Мой сосед носил обувь на один-два размера больше, чтобы, как он объяснял, не разнашивать новую. В носок туфли он вкладывал газетный комок, а купив новую пару, он вынимал комок из старой пары и вкладывал в новую. И все было хорошо, пока не случился Кошмар, поломавший привычно устроенную жизнь.
    Соседу попалась хорошая халтура, на две-три сотни рублей. Его зарплата была около ста сорока, так что можно представить. Руки у него были при себе, он быстро и качественно сделал эту работу. И все было бы хорошо, но…
    Любой мужик знает, что деньги от халтуры нельзя отдавать жене, эта мысль му-чила его всё время, пока он с ребятами отмечал; потом он заменил газетный комок в туфле – денежным, а дальше просто забыл об этом. Потому что эта мысль пришла, когда он был в хорошем подпитии. Утром жена сказала, что никаких денег она не видала и он решил, что деньги, тю-тю, накрылись, потому что она - сука. По опыту он знал, что у нее ни копейки не вытянуть.
    Через год он купил новую обувь, вытащил из старой бумажные комки, и один из них оказался смятыми купюрами. Он положил комок в горячую воду, деньги раз-вернулись. К сожалению, почти все они были продырявлены ногтем большого паль-ца. Такая неприятность, ё-моё, ах ты ж, и обувь не обмыть по-человечески. И деньги пропали, кто ж их, дырявые, возьмёт!?
    Подошедшая жена увидала дырявые деньги и предложила их обменять: у неё бух-галтерша в подругах. Конечно, придется ей за помощь, это ж не просто так, это же деньги, да и деньги с большими дырками, как бы половину не пришлось отдавать. Сосед поёжился, да деваться некуда.
    Огорчённый чёрной жизненной несправедливостью, сосед зашел поплакаться: надо ж, как надирают рабочий класс, а я, признаться, не мог понять, в чём суть. А когда понял, объяснил, что деньги меняются один к одному, лишь бы сохранились номер и серия, что надо просто пойти в ближайший банк. Он мне не поверил, но потом спросил главбуха на работе, та заверила, что я говорил правду.
    С женой у соседа произошла рукопашная, но победила дружба: жена поставила бутылку. Потом было два визита: её и его. Она сказала, что если я студент, то нефиг лазить в чужую жизню, у всех жизня своя, и нефиг лазить. Вот. А то очки наденут, мать-перемать, так и разэтак, студенты, давить таких студентов. Сосед пришел в глубокой печали: ну кому можно верить, если собственноручная кровная жена дурит единоутробного мужа из-за денег? Это ж ведь как жить? Кошмар! Он так и произнес, с большой буквы.
    Жизнь поломалась. Кому верить, если жене нельзя! Что я мог ему сказать, ёлки-палки? Что мы сами выбираем своих женщин? Смешно. Или, что не надо жрать столько водки? Или – ещё лучше, - что надо чаще стричь ногти на ногах?

    Червяк
    Мы ездили в лес с ночевкой. Никаких палаток тогда не было, мы недавно дем-бельнулись, и ночёвка в лесу не была ничем необычным. Просто взяли с собой дев-чонок и поехали.
    Когда подъезжали к Ленинграду, оказалось, что деньги мы потеряли, осталось только на трамвай: по три копейки на нос. А жрать хочется, да и вообще. Полазали по карманам, ничего не нашли, высказали нашему казначею все, что о нем думали.
    Тогда Гелька говорит: “Мужики и дамы, я вас накормлю, напою, спать положу, только мне не мешайте. Посекли? И мы идем в ресторан ”Московский”, где будем заказывать голубцы” .А он был прямо напротив Московского вокзала.
    Пришли, заказали, едим. Гелька подзывает официанта, показывает ему зеленого червячка, найденного в голубце, и требует жалобную книгу. Прибегает бледный ресторанный какой-то начальник и начинает шёпотом уговаривать Гельку не губить репутацию ресторана в обмен на шикарный бесплатный обед и деньги на такси.
