Фикса проснулся. Стянул с себя грязную фуфайку. Сел. Посмотрел в маленькое окошко. На улице шел снег. По снегу туда-сюда двигались ноги прохожих: окошко почти лежало на земле. Фикса передернул плечами – зима. Сильно запоздавшая, пришедшая аж в январе, зима. Раньше первый снег он встречал с радостью: осеннюю грязь, осенний беспорядок мягко, ласково накрывали снежные хлопья и мир, еще вчера бывший таким безобразным, неряшливым, постепенно становился белым и аккуратным. И от этого чудного превращения в душу приходил праздник, становилось легче дышать, взгляд не огорчала бурая осклизлость грязной осени.

Сейчас праздника не было. Была огромная трагедия маленького человека: зимой холодно. Если тот, кто имеет дом, холода не боится – растер нос рукавицей и все, то бомжи зимой умирают чаще, чем летом.  Намного чаще. От холода.

Опершись рукой на теплоизоляцию трубы, Фикса попробовал встать, но тут же со стоном повалился обратно: заныла отбитая позавчера почка. Переждав боль, спустил с трубы ногу. Нашарил пол. Стал сползать вниз. Потихоньку, как старый дед, напряг ослабшие мышцы и осторожно сел на пол.

То время, когда он, молодой и здоровый, покинул стены родного детдома и ушел в армию, Фиксе уже казалось никогда не существовавшим. А если все это когда-то и было, то не с ним. А что было дальше? Дальше была учебка. Бесконечные турники, марш-броски, полигоны. Столовая, почему-то пахшая мертвечиной. Казарма со стойким запахом ваксы и прелых портянок. И над всем этим – солнце. Страшное, ослепляющее солнце. Оно, казалось, было везде: в казарме, в бане, в медсанчасти – всюду оно доставало своими слепящими лучами, своим испепеляющим жаром. Оно проникало под «хэбушку», под кожу – в легкие, в пищевод, выжигая отовсюду воду – до последней капли. И когда, наконец, сержант отдавал команду «по два глотка», теплая, почти горячая вода, казалось, так никогда и не доходила до желудка – все впитывали сухие, потрескавшиеся губы.

А потом был Афганистан. Самолет сначала долго кружил над аэропортом, а потом камнем пошел вниз. На взлетку он почти упал. Когда вчерашние курсанты учебного батальона выгрузились и, оглядывая нависающие со всех сторон горы, построились, командир встал перед строем, и вот тут-то все и началось. Горы начали стрелять. Сначала Фикса ничего не понял: вокруг застучало, а потом по горам забегали странные «зайчики». А когда командир упал и забился в пыли, а у соседа слева голова вдруг как-то медленно стала подниматься вверх, а потом также медленно плеснула густым и красным, а глаза и зубы стали раздвигаться, удаляться друг от друга… Фикса еще не понял, что произошло, а его тело уже бежало. Петляя, бежало подальше от взорвавшейся головы друга, от самолета, который тоже мог взорваться, от всего того, чему его учили в учебке и для чего привезли сюда.

Когда из-под земли ударил обжигающий сноп огня, и Фикса стал заваливаться вправо, следующее, что его удивило, это дымящаяся подошва его сапога, в которую он уткнулся лицом: правой ноги больше не было.

Потом, когда его везли на каталке по длинным коридорам госпиталя, он почувствовал на шее что-то твердое. Нашарив рукой это «что-то», он автоматически вынул его из-за ворота «хэбушки» и поднес к глазам. Это оказалось зубом того, чью голову разнесла разрывная пуля. Фикса закричал и провалился в пустоту.

Все это было в прошлом. Но это прошлое в последнее время все чаще и чаще возвращалось к Фиксе. Ночью. Во сне.

Нашарив под трубами растрескавшиеся костыли, Фикса вытащил их наружу. Поставил. Оперся. С кряхтение поднялся. Голова закружилась, и Фикса прислонился к стене. Облизал пересохшие губы. Выходить из теплого подвала не хотелось, но со вчерашнего дня у калеки остался лишь маленький кусок черного хлеба да три окурка. Оглянувшись на трубы, Фикса взял свою фуфайку, путаясь рукавами в костылях оделся, нахлобучил на голову драный «петушок» и заковылял к лестнице. Одолев десяток ступенек, Фикса вытащил из дверной ручки палку заменяющую замок и толкнул дверь.

Снег ослепил его, и он несколько мгновений щурился, привыкая к необычной белизне, к холодному утреннему солнцу. Когда глаза пообвыклись, смутно шевелящиеся тени превратились в прохожих. Люди спешили по своим делам, которые, в сущности, сводились к одному – добыче пищи. Как и у Фиксы. Только у него эта добыча выражалась в попрошайничестве, ковырянии в мусорных контейнерах и воровству, а у прохожих… У них, практически, были те же три способа с той только разницей, что Фикса просил, ковырялся и воровал в прямом смысле этих слов, а прохожие – в переносном.

