Я притормозил возле голосовавшей на обочине девушки и опустил стекло. Она была коротко стриженой блондинкой с узким тазом и длинными ногами.
— Поехали! Куда-нибудь… — сказала она с пьяным напускным весельем. В руках она держала алюминиевую банку с газированным коктейлем.
— Садись, — сказал я. — Хуже уже не будет.
Она села, я включил скорость и тронулся. Старенький "бьюик" восемнадцати лет от роду свое дело знал и борозды не портил. После полуночи, когда тебе нехуй делать, приключения постепенно становятся неизбежными.
— Какие у нас планы? — поинтересовался я. — В принципе, мне похуй…
Я не успел договорить, потому что ее прорвало. Она говорила, как бредила, при этом стараясь выглядеть веселой. Она сказала, что сбежала из публичного дома. Она сказала, что ее похитили несколько месяцев назад среди бела дня на улице. Она сказала, что ее насиловали охранники. Она сказала, что пыталась через клиентов, а среди них были и работники правоохранительных органов, типа прокурорских или еще каких подобных гандонов, попросить о помощи. Она рассказала мне, что ее муж отказался от нее и забрал ее ребенка себе. Она сказала, что у них с ее мужем почти такая же американская машина, как у меня, и это вызывает у нее ностальгию. Она сказала, что сбежала из этого засекреченного ебаного борделя, и теперь свободна и хочет оторваться.
Она улыбалась сквозь слезы, и плакала, смеясь. Нормальная, в общем-то, реакция для сбежавшего из публичного дома человека, думаю. Которого насиловали тупые толстожопые охранники, а он — человек — пытался достучаться до мира. Миру было похую на страдания маленькой бляди, которой и бежать-то было некуда, потому что муж слил ее этому быдлятскому толстожопому миру со всеми ее шлюшкиными потрохами.
Я остановился возле ларька и купил ей еще газированного алкогольного коктейля, а себе светлого пива. Мы пили в машине, и она продолжала рассказывать мне свою историю. Наверно, сегодня был вечер, когда люди делились со мной правдой жизни и своими несчастьями. Я в общем-то не против. И по себе знаю, что какое бы говно ни лилось на меня, жизнь гораздо вонючее. Просто люди не могут рассказать об этом. Или не хотят. Или начинают приукрашивать, чтобы уклониться от объятий и жалости.
Я и ехал-то по этой улице от одного знакомого бармена, скорее, бывшего бармена. Молодой парнишка с рожей, как у французского актера из фильмов 70-х. Он жил с восемнадцатилетней официанткой, которая его и кормила, потому что он заболел какой-то хренью, типа болезни костей. И эта хрень жрала его скелет. А может быть, он врал и своей официантке, и всем остальным, я не знаю. Барменам верить нельзя. Я привез им с официанткой полный пакет фруктов, которые купил в ближайшем ларьке, торговавшем фруктами и овощами. До Нового года еще три месяца, а дед мороз уже совершает вылазки, ага.
Бармена звали Фил. Он был прирожденный бармен, из тех, кто прекрасно разбирается в механике человеческого общения. Он тут же схватывал все, что люди пытаются донести окружающим, а люди обычно не замечают ничего вокруг себя — новую тряпку из одежды, новую любовницу, новую привычку. Это врожденный дар — видеть характерное, которое показывается. И не замечать слабости и недостатки. Демонстративно не замечать их.
Фил рассказал еще, что срезал родинку на подбородке, когда брился, и от этого у него начался рак кожи. В принципе, это было уже слишком. Пока одна хрень выжирала ему скелет, другая набросилась на его кожу. Лично я не вижу никакого выхода из этой безнадежной ситуации.
Да, Фил был гением общения с малознакомыми, в принципе, людьми. Через пятнадцать минут разговора стало окончательно ясно, что я должен покормить его ужином. Это становилось моим личным долгом и внутренним убеждением. Думаю, еще через пятнадцать минут все камни на земле вопили бы о моей единственной миссии по жизни – не дать ему окончательно разувериться в человечестве, медицине, мировой экономике и подпольной закулисе. И еще отчетливо проступали нотки спасения всего мира. Я не мог рисковать такими вещами, и поэтому мы поехали по району в место, где когда-то работала его официантка. Работала, естественно, официанткой. Или подрабатывала, чтобы платить за квартиру и содержать умирающего Фила. В этом смысле пакет фруктов от меня был серьезным подспорьем для нее. Жалко, что я поторопился и не принес свои фрукты в палату реанимации, когда Фил уже лежал бы под капельницей и мог бы благодарить только взглядом. Это была бы красивая сцена.
