23 февраля посвящается

    Мы прибыли в воинскую часть Ленинградской области - учебку. Первое ощущение – будто я оказался в прошлом, вернулся в эпоху времён СССР. Советская символика, Ленин… Нас завели в «Ленкомнату», выдали форму. Объяснили, что теперь мы солдаты, и свободная жизнь закончилась. Пол года нас продержат в учебке, а затем за нами приедут покупатели. И лишь лучшие останутся служить здесь заместителями командиров взводов.
И со следующего дня понеслось…
- Рота, подъём!
За 45 секунд мы должны были одеться и встать в строй. Естественно, не успевали. Процедура повторялась несколько раз. Затем зарядка, заправка кроватей, завтрак… Стадо срочников стояло перед столовой. По команде сержанта, по одному заходили и выстраивались в очередь за кормёжкой. Когда сержант заканчивал есть, объявлял: «Закончить приём пищи». Все вставали с подносами в руках, кто не доел – тот опоздал.
Лично меня коробило ходить строем. Отвратительное ощущение – вынужденность быть частью толпы, в особенности выстроенную в колонны и шеренги, под предводительством такого же барана, которому за послушание и прилежность выдали лычки.
Далее – утренний осмотр. И затем стадная, на армейском языке, строевая подготовка.
- Ррязь, ррязь, ррязь два три, - чеканил сержант, - ногу, ногу, блять, выше тяни! Эй, о чём думаешь, солдат? О пизде думаешь?! О пизде на гражданке будешь думать, здесь армия, бля! На месте стой! Раз, два.
И словно по закону подлости, погода стояла отменная, подходящая для пляжа, купания и отдыха, но никак не идиотской строевой подготовки.
Обед, затем политинформация в ленкомнате. И вот ещё вчерашние свободные парни постепенно начинают подстраиваться под общее армейское безумие. Быстрее всего приспосабливаются и привыкают к армии самые быдловатые и примитивные особи.
- Эй, бля! Садитесь живее! Чо вы как бараны? Слышали, что вам товарищ сержант говорит! – с мерзкой харей орёт ещё вчерашний гражданский человек, одновременно угождая командиру: «Поглядите на меня, какой я послушный и приспособленный к дрессировке солдат».
Всё то же, что и в детском саду, только с уже явной и открытой диктатурой, ограничением свободы, и тотальным подавлением индивидуализма. Только люди с напрочь отсутствующей самостью способны чувствовать себя в армии, как в своей тарелке.
Потом начинались работы: мы ровняли поребрики, подметали территорию, что-то переставляли с места на место – занимались бессмысленной хернёй. Впрочем, в армии так и говорится: «Чем бы солдат не занимался, лишь бы заебался». После построения по расписанию  ужин. Затем подготовка к завтрашнему дню: бриться, мыться, подшиваться и отбой.
Вот к чему, по сути, сводится вся бессмыслица потраченных двух лет своей единственной жизни на такое убожество, как рабская и глупая служба в Российской армии по призыву. Только зомбированные идиоты и недоумки способны увидеть в таком времяпровождении пользу и благо.
Десять дней длился для меня этот дурдом. Он мог растянуться на пол года, если бы не внезапная разнарядка, после которой меня,и ещё нескольких новобранцев, повезли в госпиталь, обследовать на предмет дефицита веса. Там-то я и познакомился с явлением в лёгком проявлении, называемым дедовщина.
Роль «дедушек» исполняли два типичных гопника. С резкими, нервными замашками, деревенским говорком,  бедным запасом лексики и мозгов, они, тем не менее, своим поведением внушили остальным, что их следует бояться и уважать. И все, как по команде, боялись. Самое смешное, что каждый в отдельности понимал всю ничтожность дедков, но все вместе принимали систему. Более того, уже само сборище солдат, поддавшись армейской дрессировке, безропотно приняли правила игры, и некоторые представители уже сами подавляли тех, кто выступал против такого расклада.
Через неделю поступил в отделение ещё один дедок. Он явился на завтрак позже всех. Противная рожа его, жующая завтрак, демонстрировала свою псевдоважность. Он поманил меня пальцем, и шепотом произнёс:
- На ужин родишь мне три рыбы!
- Там всем ровно по одной.
- А меня не ебёт!
- «Меня тем более», - подумал я, но ничего не ответил, чтобы не провоцировать олуха.