    Когда нас привезли домой после этого обеда, Люсиха спросила: “Откуда ты знал, что тебе попадётся червяк?” Гелька сказал: “Я его снял с твоей спины в электрич-ке”.- “Гелий Петрович, извини, что я тебя по отчеству, но иначе не могу: ты вели-кий человек”. Гелька скромно признался: “Да я это знаю, с этим ничего не сделать”.
    Никогда больше у меня не было таких роскошных обедов.

    Лидер
    Ваня поднялся в девяностые на красках. Первую свою краску он сделал в желез-ном ящике из-под мусора: налил воды, насыпал мела, дешевого обойного клея, перемешал лодочным мотором. Получилась “Краска белая дисперсионная ПВА”.
    Дело развивалось, пошли хорошие деньги, стали потихоньку делать нормальные краски, появился цех, пора было браться за рекламу. Ваня решил сделать её в Фин-ляндии, чтобы все было импортно.
    Сигнальный экземпляр очень понравился: обложка была красочная, яркая. А глав-ное – на обложке был его портрет и надпись: “Лидер российского производства кра-сок” - и название фирмы. Ваня как-то и не вчитывался в текст буклета: все давно обговорено, обсосано. Все было путем, и Ваня с удовольствием оставил автограф под своим портретом. Вообще-то буклеты обошлись дороговато, но оно того стоило. Его главбух спросил: “Ну как, платим?”. Ваня кивнул.
    Буклетов назаказали на всю Россию. Катастрофа произошла, когда прибыли пер-вые два “Соболя” с буклетами. Зам по производству вытащил один буклет и заорал матерно. Выскочившему Ване он ткнул обложку в нос, и Ваня, наконец, увидел, что в слове “Лидер” вместо “Л” стоит “П”, то есть, он не “Лидер российского…”, а сами понимаете, кто! И весь кузов набит этим, и второй, и те, которые ещё в пути, и те, которые чёртовы финны со своей проклятой обязательностью уже напечатали. Это же сколько денег! А отдавать как? Ваня рванул в Финляндию, где ему показали под-писанный им же сигнальный экземпляр с буквой “П”.
    Этим, собственно, все закончилось

.    Пуговички
    Жорики пошёл служить, а на его койку поселился парень, назвавшийся Сэмэном. Мы потом его так и звали. Когда он спал, то всегда укрывался своей курткой, кото-рую он называл кухвайкой. Ну, как многие украинцы, он вместо “ф” говорил “хв”. Он очень берег свою “кухвайку”: это было всё, что ему осталось от отца, которого он, видимо, любил. О себе он говорил, что он “з Украйины” - и всё. Есть ли у него родные, где он родился – мы не знали о нём ничего. По его фамилии – Мыхайлив – знали, что он из Западной Украины. Просил, чтобы говорили с ним только по-рус-ски. У нас были его земляки, но и с ними - только по-русски. Он никогда с нами ничего не праздновал, не ходил в кино, не ходил за грибами. Целыми днями сидел в читалке и всегда в одиночку. Спортом не занимался. И к девчатам не ходил. Какой-то не такой.
    .Потом случился пожар, барак наш почти выгорел, Сэмэн полез за своей “кухвай-кой”, но спасти её не удалось. Лечил ожоги и ругался. Как-то у него сорвалось, что не так её жалко, как пуговички. Мы решили, что заговаривается парень, больно всё же. У нас поговорка появилась: не так “кухвайку“ жалко , как пуговички.
    Мы с ним вместе служили в армии все три года. Уже на третьем году, зимой, он сильно поджёг свой бушлат у костра. Глядя, как он чмокает губами, рассматривая дырки в бушлате, я поддел его: “Ничего, главное, пуговички целы”. Он с сожалени-ем посмотрел на меня: “Дурак ты и дураком останешься, что ты понимаешь в пуго-вичках!” – “Да ты что, серьёзно, насчёт пуговичек?”. – “Ну да, о них,”- ответил Сэмэн. Тяжко вздохнул и рассказал.
