

— Ничего страшного, — ответил я ему. — Вон, девушка совсем голая, к тому же босиком на бетонном полу.

Гарик глянул было в угол, где стояла бедняжка, но тут же густо покраснел и отвернулся.

Девушка, — сказал он. — Одевайтесь, я не смотрю.

Отвернулся и я, с удивлением обнаружив, что рыжеусого и стриженого след простыл. Когда девушка оделась, Гарик робко подошёл к ней и, смущаясь, произнёс следующее:

— Сударыня! Время уже позднее, и ходить по улицам в такую пору одной небезопасно — всякое может случиться. Поэтому, если позволите, я вас провожу.

— Ах, — ответила девушка и зарделась лёгким румянцем. — Ваше предложение так неожиданно, и я, право, не знаю, удобно ли… Но если вас это не затруднит, то мне будет очень приятно. Кстати, вы сможете зайти к нам на чашку чаю — мама будет очень рада.

О, с удовольствием! — закатил глаза Гарик. С тем они и вышли.

Вышел и я.

Только я вышел, как знакомая и уже желанная сила подхватила меня, закрутила, выбирая направление, и понесла в сторону кладбища, да так быстро, что я даже обогнал едущий порожняком ЗиЛ-130. Тем не менее я всё же успел заметить стриженого и рыжеусого, бережно переносящих какую-то припозднившуюся старушку через покрытую гололёдом дорогу.

Но мне уже было не до того. В моей голове, как некие металлические формы, отливались вопросы:
а) так до каких же пор мне ходить на кладбище?
б) что там за шестимерная система плюс седьмое измерение, и вообще — что происходит после того, как?..
в) где живёт петух?
г) самый главный вопрос: что ел старик Каштанов зимой, когда кухня пионерлагеря не работала?

9

Около моей… простите, около ивашкиной могилы имел место быть оживлённый спор.

Да зачем ему это нужно! — наседал Ивашка на беззубого Игорька.

— Не знаю, — отбивался Игорёк. — Но если хочет знать, пусть знает. А, Сидор?

— Да что там… — чесал свою рыжую шевелюру Сидор. — Будет знать, не будет знать — что это изменит?..

— А, явился! — первым заметил меня Игорёк и, не давая Ивашке вставить слово, спросил. — В общем, так… ты физику изучал?

Ну, изучал… — неуверенно ответил я.

Тем лучше, легче будет тебе объяснить. Что ты знаешь о материи?

— Материя, — доложил я, — есть объективная реальность, она существует независимо от наших знаний о ней, а также не появляется ниоткуда и не исчезает никуда; она только превращается, меняя свои состояния…

— На «два с плюсом» потянет, — оценил Игорёк. — Теперь поведай мне, что тебе известно о времени и пространстве?

Я принялся бормотать что-то малопонятное о трёхмерной декартовой системе координат и о четырёхмерном пространстве Минковского, где роль четвёртой координаты играет время. Игорёк не дослушал:

— Ну да, ну да: вы существуете в трёхмерном пространстве, где размеры и форма тел задаются длиной, шириной и высотой, либо углом, радиусом и прочими сводимыми к длине, ширине и высоте величинами. Точнее, вы привыкли описывать себя длиной, шириной и высотой, а все происходящие с вами и вокруг вас процессы сравниваете с процессом вращения Земли вокруг Солнца, называя это сравнение временем. По вашим представлениям о смерти, человек, прекратив активный обмен веществом с окружающей средой, теряет свою форму, распадается на молекулы и в итоге сам становится частью этой самой окружающей среды уже на молекулярном уровне. Заметь, я говорю только о телесной составляющей человека. Но даже и для теля это было бы правильно только в том случае, если бы пространство было только трёх-, и не более, мерным, а все процессы были бы сравнимы между собой и с вращением планет в частности. Но всё это чушь. Особенно время — это любой чуши чушь.

Я усомнился по поводу времени, но Игорёк меня посрамил:

— Подумай: вы берёте несколько процессов, сравниваете их длительность с длительностью какого-то одного и называете это сравнение временем. Но что есть длительность процесса? А?.. То-то: с относительностью не всё так просто. Вы сравниваете длительности, что такое длительность — не знаете. Ну так вот: прекращая своё существование в трёхмерном мире, человек переходит в систему с более сложным набором координат. Ещё раз подчеркну, что речь идёт о теле, а это, в сущности, периферийная субстанция человека. А уж самого человека-то никто никогда и не видел, если, разумеется, понятие «видеть» употреблять в контексте геометрической оптики. Да, кстати: то, какими ты нас сейчас видишь — это так, шутка… должны же мы были предстать перед тобой трёхмерными… — и мои собеседники незлобно рассмеялись. — Теперь ты сам поймёшь, где живёт петух и чем питался Каштанов зимой.

Я всё понял, но у меня созрел ещё один вопрос, и я задал его:

А Бог?

Игорёк нахмурил свой костлявый лоб.

Существование Его несомненно. Но познать ЭТО каждый должен сам.

В пространстве пропел восемнадцатимерный петух. Улетучиваясь в могилу, Ивашка успел протараторить:

— Да, насчёт того, доколе тебе сюда приходить… Ходи себе, пока хочется. Мы, в принципе, не заставляем…


По пути домой я встретил говорящую собаку.

— Фу, как пошло! — сказала мне собака. — Говорящие животные — такой бородатый приём, что уж стыдно было бы его использовать. По-моему, ты исписался.

Я устыдился.


А в общем, как видите, это вполне обыкновенная история, хоть и началась она довольно-таки необыкновенно.

Tweet