После долгого отсутствия фактически с самого начала, я появился в классе, где взвод зомбированных и задроченных солдат, отстукивали синхронно морзянку, и нараспев напевали какую-то радистскую мантру.  «Что тут за сектантство творится?» – подумал я, прежде чем сержант велел мне сесть. Он, само собой, недовольно сетовал на то, что я где-то «проёбывался» в то время, как все остальные учили азбуку «Морзе», ходили строем, несли службу в наряде, и занимались прочей очень необходимой и нужной ерундой…
- И что с тобой теперь делать? Садись пока и наблюдай, - заключил он.
По команде, все, как зомби, продолжили отстукивать морзянку.
- Громче! Чётче! – угрожающе командовал сержант.
Кто-то ошибся.
- Встать! – велел ему сержант, подошёл, и залепил ладонью в висок так, что тот улетел на пол, - Садись! 
Взвод вновь застучал и бормотал что-то.
- Хуёво, товарищи солдаты, очень хуёво! Вместо перекура будете бегать по плацу!
С улицы раздалась песня, исполняемая приглушёнными голосами. Я посмотрел в окно, и увидел, как по плацу строем, гуськом бегут солдаты в противогазах и поют строевую песню. А рядом ходит сержант. Для полного антуража ему не хватало хлыста… Муссолини, Гитлер – любой человек в здравом уме знает этих людей, как великих злодеев в истории. В Российской армейской действительности  для фашизма созданы идеальные условия, дающие отличные ростки, а иногда и урожай, в виде таких ублюдосержантов… 
Кто-то из класса, увидев, засмеялся.
- Баранов! – рявкнул сержант, - Хули ты, сука, ржёшь? Весело тебе?!
- Нет, - проблеял он.
- Вставать надо, сука, когда с тобой командир разговаривает!
Тот подскочил. Встал по стойке «смирно».
- Хули ты вылупился, Баранов? Упор лёжа – принять! Делай раз!.. Делай два!.. Раз!.. Два!.. Раз!.. Два!.. Жопу, жопу выше подними! Раз!.. Два!.. Раз!.. Два!.. Встать!
Весь красный после отжимания, Баранов поднялся.
- Ты, Баранов, меня раздражаешь? Ты знаешь об этом?!
Тот молчал.
- Знаешь?!!
- Так точно!
- Кто ты есть?! Ты никто! Ты – дерьмо! Понял меня?! Что ты умеешь?! Что ты знаешь?! Ты ёбаная душара! Ты никто! В школе учился?
- Так точно!
- Расскажи мне стихотворение «Парус».
В ответ тишина.
- Не знаешь? Ты ни хуя не знаешь! Где ты учился?
- В училище, на механика.
Сержант что-то нарисовал на доске.
- Расскажи мне, что это? Принцип работы двигателя! Что молчишь?! Не знаешь?!! Так какого хуя ты ржёшь, когда плакать тебе надо! Садись!
После обеда я вместе с будущим сменщиком сержанта отправился изучать оборудование.
А вечером сержант подошёл ко мне, и спросил:
- Мне сказали, ты на гитаре умеешь играть?
- Да, - ответил я, так и не привыкший к дебильно-уставному «так точно».
- Пошли! Гитару возьми, - скомандовал он, и мы вошли в класс.
- Сыграй что-нибудь, – попросил он.
Я сыграл первое, что мне пришло в голову: после мелодичного гитарного перебора в качестве вступления,  исполнил великую песню Led zeppelin “Stairway to heaven”. Десять минут он слушал меня не прерываясь.
- Твою мать, - в сердцах воскликнул он, - чего ты мне сразу не сказал! Это просто охуенно!
На следующее утро меня вызвали на выход с вещами. Я собрал пожитки в вещмешок и двинулся в комнату, где помимо меня сидели ещё девять человек. Нам сообщили, что отправляют в командировку на месяц в Выборг. Я и предположить не мог, какая это окажется жопа…