    Оказывается, после войны его отец нашел в лесу схрон с оружием и целым ящи-ком золотых монет. Оружие он не тронул, а часть монет рассовал по карманам, рас-считывая прийти ещё раз. То ли отца кто-то видел, то ли там вообще охрана была, Сэмэн не знает, но отцу подбросили записку: верни, что не твоё, а то… Отец ничего не вернул, потому что “энкаведисты” много там стреляли, Сэмэну было тогда лет семь-восемь, не помнит особенно. Точно знает одно: мать пришила вместо пуговиц на зимнюю одежду золотые монеты: на своё и отцово пальто и на “кухвайку”. На всякий случай. Вскоре отец пропал, хата сгорела, и осталась от всего добра только “кухвайка”. Они с матерью кое-как выжили, потому что в селе боялись им помогать. А монеты продавать страшно. Потом матери не стало, и он уехал в Сибирь, подаль-ше. Друзей заводить боялся, мало ли что. Когда сгорел барак, ему стало легче, хотя и не удалось спасти монеты. Вот скоро дембель, и пошли они на хрен, эти золотые монеты, это чертово богатство. Лучше он сам заработает, чем трястись, как они с матерью.

    Наряды
    У прораба Бондаренко был длинный нос и не было подбородка. Чтобы не похо-дить на крысу, он носил бороду. Борода была похожа на проволочную, и это служи-ло предметом постоянных шуток.
И ещё, он невнимательно читал наряды, в основном, смотрел на сумму. Если он счи-тал, что денег слишком много, читал внимательно и безжалостно уменьшал. Он это умел.
    А я был бригадиром молодым и, признаться, никчемным. Просто ребята решили, что если у меня почти десять классов, а у них по четыре, то бригадиром должен быть  только такой высокообразованный. Я же не очень знал, что такое наряды, как их со-ставляют и на основе чего. Ну и “пролетели” мы с заработком один месяц, второй. И ребята решили воспитывать из меня хорошего бригадира, устраивая мне воспита-тельный мордобой. Просто, если я слов не понимаю, должен понимать кулак. Не мо-жет быть, чтобы человек с таким образованием не мог ради бригады постараться. Не хочет – надо заставить. По–ленински: не можешь - поможем, не хочешь – заставим. Дали месяц на раздумье.
    Чтобы разобраться во всем, нужно было время, а его не было, пора было состав-лять наряды. Я составил описание работ, но получалось мало. Что делать? Чтоб ты, зараза, думаю, со своей проволочной бородой, нечёсанной и неполотой. Передо мной пачка бланков лежала, и я чисто механически написал: “Прополка бороды про--раба Бондаренко, ед. изм –штука, кол-во – 10 тыс/м.кв., расценка – 10 руб/1000 шт”. И следующая строка: “Окраска бороды прораба Бондаренко в рыжий цвет квадрат-но-гнездовым способом”. Денег тоже немного. И так далее.
    Только я вовсю расписался, как вваливается Бондаренко: “Сколько телиться бу-дешь, завязывай.” Цапнул из рук наряды, быстренько просмотрел суммы, подмахнул и сунул себе в портфель. А я остался сидеть, как говорят, с раскрытым ртом. Когда он прочтёт, он же мне устроит. Должен же он читать, что там написано.
    Оказалось, не должен. То есть, деньги мы получили, а ребята сказали, что вот, мол, просто побеседовали с тобой – и сразу денег больше стало. Да. Если бы они знали.
    Приезжает старшая нормировщица: где Бондаренко? Где бригадир арматурщиков? Я уже всё понял: сейчас будут меня на четыре кости ставить. “Я бригадир, - говорю, -а какие дела?” Она сует мне этот наряд: что за цирк с бородой Бондаренко? Я объ-яснил, что это просто шутка такая, а прораб всё равно наряды не читает. Она похи-хикала немного, а деньги, мол, я с тебя сниму. И скажи спасибо, что без выговореш-ника останешься.
