Послевоенная Европа навевала тоску.  Из всех дыр сквозила нищета. Не было прежнего блеска и великолепия.  Место изящной словесности занял политический разномастный треп. Ухо не  слышно звуков арфы, зато с каждого угла доносился хриплый лай собак.

    В Германии автора, некогда нашумевшей пьесы «На дне», с оркестром не встречали. Не то, что бы его не помнили, просто идеи большевизма в рейхе были уже не столь популярны, как прежде. А коммунистов, бывало, бивали на улицах, сырых и промозглых. На поле политических баталий, писатель гуманист смотрелся чудаком. Некоторые бывшие закадыч­ными знакомцы, воротили нос.  Произошедший в России октябрьский переворот по­ставил их по разные стороны баррикад. Но кое-кто обходился с ним приветливо.

    Чем дальше мигрировал Алексей Максимович на юг, тем солнечнее становилось на его истер­занной душе.  Вена, Прага, Милан, Рим  и наконец, Сорренто. В теплой, гостеприимной Италии Горький чувствовал себя как дома, куда более как дома, нежели в грязной, раздираемой противоречиями Москве. Од­нако расслабится,  не давали.  Постоянно возле него толклись  ОГ­ПУшники в безвкусных костюмах и с дипломатическими паспортами, время от времени тыкая под нос советскими газетами,  в чьих  передовицах то здесь, то там упоминалось имя писателя, где он пребывает, что делает, и как мыслит по тому или иному вопросу.  Часто  приводились ин­тервью, которых Горький  не давал и его же заявления, которых он не делал.

    Между тем околел Ильич. Малость  поплакав, товарищи коммунисты  его засушили как яще­рицу и выставили в стеклянном аквариуме на всеобщее обозрение. Место принципса, в советском пра­вительстве занял грузин Коба – наиболее симпатичный для Горького, из всех имевшихся на тот момент партийных лидеров, человек.

    С особым интересом «буревестник революции» стал следить за тем, как косноязычный, ко­варный Сталин, оттеснял от власти евреев, поочередно скармливая, их друг дружке. 
    Антисемитом  Горький  не был, ни в коем случае, но свойственное писателям его масштаба природное чутье подсказывало, что до добра Россию они не доведут,  и пусть сгинут до того, как сумеют натворить непоправимых бед. С них и так достаточно.

    Живя в Италии, Алексей Максимович немного поправился, сделался как ранее дружелюбным и общительным, однако писалось без огонька. Каждую страницу приходилось вымучивать,  и  но­вые произведения  появлялись на свет с трудной болью, как каловые камни.

    Какой-то заезжий узбекский акын-побратим, подарил буревестнику революции тюбетейку и теперь случайный прохожий, на узких каменных улочках архаичного Сорренто,  мог встретить  высокого, худого, сгорбленного человека в варварском головном уборе, уныло бредущим вверх по улице и смотрящим себе под ноги. Великих, как прежде книг, от мужика в тюбетейке уже ни­кто не ждал.

    Вопреки искренним надеждам классика пролетарской жанровой литературы, со сменой поли­тического вектора на Родине о нем не забыли. То там, то здесь, на глаза попадались, переодетые на итальянский манер рязанские хари ОГПУшных топтунов.  Коба, источая елей, бомбардировал писателя сладкозвучными телеграм­мами, призывая  вернуть свой оздоровленный организм  в родное государство. Жить стало лучше, жить стало веселее. Книги классика выходят миллион­ными тиражами. Что бы на­род мог их читать, то­тально ликвидировали безграмотность. Каждая вторая пионерская дружина и каждая третья биб­лиотека носит  его имя. Стоит вопрос о создании профессионального союза советских литерато­ров, и кому, как не ему, величайшему из величай­ших мастеров слова, занять почетное председа­тельское  кресло.  Голытьбу  обучили грамоте, те­перь стоит острая задача обучить ее классово-правильной литературе.
    Есть грабли, на которые раз за разом не перестает наступать любой талантливый человек – тщеславие. Причем по таланту и размер граблей. Алексей Максимович Пешков был очень тще­славным человеком и спустя шесть лет, несмотря на предостережения трезвомыслящих зарубежных при­ятелей, решил вернуться в СССР, но для начала съездить на место и осмотреться.