Довольно весело мы добирались на электричке. Долго ждали на остановке автобус в Выборге. Уставшие, топали пешком. Добрались. Военная часть напоминала руины разрушенного города: потрескавшиеся, полуразрушенные здания с выцветшей, облупленной, жёлтого цвета, краской. Нас построили перед штабом, где зам командира части сказал, что они только формируются (раньше на этом месте была другая часть), работы очень много, казарма ещё не оборудована, и мы какое-то время будем жить в помещении с прапорщиками. На ужин мы опоздали. Нас повели к месту обитания. Внутри всё было ещё хуже, чем снаружи. В узкой комнате, с обсыпавшейся штукатуркой, стояли кровати с матрасом без постельного белья. На бетонном полу валялись горы мусора. В прогнивших от старости рамах, частично были выбиты стёкла. В соседней комнате, чуть получше, обитали прапорщики. Один из них зашёл к нам, и вкратце описал обстановку. Предупредил, что наш призыв здесь самый младший, а дембеля здесь очень крутые и свирепые. Очень скоро мы в этом убедились сами…
На следующий день во время построения мы узнали, что здесь не будет никаких строевых, уставов, а только – работа, работа, работа....
Нас развели по объектам. Меня определили на полигон. Там служащий по контракту велел выкопать глубокую, узкую траншею под столб. Земля была твёрдой, с камнями. Было жарко. Я ломом выдалбливал грунт, отбрасывал его лопатой. Работа шла медленно, а силы быстро убывали.
- Ну, ёбти! Ты чего, солдат? За это время ты должен уже был две такие выкопать, а всё ещё с одной ебёшься! – произнёс он, сплюнул, и показал мне, как надо копать.
Интенсивности у него хватило меньше, чем на минуту…
Перед обедом деды на нас поглядывали, как оголодавшие волки на ягнят.
Во второй половине дня мы из обвалившегося здания отбивали кирпичи и складывали целые в стройные ряды.
На другой день к нам заглянул мужик в гражданском, представился подполковником – бывшим командиром расформированной части. Он подъехал на грузовичке, и велел нам загружать в кузов кирпичи. Мы принялись за работу.
- Ты не москаль, случайно? – спросил он меня.
- Нет!
- Странно. Обычно москали так филонят. Ты вторую руку-то включи в работу, да побольше бери кирпичей-то, не стесняйся!
Остальные моментально зашевелились. Я с ненавистью посмотрел на шакала в отставке.
На третий день к нам в расположение прискакал кто-то из «слонов», стал пинать кровати и орать:
- Эй, духи! Да вас тащит! До хуя спать любим? Я уже не сплю, а вы спите! Ну-ка, подъём быстро! На зарядку!
Мы вскочили, и побежали вместе с остальными бессмысленно вокруг нескольких зданий.
В ожидании построения, стояли на крыльце казармы, где жили остальные срочники. На улице холодало. Из расположения выходили «деды», «черепа» и «слоны».
- Руки из кармана вынули! – грозно велел один из них, - Ещё раз увижу, насыплю песок и зашью!
…В скором времени нас обязали выучить сказки для дедов, ответы на загадки, дурацкие стихи, ритуалы. Мы должны были знать, сколько дней осталось до дембеля. Слоны требовали, чтобы мы в согласии с дебильной традицией, забирали у дедов масло в столовой.
В столовой, во время обеда одному из прикомандированных, который недостаточно хорошо потребовал масло – размазали его по лбу, ударом ладони. Был случай, когда у одного дедка вообще  забыли его забрать. Вечером в туалете нас выстроили слоны, и пробивали «лося», приговаривая:
- Вы врубаетесь, бакланы, что из-за вас мы получаем пиздюли в казарме от дедов! А мы вас будем пиздеть, если будете тупить! Ничего, скоро к нам переедете, и пизда вам, духи. Вешайтесь!
И началась адская жизнь. Просто получить «лося», пинок, или «пиздюлинку» уже считалось, как нечто само собой разумеющееся, в какой-то степени даже безобидное. Хуже обстояло дело с  «задачами», которые они нам нарезали: достать где угодно деньги, дорогие сигареты, и другие пожелания к определённому сроку.  На языке дедовщины это называется – «Вы должны «родить» то, что  вам велят дедушки, и похуй, где вы это достанете. У родителей требуйте, в самоход бегайте и стреляйте у прохожих, воруйте…но чтобы было  сделано, иначе – пиздец вам!».
Офицеры закрывали на происходящее глаза. Делали вид, что ничего не знают. Так, по окончании стодневки, во время развода на плацу, командир части, под соусом шутки сказал: «Не забудьте слонов перевести  в черпаков, а духов – в слонов». Сиё означало, что необходимо выдержать удары армейским ремнём медной бляшкой по голой заднице. Будущим слонам (то бишь нам), предназначалось вынести 6 ударов, черпакам – 12. После чего солдат, подвергшись экзекуции, приобретал новый статус. И за эту процедуру ещё следовало заплатить деньгами…  Весь этот выдуманный каким-то недоумком ритуал, поддерживаемый и подхваченный безмозглой вереницей многомиллионного армейского поголовья, напоминал по существу книгу Маркиза де Сада «120 дней содома».
Не верьте, когда в медиа какой-нибудь генерал или военный министр говорит о борьбе с дедовщиной. Как коррупция неискоренима в России, так и дедовщина – неотъемлемая часть армейской системы. И в первую очередь она выгодна самим офицерам. Деды выполняют их работу, но в то же время, всё низменное и дерьмовое в человеке проявляется  и развивается при таких условиях. Самые свирепые деды те, кто по «духанке» испытал на себе издевательства и унижения. Самые злобные и получающие неподдельное удовольствие от издевательства над другими – самые слабые духом. А самые хуёвые офицеры те, в частях которых царит и правит беспредел дедовщины. Не слушайте и не верьте их стонам о том, что в Советское время их ценили, давали квартиры и хорошо платили, а сейчас у них маленькая зарплата. Они заслуживают в десять раз меньше, а некоторые ещё и доплачивать должны…