    Но снять не получилось. Грянул День строителя с премиями, торжествами, поезд-ками на лоно с дамами и бутылками. Спящему под кустом Бондаренко кто-то обре-зал бороду и он решил, что это я, непонятно почему. Наверно, я громче всех смеялся. Началась разбираловка. Он попёр на меня: я тебя, щенка, сейчас на сучок одену, на ближайший листвяк повешу. А что, он здоровый мужик, а во мне и шестидесяти кило тогда не было. Ну, я со злости и рассказал ему о прополке и окраске бороды. Зачем же, дескать, резать, если мне заплатили за уход? Он взбесился – и на меня, а я от него. Выскочили на главного инженера. Бондаренко рассказал ему свою версию, я – свою. Главный, смеясь, обещал проверить наряды, и если действительно окажутся значительно заниженные суммы, прорабу придется заплатить из собственного кармана, из тех денег, что он получил в виде премии за экономию фонда заработной платы.
    Деньги он нам вернул, но мне посоветовали валить с бригадирства. Я свалил.
    Должен сказать, что никогда я не встречал подобных главных инженеров. А мо-жет, просто не встречал больше прорабов Бондаренко?

    Солдатская доля
    Срочную пришлось служить в маленьком городишке, жители которого солдат не любили. До сих пор не пойму, за что. Еще в карантине, помню, был случай. Шли мы из бани, и я попросил разрешения у помкомвзвода купить пачку сигарет. Он показал рукой: “Вон впереди магазинчик, бегом марш, до поворота роту догнать!”.
    Вбегаю в магазин, а там очередь. Обращаюсь к людям: “Разрешите, пожалуйста, без очереди пачку сигарет, а то рота уходит”.И услышал возмущённые вопли: “Ах ты, жаба поганая, на наши деньги жрёшь, да ещё без очереди! Осточертела наглая солдатня, везде она воняет! На улицу не выйти , чтобы рожу поганую не увидеть!” И так далее. Кто-то из женщин взвизгнул: “Да выкиньте, мужики, этот кусок дерьма из магазина!” Двое любителей двинулись ко мне, протягивая руки: ”Ща мы тебя, жаба, поучим”. Я съездил сапогом в грудь одному из них, как учили. Он улетел в очередь, а я выскочил на проезжую часть. Как раз подходила рота и я нырнул в строй. Выбе-жавшая очередь полила нас матом. Помкомвзвода спросил: “Ну как, доволен?”. Я от-ветил: “Так точно, товарищ старший сержант, полностью доволен”.
    Короче, прошло полгода до зимних учений, и я был твёрдо уверен, что нет хуже солдатской собачьей доли, а впереди ещё целых два года с полтиной. Да ещё учебка эта, мать бы её, гоняют с утра до вечера.
    Ехать нам было в наш зимний лагерь под Дорогобужем-на-Днепре. Приехали мы ночью, мела позёмка, холодрыга в шинели. Меня воткнули посыльным по штабу, поэтому был свидетелем не очень понятного разговора КП с местным предколхоза. Тот предлагал помощь в разгрузке боевой техники и разобрать солдат по избам. КП твердо стоял на своём: солдат должен научиться стойко переносить все тяготы и лишения воинской службы, а предколхоза стоял на своём. Люди хотят общаться с солдатами, у них тоже дети в армии служат. Народ и армия едины. Кончилось тем, что КП послал предколхоза подальше, а увидев меня, пообещал трое суток: нечего челюстью хлопать, наряд есть наряд.
    Всю ночь я мотался с книгой приказов между станцией и лагерем, поспать не пришлось. Когда рассвело, я уже еле волокся по деревне, голодный, усталый и злой. Из переулка вышла бабулька в ватнике. Я хотел пройти мимо, она окликнула: “Пого-ди, сынок”. Вытащила из-за пазухи кринку и кружку: “Попей молочка парного, сы-нок. Мой внучок тоже вот служит, ему кто-то молочка нальёт”
    Ноги у меня отказали, я плюхнулся в снег и заплакал.
    В маленький городок под Москвой мы приехали уже вечером, поселились в хо-лоднющем домике. Ребята взялись за отопление, а я пошёл за жратвой. В магазине была очередь и я, чтобы не напрягать, молча встал в хвост. Через пару минут вошла какая-то женщина и сразу заорала: “Верка, б…ь, ты что, слепая, дура! У тебя солдат в очереди стоит, идиотка! Совсем баба охренела!”.
