Мурцухуз слышал много волнующих историй о замечательных музыкантах былых времен. В этих историях драматизма порой было больше, чем увлекательности.
Одна из них в памяти Мурцухуза запечатлелась особо.
Когда Чермен Зибрибидзе, которого люди нарекли «Соловьем Аджарии», приближался к восьмидесяти годам, его приковала к постели болезнь. Да не простая, не обычная для старого человека - ужасная, страшная для музыканта. Его жилистая, изящная рука, которой он вычерчивал на струнах чонгури волшебные узоры, завораживая народ, задубела как кожа крокодила. Скрючились, усохли пальцы правой руки, вливавшие жизнь в струны деревянного чонгури, пальцы, рождавшие то грустные и задумчивые, то гордые и ликующие, то нежные и задушевные мелодии.
Однажды в Кисловодске, столкнувшись с бюрократической волокитой администрации санатория он сильно перенервничал. Без мазка его не пустили в бассейн, затребовав за мазок целых семьсот рублей. Немного позже его стали убеждать, что жизненно необходимо сделать УЗИ простаты, но за это тоже надо платить. Куда платиь ? На рецепшен. Хорошо, пишите данные, с того света оплачу...
В общем, почувствовав приближение кончины, Чермен велел позвонить всем своим ученикам, последователям и друзьям,- одним словом, всех, кто настолько ценил и понимал его исскусство и преклонялся перед музыкой, что мог отложить дела и прибыть в санаторий « Целебный Нарзан» .
Собрав всех в широком котедже, Чермен решил сыграть им последнюю прощальную мелодию, чтобы сохранили ее в своих душах, чтобы запомнили его. Со стола убрали дежурный обед из «свиного шашлыка» в виде трех, четырех кусочков свиных сухожилий, и «яблочный самбук» из двух сложенных штучек обычного печенья с прессованной яблочной стружкой между ними, сделав заказ из лучшего ресторана. Когда яства были поданы и все сидели за столом, Чермен присел на кресло надеясь на чудо, жаждал чуда. Однако пальцы не повиновались ему, не слушались его порыва, его воли.
За день до этого Мурцухуз приготовил масляный экстракт гашиша (как приготовляют его арабы) кипячением верхушки свежего растения в масле с небольшим количеством воды: доведя смесь до полного испарения, процедив ее, получил несколько шариков, до двух граммов каждый с запахом прогорклого масла. Он добавил один катыш в ложечку с вареньем из ванили, корицы, фисташек, миндаля , мускуса и подал старику комочек зеленой массы. И тогда... и тогда старый мастер сыграл свою последнюю лебединую песню живым ребром мертвой ладони. Излив в нем самое сокровенное, самое дорогое, что хранил в глубинах щедрого своего сердца. Чермен навечно простился с любимым исскуссством и с белым светом с улыбкой на лице. Благодарный судьбе, он закрыл глаза и ушел в свой вечный иероглифический сон .
                         