Вечером к нам в каморку, где мы жили, забежал чокнутый прапорщик. С его головой что-то было не в порядке. Он побывал в Чечне, и через неделю должен был вновь отправиться воевать. Забежав, он просто начинал пиздеть всех подряд. Не трогал только меня, поскольку я оказался его земелей.
Одно, кстати, из отвратительных явлений в армии – землячество. Когда тот или иной срочник приобретал негласную неприкосновенность и привилегии лишь потому, что оказался земляком какого-нибудь дедка.  При этом покровенец потихоньку начинает и сам борзеть. И неважно – будь он последний мудак, подлец, ублюдок. «Он мой земляк и ему можно то, чего вам нельзя» - скажет старослужащий. И вот он уже ставит себя выше сослуживцев своего призыва, начинает проёбываться, когда остальные работают, и пытается помыкать своими, прячась за жопу деда-земляка…
Также к нам заглядывал прапорщик, который описал ситуацию в части с первого дня нашего пребывания. Иногда он дискутировал со мной.
- Вот ты пойми, академик, - обращался он ко мне, - что армия – это школа жизни. Твои университеты этому не учат. А здесь можно научиться всему!
- Чему? – возражал я, - Как таскать кирпичи, строить дачи чужому дяде, копать ямы под забор, жить в бараке, жрать перловку, подчиняться офицерам и дедам? И всё это принудительно, без согласия целых два года.
- Два года ещё хуйня! Я вот уже 20 лет служу! И сам видишь, живём мы в таких же точно условиях, что и вы. И не возмущаемся. И тоже редко бываем дома, командир нас не отпускает. Только у нас ещё жёны и дети есть. И их кормить надо.
- По-вашему это нормальная жизнь?
- Это служба, академик! Но тебе этого, видимо, не понять.
- Дерьмо это, а не служба!
- Ай, что с тобой толку разговаривать! Ничего, скоро в казарме начнёте жить, дедушки тебе покажут службу. И не таких ломали!

Ежедневно мы въябывали по-чёрному, как проклятые рабы. Но самое худшее было - работа с дедами.
Одну неделю нас возили на уборку картошки в совхоз. Я ненароком вспомнил период во время учёбы после школы… Целый месяц я тогда занимался такой же работой, слушал музыку, но тот период казался теперь просто сказочным и волшебным, по сравнению с нынешним. Дедки и черпаки кричали: «Живее, быстрее!», подгоняли пинками. Они не хотели работать, считая, что им не положено по сроку службы, однако их тоже заставляли убирать картошку и морковку, отчего они злились ещё больше. Они считали, что  мы, глядя на то, как они работают, обязаны вкалывать в четыре раза быстрее и больше. Так, когда «череп» стоял в грузовике, принимал вёдра с картошкой, крикнул мне:
- Ты чо? Одембелел? Так невысоко поднимаешь! Я чо, должен ещё нагибаться, чтобы принять у тебя ведро?! Совсем расслабились, душары!
Появлялся регулярно и подполковник в гражданском. Выделив для себя  ещё при погрузке кирпичей тех, кто наиболее шустро и старательно грузил, он забирал их с собой. «Шустрые» поначалу радовались этому, потому что работали в отрыве от дедов. Увозил подполковник их к себе спозаранку на дачу, которую, собственно, они и строили ему, а привозил поздно вечером.  При этом чем дальше, тем больше он наглел и требовал от них усердия и скорости. Даже не возил их на обед, привозя из столовой оставшуюся кашу и чай. Делал он это из одного соображения – как можно больше выжать из бесплатного, рабского солдатского труда. И не терял драгоценные минуты на перевозку их от дачи до части. Он даже не позволял им перекуривать, всё торопил. Держал их у себя до позднего вечера. Звонил в часть, и просил оставить порции в столовой. Пару раз еда заканчивалась до их приезда, и они, измотанные после работы, ложились спать на пустой желудок.
По сравнению с госпиталем и учебкой  питание было скудное. То ли повара воровали, то ли снабжение недодавало а, скорее всего – всё вместе. Порции, порой, были буквально размазаны по тарелкам. Чувство голода, усталости и желания спать не покидало нас в течение всего дня. Из столовой мы выходили голодные, словно ничего не ели. А потом деды, отдавая по традиции масло, стали забирать у нас порции. Были случаи, когда кто-то из нас выходил на улицу, так и не поев.