    Ко времени возвращения в СССР в 1928 году, Алексей Максимович Пешков  был состояв­шимся, можно сказать, преклонного возраста человеком, видавшим разнообразные виды и умуд­ренный богатым жизненным опытом. Он многое испытал и прочувствовал на собственной шкуре. Были на его пути  и молниеносные взлеты, и досадные разочарования. Пантеон его друзей был полон выдающимися людьми и сам он, на тот момент, по праву считался одним из величайших культурных деятелей  цивилизованного мира.  При всем при этом, живой классик, даже дав волю своей разыгравшейся писательской фантазии, не мог предположить той бравурной помпы, с которой его будет встречать коммунистическая Москва. Конечно, не было ни салютов, ни военных парадов. Статус не тот – гражданский. Но уже то, что на перроне великого пролетарского писателя встречал сам Иосиф Виссарионович Сталин, говорит обо всем. Сцену, с легкостью можно уподобить библейской -  лицезрение Моисеем на горе Синай горящего куста, с последующим обретением священных скрижалей.

    Алексей Максимович провел  в этот раз в советской России несколько месяцев. На особом ал­когольном поезде великого писателя провезли от Москвы до Владивостока. И везде, на каждом полустанке его встречала танцующая орава поросячьих обкомовских рыл, упитанных сибирячек с караваями, в костюмах Леси-украинки, сопливых пионеров с медными дудками, передовиков коммунистического соревнования с грамотами и вымпелами, ветеранов партизанского движения с самогонными четвертями. Писательское здоровье, несколько лет по крупицам собираемое в Италии, ушло моментально, как песок сквозь пальцы. Уже в Омске, в писательский поезд подсадили врачебную бригаду. Так, на всякий случай.

    Где-то ближе к Хабаровску, Горькому во сне явился ветхозаветный  Саваоф и настоятельно предлагал  отдать свое имя, суля в замен все блага райские. Алексей Максимович ерепенился, а бородатый старец убедительно настаивал – ну зачем тебе в раю имя, Алеша, там все равны во все стороны, подобно пифагоровым штанам, Горький уже начал колебаться, но сделка не состоялась. Фельдшер, сука, ткнул ему под нос вату с нашатырем…

    Исполнив давнюю мечту, повидав Тихий океан, великий пролетарский писатель отправился в обратный путь в Москву. Дальний восток, надо сказать его не впечатлил. На средиземноморье Горький чувствовал себя куда комфортнее. По пути назад все вокзалы, перроны и полустанки были опять заполнены персонажами коммунистических сказок, искренне страждущих получить хотя бы напутственное слово от великого человека. Однако поезд несся без остановок.

    Следующим и особенно знаковым номером посещения родной страны Алексеем Максимови­чем, была экскурсионная поездка в Соловецкий ГУЛАГ.  То время было еще относительно веге­тарианским. На Соловках сидели преимущественно крестьяне-кулаки с небольшими сроками. Стояло теплое лето. Зеков отмыли, разрядили в расшитые цветастые чистые рубахи, дали в руки кому балалайку, кому гармонь. Остальные надрачивали в присядку и пели частушки про мироедов - буржуев. Писателя торкнуло не по детски. Он прослезился, обещал написать моральный кодекс строителя  канала В и отправился в местную, с колоритом ЗК, баньку,  где па­рилось все начальство. После баньки, растроганный в сердцах Алексей Максимович лез целоваться к вертухаям в мышиных гимнастерках, восклицая -  святое дело вершите, черти кра­повые!

    После месячного экскурса по родной стране и ознакомления с техническими достижениями советского народа строящего социализм, Горький, превращенный из  знатока русской души в бо­гатую икону был приглашен на очередную шахматную партию в кремль. Разумеется, в шахматы, как таковые, в кремле никто играл. Великий гроссмейстер прочел небольшую лекцию буревест­нику по теории  игры,  а затем, ткнув в одну из клеток, на шахматной доске указал, где  его, Пешкова место.  Слава богу, не среди пешек.