Не знаю, насколько был случаен выбор Фила именно этого заведения. С одной стороны было понятно, что напоследок ему бы хотелось пройтись по местам, где ему было хорошо в обличье живого. С другой, как показал дальнейший ход событий, возможно он одновременно старался показать товар лицом, в роде краткого содержания предыдущих серий в сериалах.
Кафе находилось в каких-то закоулках. Может быть, место и было выбрано с тем расчетом, чтобы я не смог никогда больше найти туда дорогу, не знаю. По виду оно размещалось в здании бывшего КБ или НИИ. Вполне возможно, именно в этих стенах ковался ядерный щит Родины. Иными словами, там было так же неуютно, как в зале ожидания пригородных электричек в каком-нибудь районном центре.
Впрочем, Фил утверждал, что тут готовят охуительные жареные куриные крылышки. Мы заказали эти крылышки с пивом. Фил рассказывал, что собирается ехать к маме в Питер, где он начинал, как бармен, и даже занял какое-то место в международном конкурсе барменов. «Умирать едет», — вертелось у меня в голове, но я этого почему-то не сказал. Ложный стыд, уёбищные приличия.
Он рассказал, что за квартиру платить нечем уже. Раньше он платил за всех, там, кроме официантки, живет еще один приятель, непонятно на каких основаниях. Есть, собственно, было только то, что приносит официантка с работы. (Я воспринял эту информацию, как завуалированную благодарность за фрукты.) Короче, все отчетливее в жизни Фила и его окружения просматривалась огромная жопа.
И жопа только росла и матерела. Официантку он, оказывается, не любит, а его настоящая любовь послала его нахуй. Вы знаете, это бывает гораздо чаще, чем мы думаем, когда подлинная, истинная, светлая, настоящая любовь посылает нас нахуй. И чем светлее и подлиннее любовь, тем подальше и посильнее она нас шлет. До смешного. Любовь с ангельскими глазками и нежными крылышками, любовь, с бабочкиными ягодицами и лепестковыми пальчиками, ссыт тебе в душу, как будто это дырявая ветошь с помойки. И ангельским глазиком при этом не моргнет. В каком-то смысле толстожопые охранники публичного подпольного дома в районе метро Савеловская были честнее и предсказуемее подлинной любви, засовывая свои хуи во все отверстия бедной шлюшки, потому что ее подлинная любовь – муж на американской машине – послал ее в хуй, как только она оказалась в жизненной жопе.
И тот же Фил, съедаемый изнутри костяной хренью, а поверху — мерзким раком от сбритой родинки, точно так же использовал свою восемнадцатилетнюю официантку в умственной суходрочке о настоящей, подлинной и истинной любви, как муж похищенной бляди дрочил на святость брака и недопустимость блядства. А толстожопые охранники борделя дрочили на свое право занимать место «альфа-самца» и ебать запуганных блядей, когда им вздумается. Или, что еще мерзее, в качестве наказания. За непослушание. За взгляд исподлобья.
В кафе ярко светили неоновые лампы «дневного» света. На стене, облицованной мрамором по моде семидесятых в Советском Союзе, висела доска с какими-то фотками и объявлениями. Наверняка раньше на этой же доске вывешивали политинформацию и подобную хрень. Я курил, пил пиво и ел пережаренные куриные крылышки. Их вообще трудно испортить. И слушал рассказы Фила. Которые постепенно стали сводиться к тому, что официантке нет места по жизни нигде, кроме моего дома. Потому что Фил собирается поехать в Питер, где, очевидно, он и помрет, а за квартиру с неким левым чуваком она платить уже не может. Это выглядело вполне логично.
Та девушка, блондинка, похищенная в бордель на Савеловской, говорила без остановки и поглощала один газированный коктейль за другим, вероятно, пытаясь найти в выпивке средство от адреналина в крови. Я давно уже зарекся верить блядям, наркоманам, цыганам и ментам на слово, но ее рассказы были не просто правдоподобны, но вполне реалистичны, как телевизионные репортажи о автомобильных катастрофах. И точно так же, как картинки в телевизоре об оторванных головах и лужах крови на асфальте, они не вызывали жалости, а только как бы удивление, которое, я понимал это, я должен был испытывать.