- Виноградов, ко мне! – подзывал к себе один говнистый сержант солдата моего призыва, - расскажи мне, как ты живёшь?
- Лучше всех! –  с готовностью отвечал тот.
- А почему ты такой дохлый урод? А?
Молчание.
- У тебя баба есть?
- Да.
- Пиздишь!
- Нет.
- И ты с ней гулял?
- Да.
- И где ты с ней гулял?
- По Невскому проспекту.
- А тебе не стыдно было, такому чму, гулять по Невскому?  - произносил гопник-сержант, скривив противно своё ебло, и ударил Виноградова в грудь, а потом по лицу ладонью, - я тебя если на гражданке встречу, гуляющим по Питеру, отпизжу так, что ты больше никогда не захочешь позорить мой город своим появлением. Ты поэл меня?!!

В казарме была гитара. Я как-то раз взял её и стал что-то наигрывать. На меня обратили внимание.
- Чо, играть умеешь? Спой что-нибудь, чтобы душа развернулась, и снова свернулась.
Я спел Beatles “Yesterday”, потом ещё что-то из Боуи.
- Ты что, английский что ли знаешь? – спросил кто-то из дедов, - Пиздани-ка что-нибудь на английском.
- What do you want to hear from me? – спросил я.
- Ааа, ебать! -  воскликнул он на радостях, - Ни хуя себе! А чо ты сказал? Переведи!
- Он сказал, что ты душара, - пошутил кто-то из соплеменников, и заржал над своим остроумием.
- Что ты хочешь услышать от меня, – перевёл я.
Один сослуживец моего призыва, недовольно глядел на меня и злобно произнёс: «А м е р и к а н е ц».
- Такие, как ты, - заявил он, - и продали Родину!
- Каким образом? – поинтересовался я.
- Таким что служить не хочешь, и песни поёшь американские.
- Битлз – англичане, - уточнил я.
- Какая разница? В этих песнях они обсирают Россию! Ты пользуешься тем, что мы не знаем, о чём ты поёшь, ну я то знаю…
- Да им, плевать, в общем-то, на Россию. Поют они совсем о другом.
- И тебе тоже плевать. Ты не патриот, раз поёшь такие песни.
Ему бесполезно было что-то доказывать. Я и не стал.
А во время вечерней прогулки деды придумали новую забаву:
- Американец, на английском песню за-пе-вай!
И я запел песню Дэвида Боуи:

Wake up you sleepy head
Put on some clothes, shake up your bed
Put another log on the fire for me
I've made some breakfast and coffee
I look out my window what do I see
crack in the sky and a hand reaching down to me
All the nightmares came today
And it looks as though they're here to stay

What are we coming to
No room for me, no fun for you
I think about a world to come
Where the books were found by the Golden ones
Written in pain, written in awe
By a puzzled man who questioned What we work here for
All the strangers came today
And it looks as though they're here to stay

Oh You Pretty Things (Oh You Pretty Things)
Don't you know you're driving your Mamas and Papas insane
Let me make it plain You gotta make way for the Homo Superior