                                                                                *        *        *

Легенда ли это, правда ли-кто скажет теперь, кто знает? Мурцухуз точто знал: правда! Это правда!
Как сейчас, перед ним лежал бритоголовый лопоухий старик с посеревшим, бескровным лицом, страдающий усыханием конечностей. Врачи называют эту болезнь правосторонним параличем. Как ни называй, а схватила она почему-то Чермена. Какого чонгуриста! Да что рассуждать да вспоминать там: от прежнего Чермена ничего не осталось...
Совсем другой человек, будто кто подменил его- недвижимый, бессловесный.
Живой труп, а не человек.
Крупное тело как-то сжалось, уменьшилось, стало неуклюжим. А лицо... У Мурцухуза не хватало духа задержать на этом лице взгляд. Хотя оно было обезображено тогда, но ни отвращения, не страха не вызывало. Рот перекошен, губы плотно сомкнуты в кривой гримасе. Нос косистый, острый, будто совсем без ноздрей. Глаза под густыми иссиня-пепельными бровями крепко, словно навечно зажмурены. Глубокие складки на переносице... На белой, чистой коже груди невпопад набиты партаки: синий солнечный закат, шхуна с ветром в парусах, пантера и надпись вечная- « Маруся », две ладони и крестик, подкова и карты четырех мастей. Мурцухузу почему-то так близки все эти знаки. Сердит был Чермен, словно гневался на себя, что не смог ничего сыграть. Лишь борода, широкая, как лопата, печальная его борода была прежняя: добрая, ласковая, радостная.
В котедже царил печальный полумрак. Казалось, все здесь наполнено страданиями — самого умирающего и подвыпивших, любящих близких, провожавших Чермена в таинственный «путь всея земли», который ему вскоре надлежало пройти.. Вдруг борода едва уловимо колыхнулась, чуть-чуть шевельнулись губы. Мурцухуз смотревший в потолок рассеянным, отсутствующим взглядом растерянно огляделся по сторонам. Любовница Чермена, корячка Лена- столько дней и ночей ухаживавшая за ним- так притомилась, что уснула сидя. Одетый в джинсовый комбинезон японец с грустным лицом качал головой в полусне. Кто он ему, Чермену?
При свете нескольких свечей, лицо старика казалось изжелто- бледным. Губы, будто высушила их жажда, потрескались. На груди лежала левая рука, пальцы едва-едва подрагивали. Не спал Чермен, очнулся от сна или забытья.
Вздрогнув, словно ее кто толкнул , Лена подняла голову . Почмокала сочно губами, будто пробуя на вкус шарик Мурцухуза и заснула опять. Мурцухуз потянулся к столу, взял с него варенье с катышем гашиша. Привычным, ловким движением он подсунул ладонь под затылок Чермена, приблизил к его рту мельхиоровую ложку. Однако отхватив варенье старик не разжал плотно сомнутых губ, только скрипнул зубами. Мурцухуз с усилием вынул ложку, положил ее обратно на стол и вздохнул.
Через несколько минут Чермен согнул левую руку в локте и поднял ее. Пальцы пришли в движение: ладонь то раскрывалась, то вновь сжималась в кулак. Все быстрее, все энергичнее, словно она плясала в каком-то причудливом странном танце.
Весь в напряжении, весь в ожидании и надежде, Мурцухуз уставился на старика. Лицо у него по- прежнему было хмуро и гневно, брови почти слились воедино на переносице. Тело было по прежнему недвижимо, и только пальцы левой руки не скованные параличом двигались беспрестанно : порхали, ликовали, восторгались возможностью жить.
- Ох горемычный, - простонала Лена,- Ох! Даже пред ангелом Микел-Габриэлом...- всхлипнула безутешно картавым голосом. – Мурцо, подай ему чонгур! - точно осенило корячку.
Много лет она сражалась с Черменом из-за его приверженности к кутежам с залетными блатными, пения для них, ссорилась с ним, пилила его из за чонгури-разлучницы. Этим инструментом он разливал вокруг себя веселость, - и очарованный ум и восторженную душу собеседников уносил в вихре прелесных частушек-шаири и счастливых острот. Но увы! Он отходит! . Теперь она сердцем почуяла последнее его желание и спешила выполнить его.
Как у Чермена в руках оказалось тутовое чонгури Мурцухуз не заметил. И теперь, когда парализованная его рука настойчиво мертвой петлей тянула судорожно упиравшегося музыканта к могиле, в иной мир, его засохшая ладонь, творила живую музыку, продолжала творить чудо. Перескочили пальцы несколько ладов по шелковым нитям к мингрельской песне « Чким чонгур», игриво прошлись, пропорхали пшав-тушинскую «Ах ты лев, убитый львом», взобрались по перешейку чонгури наверх. Извлекли несколько звуков из мохевского «Величания», затронули, наиграли «Сулико», вновь спустились и перешли к абхазскому «Азамату»...
Нижняя струна. Средняя струна и вновь верхняя струна. Три пальца слегка согнулись и, словно внезапно столкнувшись, замерли на мгновение, подрагивая мелко-мелко. Пальцы опять выпрямились и устремились на простор под звуки глубоких вздохов присутствующих гостей, их полные слез глаза, их полуоткрытые рты. Они уже выпили всю «Пейсаховку», «Метаксу», перейдя на камертон ночи- упаковку «Баварского» и шнапс .
Молниеносные переходы, гибкая манера, виртуозная игра «Мурки». « Нет, никогда не достигнуть такого мастерства, - размышлял лихорадочно Мурцухуз.- Пять пальцев умножить на три струны, а потом на четырнадцать ладов. К тому же ни одно движение не повторяется, ни одно! Неправдоподобно ведь это, невозможно, немыслимо! Тысячи ритмов одной «Мурки»! Не подающиеся никакому подсчету, не выразимые никакими словами и цифрами краски, оттенки, ньюансы мелодии...И не разрозненная, а единая, цельная, -хоть топором руби, не разрубишь, ничего не отсечешь, -нет лишнего! Величественная, прекрасная! Звуки лились сквозь открытую дубовую дверь в сад со множеством цветов и кустов. Кошка притаилась на перилах. Мелодия. Мурка.
Даже истерические всхлипы Лены и жены японца, слились в приятный аккомпанемент второго плана! Носились, летали по струнам пальцы, будто мчался, по привольной имеретинской степи сказочный серебрянный Ариэл. Скакун неутомимый.
Звуки, музыка еще жили, еще трепетали в Чермене, хотя сам он их уже не слышал и лишь играл, играл в бессознательном, беспамятном состоянии. Потому что сам он был музыкой и вдохновением. Это было последнее воззвание.

Tweet