    Третья и она же последняя жизнь писателя была куда короче первых двух, и куда более сытой и помпезной. После разговора с Кобой, Горький понял, что оказался по уши  в дерьме.  Советская Россия сотворила из  Алексея Максимовича эдакого кумира для миллионов, и просто так она его уже не отпустит, не оставит в покое, не даст скромно и со вкусом доживать свой уходящий век. Сталин был обходителен с великим литератором, местами даже ласков. Временами дурачился, заявляя то, что все они здесь, сидящие в кремле, попросту ничтожные черви, ослепленные вели­чием писательского гения, что им учиться и учиться у вселенски знаковой фигуры масштабности замыслов и гуманизму. Однако первый пролетарский классик, природным своим чутьем, осознавал цену подобным высказываниям. Иосиф Виссарионович умел мягко постелить, но вот проснуться можно было как революционер-народник Рахметов, извините на гвоздях. Прямому, не склонному к интригам Горькому, пришлось вести двойную игру. С одной стороны позицио­нировать безграничную любовь к советскому строю, и горячо его поддерживать, но с другой, хо­телось жить в сытом, демократичном, но враждебном к Советам зарубежье. Для Сталина попытки писателя лу­кавить, сразу стали настолько очевидны и смешны, что подняли вождю на­строение. – «Алэксей Максимович, вам как  видающемуся писателю и великому человэку, во всех отношениях, должно бить известно, что нелзя бить беременной наполовину. Сколко врэмени Вам нужно на сборы, чтобы переехать на Родину, в дружную, братскую сэмью совэтских народов и продолжать тво­рить на ее благо?»

  И наш буревестник, видя весь расклад, погрустнел. Он понял, что с Иосифом, шутить нельзя, если ты не входишь в тесный круг. И вот он, Алексей Максимович Пешков, великий пролетар­ский писатель, в этот круг уже не вхож. Его так запросто выпускают за границу собрать вещи, не боясь, что там он может невзначай рассосаться. Знает Сталин и знают товарищи, некуда буревестнику лететь кроме как в СССР. В среде эмиграции, он чужой, а мода на пролетарские революции, а вместе с ними и на пролетарских писателей, в Европе прошла. Его горячо любимый сын, балбес и приживалка, несмотря на всесторонне принимаемые усилия, путным человеком так и не стал. За границами, места он себе не нашел. Мог только транжирить папашины деньги и по­зорить фамилию, ставшую великой благодаря таланту и стараниям Алексея Максимовича. А на Родине, в СССР, такой напрасный человек, при покровительстве папаши, мог прийтись ко двору и сделать неплохую карьеру, примеров тому было в избытке. Да и деньги, что и говорить, имеют тенденцию заканчиваться. Цивилизованное европейское общество высокомерно, капризно и пе­ременчиво к писателям. Се­годня тебя боготворят, а завтра уже, в бульварной газетенке пропечатать откажут. Нет, решил Горький, - прав Коба – пролетарский писатель должен быть там, где его читатель, воспитывать его и делить с ним все тяготы. Быть ему так сказать за отца.

  Сборы несколько затянулись. Вещи Алексей Максимович, собирал более двух лет. Временами пускался в запои, остальное время остервенело работал, кромсая последнюю глыбу-роман, кото­рый так и не закончил. Товарищи в кремле и лично Иосиф Виссарионович начали проявлять лег­кое беспокойство по поводу того, что писатель разводит волокиту, а между тем, его с нетерпе­нием ждал многомиллионный советский народ. А между тем, намекали в кремле,  испытывать терпение советского народа, злить его и не уважать опасно для здоровья. Он к вам со всей открытой душой, а Вы, до мозга костей пролетарский писатель, изволите поворачиваться задом и хитрить. Любые ссылки на обострение хронической легочной болезни, в расчет не брались, дес­кать, это при царизме в Баден-Баден лечиться ездили, а сейчас у нас Кисловодск, в сто раз лучше и врачи советские, нечета европейским, мигом на ноги поставят. А еще приводили в пример иу­душку Троцкого, который, дескать, зазнался, и советский народ его покарал. Теперь мается веч­ный жид, бегает из страны в страну, и нигде он не нужен. И везде в него бросают камнями, а то и стреляют.

    Не желая обострять отношения с многомиллионным советским народом, в лице Иосифа Вис­сарионовича Сталина, осенью 1932 года, великий пролетарский писатель, покидая Италию, с тоской смотрел сквозь окна меблированного вагона. С той стороны стекла проплывали, ставшие для него родными, за долгие годы пребывания здесь, средиземноморские пейзажи. Алексей Мак­симович, знал, что более, в этой жизни, он их не увидит, разве что только на открытках.

  Советский союз встречал его с такой же бравурной помпой, что и прежде, или даже еще более пышно. Все первые люди страны степенно толклись на перроне, чтобы приветствовать гордость и одновременно на­дежду советской литературы. Все по очереди, согласно ранжиру, трясли писа­телю руку и гово­рили теплые слова. Сам всесоюзный староста, козлобородый любитель старшеклассниц, Михаил Калинин, порывался поднести один из чемоданов Горького, но инициативу у него быстро перехватили, переодетые в форму станционных грузчиков высокопо­ставленные сотрудники НКВД.  Родина, как блудного сына, с нежностью и радостью принимала в свои крепкие объятья буревестника революции.  В кремле был дан пышный банкет по поводу возвращения великого красного писателя и драматурга, с которого последнего, в состоянии пе­ченочных колик свезли в Боткинкую больницу и сдали на руки чудо докторам. Те действительно, в считанные  дни, Алексея Максимовича по­ставили на ноги.