    Происходящее забавляло дедов. Уверен, ни до, ни после меня, ни в одной части Российской армии, не звучало ничего подобного. К концу песни даже выскочил дежурный по части, и стал орать: «Что тут за хуйня происходит? ! Вы чо, охуели такие песни петь?!! Если комбат узнает, он мне голову свернёт!»
    У меня появились сторонники. Один из адекватных дедов, оказалось, знает Deep purple. Я исполнил фрагмент песни “Child in time”. В общем, теперь у меня появился свой покровитель. Когда ко мне кто-то доёбывался из черпаков, велел ему отстать от меня. Остальные относились нейтрально, за исключением ещё двух человек.
    - Ты предатель Родины! – говорил мне один, - Были бы мы сейчас не в части, а на войне, я бы тебя лично пристрелил за такие песни и за нежелание служить. Нахуя ты вообще пошёл в армию?
- Можно подумать, у нас в армию набирают добровольцев…
- Таким, как ты в армии не место!
- Готов покинуть её хоть сегодня!
- Ты не патриот, - качал головой он, - из-за таких, как ты, Советский союз развалился.
Я не мог больше это слушать, схватил ведро и пошёл таскать воду для цемента…

На одном разводе, с утра, из строя вывели «слона». Оказалось, что ночью его поймали на полигоне, когда он воровал катушку с кабелем.
-  Кто тебя послал?!! – орал комбат, выбивая ответ ударами по телу.
- Я сам пошёл! - упрямо твердил тот.
- Врёшь!!! Кто тебя отправил?! Фамилии назови!!!
Но тот так и не раскололся. Все в армии знают – стукачам долго не прожить в армии. Ярлык и репутация стукача – это самое позорное, и страшное клеймо, которое можно получить. Любой, даже самый задроченный дух  в этой иерархии ставился выше. Какие к чёрту права человека, тем более в армии! Если остался живой и непокалеченный – уже счастье. А у стукача шанс остаться целым и невредимым ничтожно мал.
Из строя вывели ещё двух дембелей. Пытались выбить признание, что это они отправляли слонов воровать кабель. Те лишь ухмылялись в ответ. Всё равно двоим дали по году дисбата, поскольку ранее уличили в чём-то. Но это что-то произошло до нашего приезда.
А потом мы разгружали вагоны. Иногда до ночи. На улице с каждым днём становилось всё холоднее. Плац покрыла пожелтевшая листва. Из-за разбитого окна, в помещении было так же холодно, как на улице. Бетонные стены сохраняли и поддерживали низкую температуру. Туалет находился в казарме. Она закрывалась в 22 : 00.  По нужде мы бегали в лес. Чумазые, с грязными руками, нечищеными зубами, усталые и голодные мы приползали в свой барак. Сил хватало только на то, чтобы снять сапоги. Прямо в грязных бушлатах ложились на кровать и засыпали мёртвым сном. Снились мне сладкие сны... беззаботные прогулки по городу в кругу панков, девушка Варя с красным ирокезом, концерты в клубах, друзья… Просыпался рано от дубака, весь околевший. Тело, казалось, онемело. После подъёма была зарядка, но теперь два человека назначали на подметание плаца. На руках появлялись трещины и царапины. Они гноились и не заживали. На лице и теле вскакивали фурункулы. На очках сломалась душка. Я записался в госпиталь к окулисту, чтобы он выписал новый рецепт для очков. Раны на руках кровоточили и в санчасти мне делали перевязку.
Однажды, во время очередной работы, один черпак меня подгонял:
- Живее работай, американец! Это тебе не на гитаре бренчать, и по-американски лабать.
- Вот-вот, - вмешавшись, подтвердил ещё один, старательно делающий кладку из кирпичей, - узнаешь, как копеечка зарабатывается.
Я проигнорировал замечания.
- Ты чо, не понял? Резче работай, кому сказал! - через минуту повторил первый.
- Да пошёл ты! – вырвалось у меня.
- Чо?! Чо ты сказал? Ты, душара, ты как со старшими разговариваешь? – взбесился он, затем подбежал ко мне, и несколько раз ударил ногой в грудную клетку. Вместо кирзовых сапог у него были берцы. Пара ударов сместилась в область сердца…
Вечером, часть дедов ехидничали, и прикалывались.
- Чо, духи тебя уже нахуй посылают? – обращался он к тому черепу.
- В казарму переедут - лично задрочу! 

