Начинающая поэтесса Соня Ежова чувствовала себя неуютно, сидя на мягком плюшевом диване. Она вдруг открыла, что, отнюдь, не обладает утонченной натурой, как полагала еще утром. Что, напротив, природа ее груба, зла и неотесанна. Более не хотелось говорить о высоком, не тянуло рифмовать пестрые словеса, воспевая воздушную утонченность и мечтательную одухотворенность. Теперь ее передергивало от одной только мысли, слиться с литературой в едином экстазе. И даже Набоков (сам Набоков!) упомянуть о котором всуе — всегда значило выказать ум или, на худой конец, интеллигентность, на поверку оказалось, был ей просто до фонаря. Ах, ах, ах — скажите, какое кощунство!
—    Уберите руки, пожалуйста, Родион Абрамыч, — тихо, но настойчиво потребовала девушка.
—    Полно те, Сонечка. Мы же договорились, никаких отчеств. Если хочешь, зови меня просто — Родик. Какая ты прелесть все-таки!..
Родион Абрамович Норовищев, более известный своим читателям под псевдонимом Савелий Шпаков, не понимал в чем дело. Битый час, томимый неуемным желанием, он буквально на ощупь крался к своей цели. Для уже немолодого и не в меру полного беллетриста то было истинным мучением. «Родика» жутко тянуло пропустить еще рюмочку-другую, но боязнь потери с таким трудом завоеванного пространства под Сониной короткой юбкой, куда он втиснул свободную руку, не оставляла никаких надежд. Другая рука писателя, от напряжения постепенно сползавшего на пол, была надежно прижата его же грузным торсом к спинке дивана. Положение (когда не хватает рук!) выглядело просто удручающим. Ох, воистину, права молва народная: лучше уж двадцать минут обождать, чем потом целый час…
—    Я ж тебе… я ж тебе добра… ты ведь знаешь, — шевелил губами признанный мастер слова, с присвистом выдыхая застарелые спиртные пары. — Вон, глянь, какую публикацию тебе сделал. И еще сделаю, не сомневайся. Мы интервью… по телевиденью… Фотографию в газету… А после вспрыснем: коньячок — чудо, правда?
Поелозив задом по ворсистому пледу дивана, он вновь наткнулся на остренький локоток девушки.
—    Господи, Сонечка, да разве ж я жлоб какой?! — взмолился он, вознося глаза к потолку и являя своему ленивому бухарскому коту, бесцеремонно наблюдавшему за ними с кресла, примерную изобретательность и ловкость. С неподдельно страдальческим выражением лица он уже умудрился вернуть туловищу вертикальное положение, высвободив вторую руку и аккуратно подобрав во влажную ладонь худенькую девичью ручку.
—    Хм, Род… Абрам…ович… то есть… Ну не надо!
—    Родя, Сонечка, Родя, — бубнил вполголоса Норовищев, наваливаясь всем своим пятым бюстом на ее второй и исходя потом. — Ты даже не представляешь, Сонька, что нас ждет впереди. Какой успех, господи, какой успех…
Силясь проникнуть ладонью под плотные Сонины колготки и оттого, наверное, не решаясь поглядеть ей в лицо, он вдруг понес какую-то чепуху про макияж Нефертити, и про таинственные амфоры с изображением «египетского секса», якобы виденные им у приятеля-коллекционера.
—    Кама-сутра, по сравнению, — журнал «Мурзилка», Сонечка. Но тебе я все покажу, обещаю. Все-все, все…
—    Ну хватит, Родион Абрамович! Хватит! Надоело! — не выдержала, наконец, Соня. Она больно ткнула Норовищева локтем в живот и вскочила с дивана.
В глазах писателя блеснул недобрый огонек.
—    Неужели вы не понимаете, что все это смешно, — произнесла она, подтягивая колготки и заправляя в юбку шелковую блузу. Ее изрядно мутило, однако резкость в голосе пришлось понизить — расставаться с графоманской мечтой она все же не собиралась.
—    Все равно у нас ничего не получится.
—    Это почему ж? — Волна отеческой снисходительности в миг потушила нарождавшийся пожар.  Архитектор человеческих душ знал по опыту: где оправдания поступку, там неуверенность в принятом решении.
—    Ну не получится и все.
—    Да почему ж, скажи на милость?