Всё, думаю, сидеть нам до утра голодными. Очередь зашумела, расступилась и меня протолкнули к кассе. “Ты извини, солдат, мы не видели. Бери, что тебе надо”. Слегка обалдевший, я набрал продуктов и пошёл восвояси.
    Мы подкрепились, и старшина сказал, что мы идём в кино, он узнал, где это. Деньги были у меня, я прошел к окошку кассы и постучал. ”Чё тарабанишь, кино началося, приходи завтра”-ответил женский голос. Я крикнул: “Всё, товарищ стар-шина, уже не пускают, опоздали”. Из окошка высунулась женская голова: “Какой старшина, вы чего, ребята?”.Увидела нас и заспешила: “Счас, ребятки, счас, всё будет, как надо”. Открыла входную дверь, завела нас в зал, где уже вовсю шёл фильм, включила свет и закричала: “Васька, солдаты пришли, давай сначала! Девки, разбирайте солдат!”.
    Это был праздник, какой-то второй Дорогобуж. Мы там были неделю, и были самыми для всех желанными людьми. Офицер, с которым мы работали, объяснил просто: здесь немцы были, творили всякое, люди помнят, что солдат брюхо под пули подставляет, чтобы гражданские живы были.
    Как всё просто…

    Медвежья болезнь
    Мы вошли в лес и удивились обилию ягод прямо у дороги. Водитель спокойно объяснил: “В деревне одни алкаши да дети, вот “хозяина” некому пугать, - и пока-зал,- вон, видишь, “хозяин” отметился”. На земле лежала замшелая коряга со следа-

ми от зубов, под корягой небольшая продолговатая ямка с полосами от когтей. Появилось ощущение падения с большой высоты, ноги задрожали. ”Ничего, - сказал водитель, -он сейчас добрый”. Девчата разговора не слышали, они моментально окружили огромный малинник и молча в него врезались. А мы стали искать грибы.
    Времени прошло минуты две или три. Сначала раздался одиночный визг, почти сразу же за ним рёв медведя, за этим – мощный хоровой женский вопль. И удаляю-щийся треск. Выскочившие из малинника девчата на большой скорости рванули к автобусу. Водитель и я - за ними.
    Близко к автобусу подойти было нельзя из-за ужасной вони, исходившей от Лиль-ки: это её визга медведь испугался и обделал содержимым своего кишечника. Вот эта самая “медвежья болезнь”.
    Водитель Лильку в автобус не пустил. Девчата затопили баньку на берегу речки, Лилька залезла в речку, прополоскала там свою одежду и долго мылась в баньке.
    По общему мнению, запах остался. Я тоже был с этим согласен. Поэтому, когда Лилька ночью, как обычно, пришла ко мне, ничего не получилось из-за отвратитель-ного запаха от её волос. А волосы у неё были густые и длинные.
    Лилька очень обиделась и больше никогда ко мне не приходила. Жалко, конечно, но очень уж воняло.

    Немтой
    Я сидел в комнате и полировал свой любимый нож в форме малайского криса, когда вошёл Санька Немтой, держа большущую крысу в руках.
    Собственно, Санька немым не был, он был почти совсем глухой. Лет в десять он сильно простудился, что-то случилось с отцом, он испугался. И оглох. Говорил он с трудом, по памяти. Вот его и звали Санька Немтой. Именно немтой, потому что не-мой означает – не мой, чужой. А он свой, только немтой.
    Я был единственным в бараке, кто не смеялся над ним, поэтому Санька часто ко мне заходил. Поговорить. Правда, иногда смеяться над ним было опасно: он мог озвереть, и тогда становился страшен: при ста с лишним килограммах он состоял  только из мышц и костей. Со мной у него была дружба.
    А крыса была его личным врагом: она прогрызла его чемодан в кладовке и изуро-довала его любимую книжку сказок кавказских народов. Шикарная такая книга, по-дарок. И вот он её поймал. Санька держал крысу за шею и задние лапы, растянув, как тетиву. “О, - сказал он, омал, уву обагу”.Санька дал мне насладиться своим  три-умфом и предложил: “Угай, д-д,авай ххиаином и па-па озом”. Я согласился, от крыс не было спасения. Керосин был, взяли тряпку, дратву, мой нож, пошли в коридор, подошли к крысиной дыре в углу около умывальника, присели. Я обмотал крысу дратвой, привязал тряпку, облил керосином и поджёг.