В октябре, по идее, у нас должна была закончиться командировка. Но что-то нам подсказывало – мы не вернёмся. Нас оставят служить здесь. Такая перспектива  не радовала, хотя кто знает, что ожидало бы нас в других частях? Я успел наслушаться разных историй. Судя по рассказам, эта часть, по сравнению с некоторыми – виды палестины в волшебном фонаре. Здесь пока никого не убили, и никто не покончил с собой… Одному из прикомандированных удалось соскочить. У него умерла мать, и его вернули в учебку.
В конце сентября мы всё же переместились в общую казарму.
После отбоя из койки донёсся приказ, относящийся ко мне. Я подошёл.
- Подойди к (назвал фамилию дембеля) и скажи ему на английском языке, что любишь и хочешь его.
- Я не буду заниматься такой хернёй! – ответил я.
- Ты чо, не понял? Делай, что я тебе сказал!
Я молча смотрел на него ненавистным взглядом.
- Чо ты вылупился? – сказал он, и отвёл глаза в сторону.
- Да он на тебя забил! – подстрекал его кто-то по соседству.
- Бля, я сказал тебе! Иди и скажи! Ты чо не понял? – злился тот от моего неповиновения, не желая ударить в грязь лицом перед остальными сослуживцами, - Делай, что тебе дедушка велит! Не доводи меня до греха!
Я развернулся и ушёл к своей койке. Лёг.
- Не понял?!! – опешил от неожиданности дед, - Я тебе разрешал уйти?
- Да он на тебя хуй положил! – продолжал провоцировать подстрекатель, жаждущий  зрелищ.
- Молодец, американец! Не слушай этого душару, - подбадривал меня кто-то, в предвкушении небывалого спектакля.
Похоже, в этой казарме никто раньше себя так не вёл.
- Духи! Подъём! Упор лёжа принять! – скомандовал обиженный дед, и пока они исполняли приказ, обратился ко мне - До тех пор, пока ты не сделаешь, что я тебе сказал, твой призыв будет отжиматься.
Я молча лежал. Восемь человек пыхтели внизу.
- Бля, иди  делай! – запыхавшись пропищал один.
- Иди давай! - сказал другой, - Ты не видишь, что мы из-за тебя отжимаемся?
- Из-за вашего страха и трусости вы отжимаетесь, - решив, что терять больше нечего, сказал я, - из-за вашей покорности каким-то дебильным негласным правилам.
- Блять, да я тебя отпизжу завтра, - отозвался тот, который ненавидел меня за песни на английском языке.
Я решил не обращать внимания на провокации.
- Ну что, душары! – обращался к ним дед, - Вы будете отжиматься до тех пор, пока он не подойдёт и не скажет. До утра времени много…
- Блять, пиздуй нахуй, говорить!!! - запищал опять первый, - Я бы уже давно на твоём месте подошел и сказал!
- Так подойди и скажи! - нарушил молчание я.
- Озадачили тебя, а не меня! - возразил он.
Несколько минут они ещё отжимались. Дед понял, что шоу не будет, и разрешил им отбиться. Затем принялся за другого.
Трудно сказать, что ожидало бы меня в этой части дальше, если бы события не приняли неожиданный оборот…