—    Знаете, Родион Абрамович, не обо всем женщине пристало говорить с мужчиной.
—    Тогда я действительно ничего не понимаю...

Пресловутая Муза давненько не посещала Родиона Абрамовича. По крайней мере, последние лет пятнадцать уж точно. Зато в эти годы  Норовищев обрел бесценный дар, в сравнение с которым все древние покровительницы искусств меркли в одночасье. Он выучился слышать гласа, доносившиеся из глубин безграничного Космоса. (Ну, или поближе: скажем, из ноосферы. Хотя, звучит это как-то заумно, да и сам мастер имел весьма смутное понятие о воровстве чужих дум на расстоянии.)
Впервые это случилось, когда он, насилуя себя, просматривал "шедевры" графоманствующей братии, почему-то в изобилии поступавшие на его адрес. Было скучно. Скучно так, что он зло подумывал о роли здравой критики в литературном воспитании слезливых меланхоликов и поэтично настроенных истеричек. Не слишком рьяно борясь с зевотой, мэтр стремительно сдавался.
Как водится, озарение пришло вдруг и, вместе с тем, по бытовому обыденно — со свистом закипевшего на плите чайника. Он услышал. Услышал — и все понял. Пара-тройка  ничего незначащих фраз, выписанных неким Старградским П(ы), послужили своеобразным мостом между изобретательным умом мастера и стариной Космосом.
Воистину, то было прозрением, открывшим Родиону Абрамовичу новый метод творческого мышления. Метод перекроивший до неузнаваемости стилистические особенности писателя Норовищева. Метод, ныне рвущийся войти в анналы мировой литературы под авторским знаком — Савелий Шпаков...

Это несколько затянутое отступление от темы необходимо было лишь для внесения ясносности в то, что глупость, вяло и тягуче прозвучавшая в следующий момент, вовсе не приходила на ум Родиону Абрамовичу, а была привнесена в него со стороны, то бишь уловлена его тренированными чакрами.
—    Да-а. Пошлость, разврат. Поганый век. — Он устало возвел к Соне мутные глаза, облизнул пересохшие губы. — Ты что, заразу какую-нибудь хапнула?
—    Да причем тут зараза! Вы за кого меня держите! — взорвалась Соня. — Разве так не понятно? Сами не почувствовали, что ли?
Будто все еще поправляя юбку, она нарочито провела ладонью по тому месту, с которого минуту назад Норовищев не сводил глаз.
И тут до него дошло.
—    По-олно те, Со-онечка! Разве истинного художника испугают пестрые краски, добавленные в палитру наслаждения.
Литератор хотел было повеселеть, но передумал, столкнувшись с предельно холодным взглядом дебютантки.
Необходимость в смене тактики напрашивалась сама собой. Вот только выбирать было не из чего. Космос теперь предательски молчал, а в голове периодически что-то начинало шуметь. Да и бухарский кот, которого он только что заметил, почему-то взбесил его.
—    Брысь!... — иступлено заорал Норовищев и замахал кулаками.
Соня и кот недоуменно воззрились на него.         
Собравшись как-то потянуть время и при этом не прибавить конфузу, Родион Абрамович решил осторожно подняться. Дескать, надо бы "киску" чем-нибудь угостить из "холодильничка", да и им "сосисочек" отварить. Для свершения столь благородного акта, он весь стал подаваться вперед, напоминая при этом штангиста перед ответственным рывком. Ноги заметно дрожали, отрывая грузное тело от продавленной мякоти дивана. Но, когда вес уже почти был взят, что-то нематериальное и фатально противостоящее ему сегодня вдруг схватило за помочи и с силой бросило его назад, вернув в исходное положение. Деревянная основа диванной спинки при этом звучно ударила о стену, отчего хрустальные бокалы в серванте недовольно дзынькнули, Сонечка рефлекторно съежилась, а перепуганный вздыбившийся кот спрыгнул с насиженного места и трусцой проследовал в сторону кухни.
Норовищев, словно конь, помотал головой. Его ладонь размазала капли пота по лбу, соскользнула на нос, с силой примяв его к пухлым щекам, а затем утерла слюну, стекавшую с уголка рта.
—    Ладно. Бог с ним, с котом. Иди ж ко мне, глупенькая… — Он потянулся к Сонечке.