    Что можно сжечь деревянный барак, мы как-то не подумали. Это уже потом, после  “разбора полётов”. А тут получилось всё не так.
    Когда тряпка загорелась, Санька стал совать крысу головой в дырку и отпустил её голову. И эта зараза, вместо того, чтобы нырять под пол и поджигать барак, изверну-лась и нырнула Саньке в трусы. Может, она нырнула бы в мои, но на мне были плав-ки, а на Саньке – “семейные”, как их теперь называют, трусы. И там она вцепилась зубами в Санькин член.
    Санька заорал, вскочил, попятился, пытаясь одновременно вытащить крысу и по-гасить огонь. Зацепился за ножку умывальника, упал на пол, ударился головой об бутылку с керосином и вырубился.
    А мне, признаться, сначала стало смешно, дуболому. Потом схватил с пола свой нож и воткнул в крысу. Она вякнула и сдохла. Я отцепил крысу и услышал женский вопль:” Убили, убили!” Это дежурная, Машка-дура, пошла посмотреть, кто орёт, а тут я с окровавленным ножом над лежащим Санькой. Народ, само-собой, из комнат выскочил. Погнал их за врачом, а они, кретины, узнав, что произошло, устроили кол-лективное ржанье. Смешно им.
    Пока врач пришёл, Санька очухался, я “обезвредил” Санькину рану своей мочой, перевязал куском простыни. Врач поставил Саньке скобки на голову и попытался снять с Саньки трусы. Санька воспротивился: “Свои снимай, у тебя свой есть, вот и смотри“.
    Сначала я не врубился, что Санька отвечает на вопросы врача. Обычно надо было орать или жестикулировать. Санька тоже понял не сразу.  Когда врач ушёл, он ска-зал: “Фуффай, я фыффу” – Я не понял: “Чего ты слышишь?“ – “Ффё, - сказал Санька, - вуыгу фыфу.“ Действительно, в соседней комнате играло радио. У Саньки было ис-пуганное лицо. “Ой, фё вузе, фё вузе?”, повторял он.
    На следующий день Санька пошёл в медпункт, где ему сказали, что слух у него хороший, теперь надо учиться говорить. Я пытался учить его, ничего не вышло. Сей-час я понимаю, что и не должно было.
    Через некоторое время к нему приехал отец и увёз его с собой. “К разговорному доктору,” – объяснил он.
    Надеюсь, что Санька Немтой превратился в Саньку Чистякова.

    Поездка в Таллин
    Серёга давно хотел побывать в Таллине. Или в Риге. Лучше, конечно, сначала там, а потом там.
    У них в автопарке организовали автобусную экскурсию в Таллин, Серёга съездил, но впечатление осталось плохое.
    Купил он, как человек, пару бутылок “Вана Таллин”, кусок колбасы на закусь, ка-кую-то булочку, зашёл в кафе, взял стакан, открыл бутылку. И только хотел налить и выпить, как подошёл мент: “Стэс не ппют”.Во падла! Купил Серёга стакан и пошёл в сквер. А что делать, если по-людски не дают? Сел на скамейку, закурил, вытащил из кармана бутылку и стакан. Только хотел налить, как подошёл мент: “Стэс не ппют”. Да что в самом деле, издеваются, суки! Где выпить человеку? Парадняки все на замках, как не у людей. Менты эти позорные  ходят, будто сами не пьют.
    Где можно выпить в чёртовом городе? Домой везти бутылки – так ведь засмеют. Скажи кому. Походил по Таллину, а всё не то. Выпить хочется, две бутылки в карма-нах, а негде. Отчаявшийся Серёга зашёл в туалет, хоть там ментов позорных нету. И прямо из горла, сидя на унитазе, высосал обе бутылки. Закусил, конечно. Не понра-вилось, вкус какой-то не тот. Наша водка лучше, и забирает, хотя и дешевле.
    Ездить в Ригу ему уже расхотелось.