А на самом деле я не чувствовал ни хуя подобного. Ни жалости, ни сочувствия, ни удивления, ни разочарования, ни негодования – ничего. Потому что все вокруг было еще хуже, чем то, о чем она рассказывала. Потому что толстожопые охранники, засовывавшие свои члены в нее, и бандиты, организовавшие этот «подпольный» элит-бордель, давно уже руководят и распоряжаются по всей стране. Они давно медленно и сладострастно насилуют мою Родину, а я смотрю на все это непотребство привычным замыленным глазом и думаю только о себе.
Впрочем, в жизни по-разному бывает, не мне судить людей, кто я такой? Если Фил хотел сбагрить свою официанточку такому мудаку, как я, почему бы и нет? Она могла бы мыть полы и посуду, в принципе, близко к основному делу ее жизни, будем считать, что это дополнительная специализация – убирать в квартире старого мудака. Да-да, в жизни меня часто одолевают идиотские фантазии, гораздо чаще, чем это может показаться на первый взгляд.
Сидя в своем «бьюике» и слушая пьяненькую блондинистую шлюшку, я отчетливо вижу картину, как в тот секретный бордель приходит новый клиент в роговых очках с обычным портфелем. А в портфельчике том лежит пара «узи». И вместо традиционного душа перед случкой этот дяденька, запершись в публичной ванной, не торопясь раздевается догола, достает из портфеля свои машинки, пристегивает к ним магазины, прикручивает к каждому стволу глушитель, передергивает затворы и выходит из душа, обернутый по бедрам цветастым полотенце, с просветленным лицом, держа в каждой руке по пистолету-пулемету. Звонкая дробь отстрелянных гильз по паркету. Никто не успевает ничего понять. Толстожопые охранники валяются в лужах крови вперемежку с блядями с заебанными личиками и невезучими любителями сладострастных утех. Вповалку, вперемежку, кого где застала девятимиллиметровая пуля. Кровь и сперма, и купюры. Запах пороха перебивает вонь дешевого дезодоранта и сладковатую гниль смазки дешевых гондонов. После этого дяденька не торопясь идет обратно в ванную, тщательно и весело моется под душем, окутанный клубами пара. Потом вытирается насухо тем же цветастым полотенцем, кладет его в портфель вместе с оружием, одевается, аккуратно надевает роговые очки, включает на полную громкость музыку – что-нибудь пафосно-торжественное, вроде Вагнера или Нирваны – выходит из борделя и закрывает за собой дверь.
Фил прикончил крылышки и пиво, и мне пришлось заказать ему капуччино. Сам я предпочитаю эспрессо покрепче.
— Ты понимаешь, Фил, что мне придется выебать твою подругу, если мы с ней и вообще все вместе захотим ужиться под одной крышей? – вертится у меня на языке вопрос, но я молчу, уже зная ответ: да Филу похуй, у него есть большая, светлая и чистая ЛЮБОВЬ с большой ебаной буквы, которая в свою очередь послала самого Фила нахуй с той же грацией и незамутненностью во взгляде на жизнь, с какой он устраивает сейчас восемнадцатилетнюю девочку в чужом городе левому мужику в кровать. Да мне-то какая разница? Я делал вещи, если разобраться, и похуже.
Вместо этого я говорю ему:
— Ладно.
Я говорю:
— Пусть поживет у меня.
Пристроив свою официанточку, Фил заметно успокоился и внутренне просветлел. Великое дело все-таки — вовремя пристроить тех, кого ебешь без Большой и Светлой. Ведь когда спускаешь без Большой и Светлой, чувствуешь себя использованным презервативом, как чувствовал, вполне возможно, себя Фил, засовывая влюбленной в него девочке во все ее отверстия: она-то получала от жизни все, что хотела, раздвигала ноги и брала в рот от Любимого, а он мучился от Неразделенной!