Та робко попыталась отстраниться, но видя, как Норовищев вновь теряет равновесие, сваливаясь на пол, подала ему руку.
Тому словно только это и было нужно. Он жадно шлепнул по ней губами, провел языком по запястью, и Соня с отвращением почувствовала склизкую мокроту, стекавшую между пальцами.
—    Ну, хм... Ну зачем вы это?
Конвульсивно вздрагивающим легким не доставало воздуха. Приходилось делать над собой усилие, чтобы набрать его побольше и разогнать холодившую жилы кровь.
««Зачем?» — вот уж по-настоящему глупый вопрос, — думала она, чувствуя унизительное малодушие. — Фиговый лист на срамном месте».
Задернутые портьеры скрывали за окнами закат. Кресла и диван из плюша, расписной торшер над журнальным столиком, коробка конфет-ассорти, вазочка с фруктами, коньяк и даже наглый кот, вероятный источник вдохновения литератора, — все казалось лишь декорацией, бутафорией, хотя и неплохо сделанной. Обыденность куда-то испарилась. Это был уже не ее мир, и уж конечно не тот, в котором она хотела бы находиться.
«Неужто это и есть... Искусство?»
—    Вот уж дудки, уважаемый! — стала вырываться Соня:
—    Да отстань ты от меня, козел старый!
Она, уже оказавшись под ним, все же сумела изловчиться и наобум пнуть ногой.
—    Ах ты ж сука!!! — завопил Норовищев, внезапно почувствовавший резкую боль в паху. — Вот ведь бл.....ща какая, а—а!
Соня с трудом высвободилась и устремилась в прихожую. Норовищев, все еще стоная и что-то бормоча под нос, уткнулся лицом в диванный пуфик и... вскоре захрапел.
Электрический счетчик в прихожей, казалось, трещал на все помещение.  Он, да художественный храп писателя, — единственное, что возвращало ощущение реальности. Трельяж передней отражал Сонино лицо с размазанной по щекам помадой: отражал ее всю, помятую и всклокоченную. Золоченая ручка на дерматиновой обшивке входной двери виднелась в зеркале слева, а справа — толстый зад Норовищева, молящегося на четвереньках спинке дивана.
Соню передернуло. Она посмотрела на руку, которой сжимала помаду, розовую с перламутровым оттенком, и ее чуть не стошнило.
Искусство...
Да что искусство?! Вот оно. Его развезло на глазах. Оно стало приставать и непотребно себя вести. Оно помыслило овладеть ею. Излапать, а после взять физически! А после... Да кто знает, что будет после. Рампа? Свет юпитеров и софитов? Пред вами юная Ахматова — але, але гоп?..
Господи, неужто и она тоже? Неужто и ей довелось столкнуться с искусством? Бедняжка.
А как быть с теми, кто, пройдя через подобное, вдруг открыл, что ничего из себя не представляет! Никто от искусства. Увенчанный лаврами, весьма известный и авторитетный, но — Никто. Серость, никчемная и никудышная. Как верно должен ненавидеть Он тех, кто не прельстился тайной братства, — столь великим счастьем, "слиться" с искусством. Кто не поставил на кон то, что в нем было истинного, естественного и (жутко подумать) прекрасного.
Пытаясь взять себя в руки, она стала рисовать прямо на зеркале трельяжа. Перламутр отражался в перламутре. Помада легко скользила по стеклу, выводя круги мишени на зеркале справа.
"И кто же я? — Ни рыбка, ни крючок? — Да просто маленький игривый поплавок..."
Соня не любила помпезных выходок, так что дверь за ней закрылась почти без звука, тихо клацнув английским замком.
Едва шаги ее на лестнице стихли, на трельяже показался кот. Осмелев, он сдвинул лапой испорченную помаду и с интересом наблюдал с тумбочки, как та падает и катится по полу. Спрыгнув следом, кот некоторое время прислушивался к хозяйскому храпу в комнате. Ничего необычного, все как всегда. Вот только зеркало почему-то исчиркано кругами с жирной точкой посредине. Точка оказалась как раз в том месте, где в паутине копошилась муха. Возможно сообразив, а скорее потому, что жужжание раздалось с другой стороны, кот перевел хищный взгляд на противоположную стену. И разве тут до безделушки, пахнущей странно ведшей себя гостьей. Плут увидел в зеркале то, что действительно заслуживало внимания.

Tweet