Фикса усмехнулся в грязную, никогда не чесаную бороду и, качнувшись вперед, перенес свою единственную ногу на такой чистый, такой белый снег. Снег хрустнул под оранжевым резиновым сапогом так же, как и под обувью прохожих. Фикса еще раз глубоко вдохнул морозный воздух, выпустил изо рта пар, перенес костыли вперед и двинулся к Крытому рынку.

По дороге он нашел еще два окурка. Один – с фильтром. Спрятав найденное под шапку сушиться, Фикса поднялся по истоптанным ступенькам на бетонную площадку и, доплетясь до дверей, вошел.

Между внешними и внутренними дверями на ящике сидел сухонький мужичок в широченных штанах. Фикса его знал. Широкие штаны нужны были мужичку для того, чтобы незаметно подгибать под себя целую и невредимую левую ногу. Со стороны казалось, что нога обрезана по колено, а лежащие рядом с шапкой костыли дополняли общую картину.

Мужичок запустил костлявую руку в шапку, выгреб оттуда подкинутые прохожими деньги и зло покосился на Фиксу.

Пройдя вторые двери, Фикса шагнул в людское столпотворение. Прямо перед ним кавказцы, выглядывая из-за ведер с цветами, навязывали молодежи свой товар: «Эй, купи розы – дэвушка рада будэт!». Справа продавали веники и мочалки. Слева высились горы апельсинов, яблок и лимонов. Где-то ухали топоры мясников. Где-то шумно ругались, а, может, это так общались азиаты. Где-то взвизгнула зашибленная собака.

Вдоль стен, отгородившись от шума и толчеи высокими, надменно-холодными стеклами, стояли коммерческие киоски. Еще раз оглядев толпы людей, Фикса двинулся к киоскам. И как раз вовремя: какой-то юнец в «пропитке» покупал бутылку шампанского и пачку «Бонда». Дождавшись сдачу, юнец уже собирался уходить, как Фикса рванулся к нему:

- Слышь, браток, дай рублей двести, на пузырь не хватает, - просить на еду Фикса стеснялся: он не нищий!

Не оборачиваясь, юнец сунул в протянутую руку тысячу и исчез в толпе. Не успел Фикса спрятать бумажку за оттянутый ворот грязного, никогда не стираного свитера, как кто-то положил свою ладонь на кулак Фиксы. Фикса обернулся. Перед ним стоял такой же, как и он, бомж, только выше на полголовы, да шире в плечах. Лицо незнакомца было испито до самой последней степени, но сейчас он был трезв и, наверное, оттого, зол.

- А кто это разрешил здесь пастись? – обнажил плечистый гнилые зубы.

- Да уж не ты, - дернул Фикса кулак с деньгами на себя.

- Потому и удивляюсь, - ухмыльнулся бомж, - всем разрешаю я, а тебе, кажется, еще не успел.

- Руку убери! – вскипел Фикса, сжимая второй кулак.

- Да тебе, похоже, мало позавчера почки на вокзале опустили, - опять осклабился бомж.

- Руку, говорю, убери!

- Ну, пойдем, побухтим, - убрал незнакомец руку и побрел в сторону туалета.

Фикса минуту помедлил – пойти, вообще убьют. Развернувшись, калека двинул к выходу с рынка, но на его пути возник еще один бродяга.

- Нехорошо старших не слушаться, - процедил он, глядя на Фиксу водянистыми глазами в багровых прожилках.

- Сколько с меня? – сдался Фикса.

- Бугор! – водянистые глаза перетекли в сторону туалета.

Фикса оглянулся. Плечистый возвращался.

- Что, платить надумал? – спросил он приблизившись.

- Сколько? – опять спросил Фикса.

- Отдавай все, и чтобы мы тебя больше здесь не наблюдали.

Фикса разжал кулак, и мятая купюра упала на грязный пол.

- Грубо, грубо… - с сожалением процедил бомж с водянистыми глазами, и его рука с наколотыми перстнями полезла за пазуху.

«Нож? Бритва?» - пронеслось в голове Фиксы. Он огляделся вокруг. Хорошо одетые люди текли нескончаемым потоком, топтались у прилавков, приценивались, покупали. И никому из них не было абсолютно никакого дела до трех бомжей, один из которых сейчас, возможно, сейчас умрет. Хорошо одетые люди брезгливо обходили бомжей стороной, даже не глядя на них, словно опасаясь испачкать даже не одежду – взгляд.

- Может, поднимешь? – водянистые глаза цепко смотрели на Фиксу. Фикса перевел взгляд на руку за пазухой и, медленно сползая по костылям, стал нагибаться.

- Быстрее! – прошипел Бугор и ударил ногой по правому костылю. Фикса упал. Другой бомж присел на корточки и, вынув из-за пазухи заточку, принялся сосредоточенно чистить ей свои черные ногти.

Фикса сгреб с пола купюру, разгладил и протянул Бугру.

- Еще раз тебя здесь увижу, - принимая тысячу, проговорил Бугор, - вперед ногами вынесут.

Кряхтя Фикса поднялся и, не оборачиваясь, заковылял к выходу. Обойдя стороной фальшивого безногого между дверями, Фикса вышел на улицу. Солнце поднялось еще выше, и первый снег, превращаясь под ногами прохожих и под колесами автомобилей в грязную размазню, жидко хлюпал на асфальте.