Да и в-рот-его-ебать, если Вселенная мирится со всем этим цирком – с пережаренными куриными крылышками, хернею, пожирающей кости живого человека, подпольными борделями с набором дешевых шампуней в ванной, съемными квартирами, заваленными чужим хламом, прокурорами, покупающими похищенных из семьи блядей, бывшими НИИ, наскоро переделанные в азербайджанские караван-сараи, заброшенными кинотеатрами, в которых устраивают ночные клубы, а потом и те исчезают в свою очередь в никуда, с восемнадцатилетними официантками, скитающимися по углам, охуевшими от своей биографии преподавателями, торгующими на рынке шмотками, привезенными из Турции, с гандонами, воняющими клубникой, с такими мудаками, как я, — если сама Вселенная допускает все это, я не буду рядиться в белые одежды. Лучше выпить еще пива и поехать покататься по ночному городу, полному блядей, ментов, бомбил и старых одиноких мудаков.
Отъезжая от дома, где жил Фил на квартире, снимаемой официанткой – Фил на прощанье сказал «Чао!», чем только усилил образ актера импортных фильмов семидесятых, — я и увидел эту блондинку, выбежавшую на обочину – своей блядской жизни? – улицы с алюминиевой банкой газированного пойла в руке. «Еще один человек мечется по улицам в поиске Большой Любви», — подумал я. Как оказалось, я был не так уж не прав. Ее муж работал автослесарем и, напившись, пиздил ее в припадках ревности ли, страха ли или отчаяния. А может, ему просто нечем было больше заняться по жизни в свободное от кручения гаек и болтов время. Он ее пиздил, а она его ЛЮБИЛА. И даже, хотя бы на словах, сохраняла верность.
С другой стороны, ее верность могла быть изощренной формой мести: изменив своему мудаку-мужу, она, тем самым, сделала бы его отчасти правым в побоях на почве ревности, а так, оставаясь формально невинной жертвой, она окунала муженька в его собственные говно и блевоту. И вся история с похищением невинной овечки на улице среди белого дня уже тянет на статус греческой трагедии. Был бы у меня драматургический талант, я обязательно написал бы трагическую пьесу. Ну, или стал бы очередным родоначальником Великой Русской Литературы. Это вам не тухлая «Шинель» про страдания унылого офисного планктона в условиях Православной Российской Империи, это вам правда жизни на развалинах Советского Союза: избиваемая, унижаемая, оплевываемая мужем и его родственниками красивая блондинка, приехавшая в ебаную столицу в поисках Большой и Светлой, сохраняет ему верность физически и морально. Физически, правда, только до тех пор, пока ее, как прекрасную Елену, не похищают, чтобы выдать замуж за тысячи прокурорско-бандитских хуев. Но морально она хранит верность супругу, более того, она хранит к нему и свою Любовь, для чистоты отлив ее в золотую статую Хуя Насилующего и Всесокрушающего. И брошенная мужем и отвергнутая людьми, она решает покончить со всем этим говном и бежит под колеса пятиметрового «бьюика», который оказывается спасательной шлюпкой на водах Стикса. Такая вот заебанная Соня Мармеладова из окрестностей Савеловского вокзала.
Решив устроить Филу прощальный вечер, прощальный если и не совсем уж с жизнью, то хотя бы с нынешней его жизнью в столице, я повез его по ночным улицам, и где-то недалеко от Новослободской Фил, увидев заведение с игорными автоматами, принялся канючить:
— Иван, дай мне взаймы сто рублей. Я чувствую, мне сегодня повезет!
— Не, Фил, денег у меня в обрез.
— Ну, дай, ну, пожалуйста! Мне повезет, я знаю. Удача на моей стороне, я чувствую ее запах. А ты там пивка попьешь – бесплатно.
— Ну, ладно, но только сто рублей, — сказал я, решив, что напоследок можно дать насладиться умирающему своими пороками.
Открывается картинка: прокуренный зал, освещенный только мониторами игровых автоматов – никогда не понимал всей этой хуйни с комбинациями значков, по-моему, наебать клиента во всех этих «совпадениях» легче легкого, — я сосу свое халявное пиво, Фил бросает жетон внутрь своей машины удачи, нажимает какую-то кнопку, и автомат извергает фонтан монет, пачек зеленых баксов, пакетики с марихуаной и коксом, брюлики и изумрудные подвески, обручальные кольца катятся, звеня, по полу врассыпную, золотые «котлы» и кредитные карты валяются кучками тут и там вперемежку с длинноногими блядями и бутылками с двадцатилетним солодовым виски.