С утра, после развода, меня и ещё двух срочников повели в госпиталь. Окулист должен был выписать мне рецепт на очки. Другие пошли к терапевту. Затем мне сказали, чтобы я тоже прошёл в кабинет терапевта. Я вошёл. Врач велел мне оголить торс. Внимательно осмотрел.
- Откуда у тебя синяки на теле? - строго спросил он.
- Ударился, наверное, - ответил я.
- Каким образом можно так удариться? Тебя били в части?
- Нет!
Затем он достал стетоскоп, и стал слушать. Обнаружил синяки в области сердца. Долго прикладывал аппарат. Переменился в лице.
- Сердце не болело? Не кололо? - спросил он, и тут же скомандовал, - Ложись на кушетку!
Я послушался. Терапевт набрал на местном телефоне номер. Через пять минут появился другой врач. Сделал мне кардиограмму. Затем что-то обсуждал с терапевтом. Спросил меня, из какой я части. Я ответил и спросил, можно ли встать.
- Ты с ума сошёл, солдат?! Лежи и не вставай! У тебя постельный режим. За тобой сейчас придут!
Вскоре пришли санитары с носилками и унесли меня в отделение. Позже я узнал, что мне поставили два диагноза: ушиб грудной клетки и миокардит. Я и не знал, что мог запросто отбросить коньки, продолжая служить в части, не ведая о том, что творится с организмом…
Ещё один месяц я провёл в госпитале. Дедовщина там царила вовсю. Срочники чаще всего поступали из Каменки. Судя по описаниям и рассказам – жутчайшая часть. В ней кончали с собой солдаты-срочники и младшие офицеры. Иногда там совершались убийства, а дисбата не боялись многие. Большой процент составляли Дагестанцы, которые разводили костёр прямо на плацу и жарили баранину. Рассказывали про случай, когда у солдата в тумбочке обнаружили  горбушку. Командир роты перед строем заставил провинившегося съесть этот хлеб, предварительно приправив густо целой банкой гуталина. Тот давился, но ел. Прототип такого издевательства описан у Маркиза де Сада в «120 дней содома», когда президент Кюрваль, испражнившись на пол,  велел Аделаиде на глазах у всех присутствующих в замке, съесть экскременты… Впрочем,  в некоторых частях Российской армии давно уже существуют столько способов издевательств, что подивился бы и сам Маркиз де Сад, будь он жив.
В госпитале была библиотека, и за целый месяц я опять проглотил множество книг. Помимо стандартной дедовщины, с которой я начинал мириться, раздражало ещё гнусное отношение  персонала. Страшненькие, немолодые медсёстры, пользуясь служебным положением, проецировали свои комплексы Электры на нас. Следили тщательно за каждым шагом и словом, и при малейшем нарушении распорядка дня, бегали стучать главврачу, делая это не от любви к правилам, а из вредности. Они повышали голос, пытались командовать, а при малейшем сопротивлении, грозились написать докладную.
Апологеем армейско-госпитального матриархата в терапевтическом отделении  была заведующая хоз частью – мрачная тётка в звании прапорщицы. По её выражению лица отчётливо читалось недовольство жизнью, разочарованность, ненависть, которую она проецировала на людей, в виде скрытого садизма. К тому же она заикалась. Даже старуха Шапокляк, по сравнению с ней, вполне симпатичный персонаж. Люди, подобные этой тётке, любят свою работу в первую очередь за возможность упиваться властью в рамках небольшой группы людей, подчинённых им. Именно такие с удовольствием издевались над людьми в ГУЛАГе, Дахау и Бухенвальде. Они же поддерживали гнёт и насилие в стране в 1937 году, в период политических репрессий. Вряд ли Сталин смог бы поддерживать атмосферу тоталитаризма и диктатуры, если бы в обществе не существовало людей, подобных этой прапорщице. Благодаря высокой концентрации таких, как она, существует насилие, угнетение и бесчеловечность, создаваемая и поддерживаемая ими в рамках своей работы. Причём за таких людей всегда горой стоит начальство, ставит их в пример другим, как образец лучших и преданных делу работников, на которых остальным следует равняться.
Что интересно, деды и черпаки относились к ней с почтением, трепетом и уважением, заискивали перед ней, подхалимажно и натужно смеялись, когда она орала на кого-нибудь: «И-и-и-идиот! Т-т-т-т-тормоз!». Я испытывал по отношению к ней только презрение. Глупая, никчёмная тётка, получающая зарплату за удовольствие оскорблять и унижать  других, пользуясь должностными полномочиями.
Каждую субботу она устраивала ПХД. Из палаты выносились все кровати и тумбочки в коридор. На пол выливались вёдра мыльной воды. Мы брали в руки «машки» (так называют круглые щётки) и натирали ими полы. Затем выливали вёдра чистой воды и собирали её тряпками до тех пор, пока пол не станет сухим. Во время этой процедуры прапорщица стояла над душой и периодически произносила вслух: «Жи-жи-живее ба-ба-бараны! П-п-п-плохо!».
Бывало так, что после того, как мы заканчивали и заносили кровати с тумбочками обратно, она обнаруживала пылинки, верещала, грозилась, что завтра придётся всё заново убирать. В воскресенье она не поленилась прийти и устроить ПХД повторно, невзирая на то, что это был её выходной день. Вот как некоторые любят свою работу!
Три дня у меня был постельный режим, а на четвертый в госпиталь явился командир части. Он матерился и негодовал по поводу произошедшего. Сказал, что из-за меня у них теперь проблемы, поскольку главврач госпиталя заявил о случившемся в прокуратуру… Я написал объяснительную, в которой утверждал, что ушиб грудной клетки получил в результате неосторожной разгрузки вагонов…
Позже ко мне приехали мама с бабушкой. Бабушка съездила в часть и договорилась о том, чтобы после выписки меня отправили в учебку. Оказалось, что из прокуратуры приезжали в часть, делали осмотр и обнаружили у многих следы синяков и ударов. Разумеется, все написали, что сами ударились и получили травмы…
В конце октября меня выписали с медицинским предписанием месячного отпуска по медицинским показаниям, с последующей госпитализацией. Я вернулся в учебку, и в тот же день меня посадили на поезд. Утром я вернулся в родной город.

Tweet