Проковыляв по ступенькам вниз, Фикса побрел по улице. Вспомнив про кусок хлеба, он остановился, прислонился к столбу и полез под свитер. Там было пусто. Мурашки пробежали по затылку. Фикса сунул руку еще глубже, но под свитером ничего не было.

Мимо шли толпы прилично одетых людей. Сытно позавтракавших людей. Одни шли на работу. Другие с нее возвращались. Третьи спешили по своим делам. В прошлом у них был завтрак, в будущем – обед и ужин. У них были дома, в домах – холодильники с продуктами. В домах были матери, жены, дети. У Фиксы никогда не было ни дома, ни семьи, ни холодильника с едой. И никогда не будет.

Вынув руку из-за растянутого ворота свитера, он обхватил пальцами ручку костыля и побрел к мусорным контейнерам, что стояли у дороги. В голове не было никаких мыслей, в груди – никаких чувств. Он видел контейнеры и шел к ним. Дойдя, прислонил костыли к одному из них, лег грудью на борт и стал шарить в промерзшем за ночь барахле: пакетах из-под молока, картофельной шелухе, какой-то бурой слизи. Надя изъеденную молью рукавицу, сунул под свитер. Голую грудь обожгло холодом. Под обломками стула нашел полиэтиленовый пакет с изображением полураздетой женщины. Развернул. На него глянули нагло-похотливые глаза заморской самки. Посмотрел внутрь. В пакете были объедки колбасы, две пустые бутылки, обертки от шоколада, а сверху кто-то бросил окурки. Наверное, вытряхнули пепельницу.

Фиксе почему-то стало безразлично – отберут у него находку другие бомжи или нет. Вытащив из контейнера сиденье от сломанного стула, он положил его на раскисший снег и сел. Поставив пакет между ног, стал есть. Он не обгладывал шкурки от колбасы. Он их жевал и проглатывал. Без суеты. Без жадности. Просто механически.

Мимо мелькали ноги прохожих, но для Фиксы прохожие уже не были людьми. Они были лишь картинками, фрагментами пейзажа. Такие же, как дома, деревья, кусты.

Деревья, корячась и размахивая ветвями, хлюпали вырванными из земли корнями по раскисшему снегу. Изредка с деревьев сыпались плоды: яблоки, конфеты, мелкие монеты, сигареты – все то, что люди изредка считали возможным дать нищему. Перед некоторыми деревьями, привязанные к ним ошейниками, дергались кусты – собаки. Несколько дальше – по асфальтовой реке – проплывали металлические бревна, стеклянные холмы. Еще дальше высились жилища деревьев и кустов. Уродливо нагроможденные друг на друга в пять, в девять, в шестнадцать ярусов – жилища. Вечером, однообразно, как по команде, на всех ярусах, засветятся окна там, где деревья готовят себе еду, потом так же – по вертикали – там, где деревья смотрят телевизоры, а потом все погаснет, чтобы утром, в обратной последовательности, вспыхнуть вновь.

Фикса был один в этом мире. Иногда, правда, встречались такие же живые, как и он, но почти всегда они были опасны и враждебны как те – на рынке.

Облизывая фольгу от шоколада, Фикса почувствовал кого-то рядом. Повернувшись, он увидел пса. Дернувшись, было к костылю, Фикса остановился. Что-то в глазах собаки задержало его. Такая же лохматая, нечесаная голова, как и у него. Такая же грязная шерсть, как одежда Фиксы. И из этой грязной шерсти, с этой слюнявой лохматой морды на Фиксу смотрели собачьи глаза. Живые глаза. Пес видел в нем своего – живого.

Пес тоже жил в мире мертвых. В мире холеных трупов, чинно шагающих по дорогам и ведущих на поводках спесивых породистых мертвецов, притворяющихся собаками. Иногда мертвецы были опасны – когда присутствие бродячего пса оскорбляло их мертвые взгляды. Тогда мертвецы могли сделать больно или убить. Но, в основном, мертвецы не замечали живых. И для живых это было намного удобней и безопасней. Главное – соблюдать правила общежития с мертвецами: не перебегать перед ними дорогу, не приближаться и вообще – не обращать на себя их внимания.

Фикса посмотрел в глаза пса. Мохнатая морда доверчиво потянулась к бомжу, мокрый нос задвигался, и собачьи глаза осторожно скосились на пакет. Фикса разорвал пакет и подвинул псу. Тот еще раз посмотрел на Фиксу, а затем подошел и, наклонившись, зачавкал.

- Шарик, - почему-то произнес Фикса, и его холодная грязная рука осторожно коснулась лохматой головы живого друга. Пес отпрянул, но, встретившись глазами с Фиксой, помедлил, а потом уже доверчиво нырнул под руку и склонился над пакетом.

А осеннее, но все еще теплое солнце плавило и плавило снег вокруг мусорных контейнеров, возле которых встретились два близких друг другу существа, одинаково чужих на этой планете.

(сюжет середины 90-х годов)

Tweet