Короче, через десять минут Фил выпросил еще сотню рублей, и я дал, а потом, через очередную десятиминутку насилования удачи, я сказал «нет». Наркомана губит передоз. Если слишком долго стимулировать в мозгу центр счастья, нервные клетки отмирают, не выдержав нагрузки, и Вселенная превращается в серо-пепельную пыльную пустыню, глушащую живые голоса и музыку. А скорее всего, я обычный жлоб, вырубающий музыку на детском празднике, когда веселье и танцы в самом разгаре.
Блондинку на обочине звали Света, не знаю, настоящее это имя, или она, как все проститутки, взяла творческий псевдоним. Как-то я однажды уже практически женился на одной из них, думая, что ее зовут Наташа, а оказалось, что в девичестве она Оля. Да мне, в общем-то, похуй. Бог своих знает в лицо. Газированное пойло делало свое дело, и из веселья Светы постепенно уходила соня-мармеладовщина, она нашла по радио какую-то станцию с русской попсой, и судя по всему хотела оторваться и забыться. Или просто оторваться. Или просто забыться от нелегкой своей работы. Я повез ее в ночной клуб, именно тот, где старый мудак с молодой пьяной блядью не выглядели бы, как нудисты на школьном дворе во время перемены.
Клуб находился в здании, чуть не сказал, заброшенного кинотеатра, куда мы хаживали в кино еще при советской власти. Теперь тут тренировались на местной пьяненькой гопоте начинающие авангардистские ди-джеи. Полутемный воздух, озаряемый вспышками свето-техники, был пропитан запахами пива, доступной ебли, адреналина, сладковатых духов, пота танцоров и сукна биллиардных столов. Музыкальный бит сотрясал грудную клетку, бил в солнечное сплетение и звуковыми волнами проходил по крови.
В баре хозяйничали две девушки-бармена. Это очень сексуально, когда тебе за деньги девушка дает пиво. Сексуально, когда за деньги девушка просто дает. И не сексуально, когда девушка пытается добраться до твоих денег или внимания, или места, где пожить, или получить некий статус по жизни, вроде работы, должности, транспортных услуг, используя свои природные сиськи-письки, но не давая взамен ничего реального, от чего можно было бы кончить и успокоиться. Но пиво за деньги – самое оно. Пиво – реально, как и нежность. Как музыка. Как «прощай» и «здравствуй». Как летняя ночь, присылающая тебе блондинок и умирающих от болезни костей барменов. Это реальность. Это жизнь и смерть, и блюющая в социалистическом туалете ночного клуба блондинка, пока ты пьешь свое пиво, полученное от девиц в баре без дежурной улыбки и прочей хуйни. Они же на работе, они продают, продают и продают хмель и солод, и алкоголь. Им некогда улыбаться и думать, как они выглядят. Бог и так знает всех нас в лицо.
Я привез шлюшку Свету с голубыми глазами и узкими бедрами к себе домой. Было часа четыре утра или около того. Она разделась и рухнула на кровать, засыпая уже на подходе. Я лег и обнял ее, и почувствовал прохладную нежность ее ягодиц, тонкие косточки плеч, гладкость кожи, усталую тяжесть стройных ног. Она была прекрасна, пьяна и блуждала в спутанном мире своих снов. Я снял с нее трусики, перевернул на спину, раскинул ее ноги и засадил в ее пахнущее весенним садом лоно свой хуй и почти тут же кончил, изливая в нее свою боль, одиночество, надежду, жажду, свет одним долгим, бесконечным, обильным фонтаном, конвульсивно дергаясь под влиянием далеких и таинственных небесных светил и подземных рек и озер. И почти тут же меня поглотил благословенный сон.
Проснувшись, первое, что я увидел – ее попку, пока она шла в ванну. Я лежал в кровати и курил. Наскоро приняв душ, она вышла, стала в дверях и сказала мне, улыбаясь:
— А ты джентльмен!
— Еще какой… — ответил я. – Иди ко мне.
Она подошла. Я притянул ее к себе. Мой хуй стоял, как одинокий страж у ворот в оазис. Она встала на колени и взяла его в рот. Я не знаю, как она это сделала, но я не мог продержаться дольше минуты и кончил ей в рот, в глотку, на ее язычок, в ее страстное дыхание, на ее нёбо, отдал ей всего себя и все то, что у меня было и не было.
Шлюхи, прирожденные и вышколенные, — именно то, против чего бессильны мудаки.

И да, я мудак.

Tweet