    И дальше с новой силой пошли ми­тинги по грохот фанфар, торжественные встречи с представителями различных слоев счастли­вого советского общества и бесконечная череда банке­тов, эдакие пиры Валтасара, на необъятных просторах СССР. Вскоре писатель начал уставать, а еще, что хуже, нести с высоких трибун вся­кую околесицу, никак не укладывающуюся в коммунистический протокол, типа того, как они с Федькой Шаляпиным, при царском режиме, поливали буржуев водой. И тогда всесильный ком­мунистический бог, вдоволь натешившись иг­рой в бескорыстного любителя муз и  мецената, из­рек  «Хватэт, пускай  идет и  работает». 

    С этого момента наступило для великого пролетарского писателя Алексея Максимовича Горького золотое, покойное время, продлившееся, увы, не долго. Литератор, как престарелая пчела стал трудиться, но уже более на общественном, нежели литературном поприще. По заказу своего бла­годетеля, он создал и возглавил  Союз Советских писателей, где в атмосфере лизоблюдства, под­халимства и наушничества, бывало,  прорастали истинные таланты. Пестовал молодых, начи­нающих щелкоперов, вправляя неокрепшие мозги на  коммунистический манер. Включившись в общую вакханалию по поиску врагов народа уже не как сторонний попутчик, а как идейный борец,  повсеместно клеймил, грозил и разоблачал тех, кого скажут, ибо так тогда  было принято. Надо сказать на его писательское воображение очень сильно подействовал образ этой бездушной, перемалываю­щей людские жизни в труху тотали­тарной машины, противостояние всему остальному миру и постоянный треп о светлом и счастливом будущем.

    Между тем, от беспробудного пьянства умер его единственный и любимый сын Максим. Со­временники отмечают, что это несчастье выбило писателя из стройно шагающих рядов  строителей коммунизма. Он сильно переживал, буквально таял на глазах, стал часто болеть и даже то, что старинный русский город, где прошло детство Алеши Пешкова, переименовали в город Горький, не утешило старика. А может быть он и понимал, что цена всем этим переимено­ваниям – медный грош. Ненадолго Алексей Максимович пережил своего беспутного сынулю.

    Когда великий пролетарский писатель почил в бозе, Казалось, скорбело все прогрессивное че­ловечество, по крайней мере, нам так говорили. А пресловутому, многомиллионному советскому народу в купе с отчаянием от великой потери, грудь давил праведный гнев, дескать, не уберегли, такого человека просрали! По тогдашнему внутриполитическому тренду, за любой смертью зна­чащего человека, должны были стоять враги.

    Врагов, разумеется, нашли и вывели на публичный процесс. Генеральный прокурор Вышин­ский малость побрызгал на них слюной, и затем, как было принято, всех их расстреляли. Среди злоумышленников оказались несколько высокопоставленных ОГПУшников во главе с бывшим наркомом Ягодой, кое-кто из близкого окружения писателя и пара-тройка московских профессо­ров.  Канонизированный в советских скрижалях еще при жизни Алексей Максимович    Горький, был куда более удобен для советской власти в мертвом виде, нежели в живом. И после  смерти образ буревестника не давал расслабиться врагам трудового народа.

    Прах первого классика советской литературы, закопали, выказав ему особое почтение, на кремлевском капище, в аккурат за мавзолеем, где покоится  мумия его приятеля, основателя  первого рабоче-крестьянского государства.

    Ко всему стоит сказать, что писатель, по праву введенный в пантеон классиков мировой лите­ратуры, Алексей Максимович  Пешков, прожил достаточно яркую, интересную, богатую на ве­ликие события жизнь. Сам, будучи человеком неординарным,  имел знакомства со многими зна­ковыми личностями, влиявшими непосредственно, на ход мировой истории, и оставил после себя богатое культурное наследие. Да и умер, Горький, как нельзя вовремя, не успев впасть в маразм, или переусердствовать на своей должности и тем самым дискредитировать себя  ни в глазах со­временников, ни в памяти последующих поколений.

Tweet