    Дивный букет
    Мы готовились к новоселью и я поставил вино в двух двадцатилитровых бутылях. Должно было получиться около десяти литров вина, Из которых литра три пойдет на новоселье, литра полтора я принесу в нашу лабораторию, столько же.-.жена в свою. Потом всякие праздники, события. Словом, только-только. В магазине же - одна дрянь.
    Бутыли я поставил в тазики под стол, чтобы мой трехлетний сынуля не наехал своим трехколёсным велосипедом. А у жены был бзик – мыть пол на кухне, и она вытащила тазики из-под стола. Конечно, мой велосипедист наехал задним коле-сом на тазик, бутыль опрокинулась, разбилась и вино полилось по свежеокра-шенному полу.
    Сын мой заявил, что он “нитяана” и поехал по своим делам. Я схватил тряпку, которой жена мыла пол и стал собирать пролитое в тазик. Тут пришел мой брат, я закрыл тазик полиэтиленовой пленкой и задвинул его под стол. А стекляшки собрал в мешок.
    Я, признаться, забыл про этот тазик, и он простоял там несколько дней. Тут жена забухтела о чем-то с упоминанием своих подруг, которым достались лучшие мужья. Она эту песню пела не первый раз, я знал её наизусть, она мне надоела. Я знал, что её подруги поют своим мужьям аналогичные. “Ах так,- думаю,- я напою вас вином, тебя и твоих подруг”. Вытащил тазик, профильтровал, добавил сахара, корицы, ванилина, кардамона – и разлил в молочные бутылки.
    ”Вино” получилось дивного малинового цвета, просто драгоценный камень. Жена угостила им своих подруг, они были в восторге. ”Ах, какой дивный букет!” На новоселье они пили только его. Я попробовать не рискнул, сказав, что оно только для них, не соврав ни-ни.
    Потом, когда меня спрашивали, как делать такое вино, я говорил, что это тайна всех тайн и не подлежит разглашению . В самом деле, не мог же я сказать, что использовал тряпку, которой жена мыла пол на кухне, перед этим вымыв его в туалете.
    Может быть, именно в этом состоял секрет “дивного букета”?

    Ненормальная страна
    Было это ещё в советские времена.
    После окончания совместной работы собрались на прощальную вечеринку специа-листы немецкие, французские, американские, испанские и наши, советские. Сидели, разговаривали. Было высказано мнение, что русские, оказывается, нормальные, очень грамотные парни, и что с ними приятно работать. С другой стороны ответили, что и нашим было приятно общаться с хорошими мужиками, которые… ну, и так далее.
    Один американец сказал, что он после вечеринки сразу сваливает на самолёт, у него бунгало на Гавайях; немец – в Таиланд, где он арендовал домик на берегу; французы собрались ловить рыбу в Атлантике на клубной яхте; испанцы собрались в Перу по дорогам конкистадоров.
    Поскольку наши молчали, их спросили, куда они собираются, если не секрет. Ну какой секрет, мы все в колхоз едем. Собственно, перед командировкой  было сказа-но: отдохнёте за границей – и со свежим силами в колхоз.
    Ребята так и сказали: мы все  сразу на месяц в колхоз на уборку то ли турнепса, то ли картошки .”Насколько я знаю,- сказал немец,- ваш колхоз есть предприятие госу-дарственное. Почему вы туда едете после такой напряжённой работы? У вас конт-ракт?” Ребята пытались объяснить, что у нас в стране всё время посылают в колхо-зы-совхозы старшеклассников, студентов и инженеров. И это общепринятая практи-ка.
    Иностранцы возроптали. Француз заявил, что он не любит нашу страну, допус-кает, что мы её тоже не любим, но при этом не представляет, что можно так клеве-тать на свою Родину. Немец сказал, что нельзя настолько нерационально исполь-зовать кадры такой высокой квалификации. И пошло-поехало.
    Наконец, все пришли к выводу, что если мы не врём, то такая страна не должна существовать, поскольку устроена неправильно. Наши только похихикали.
    Кто же из них тогда мог знать, что наша страна вскоре развалится именно из-за того, что неправильно устроена?

Tweet