Цепляюсь за бледнеющий мир сна, словно кот за кресло, когда поднимаешь его на форточку продышаться. Туманное утро за окном – как серая машинописная копия. Куда как лучше смотрится Магадан на привезенных американских фотографиях: гости из Анкориджа запечатлели офис областной управы, где я работаю в пресс-группе, телевышку, сопки – от кричащих красок ударяет в голову, словно от хорошего вина. Подобно морской болезни, приподнимает меня волна радости: вернулась та, которую и ждал, и не ждал. Подняла звонком среди ночи, и пришлось гнать машину в аэропорт, словно могла передумать. Коллега, трижды побывавший за проливом, изучая тюремную систему штатовцев, предупреждал накануне: из виду не выпускай, а то бывало, возвращенцы руки на себя накладывали.

А еще бывают невозвращенцы. Сорок минут езды, опустевшая пристройка международных рейсов… Вот и она в своем репертуаре – кушает кофе в окружении любезных офицеров таможни. Никак не перейдет с английского на русский, словно заикается. Рубашки, диктофон, игрушечная мышка для кота, букет искусственных роз – от багажа и от нее самой исходит грубоватый дурман магнолий. В довершение привет из юности – рекламные журналы, какие мы листали в библиотеке дизайнбюро, где начинался наш неброский роман. Но тогда фотографии были пустым звуком, а теперь впервые компоную самого себя в шикарные интерьеры, где стулья к подушкам, шкаф к стереосистеме, да и абстрактная живопись не кажется нелепицей. Так сказать, пью шампанское через свою представительницу. И еще одна «эврика»: жена-то у меня врожденный дизайнер. Сдвинь на волосок пишущую машинку – обнаружит и вернет на место. Что-то переставит и превратит беспорядок в композицию. И это тоже запечатлено с протокольной точностью. 

Позавчера приезжал госсекретарь США по сельскому хозяйству. Областное начальство потирало ручки: скоро заживем на широкую ногу. С утра очередное депутатское говорение. Пора объявить свободную зону. А как же проституция, наркотики, бандитизм, – раздается робкий протест. – Да успокойся ты, – раздражается большинство, – преступность и без того на подъеме. Пять киосков пожгли и на почтамте взорвали какую-то хрень. Само и устаканится…
В первом часу бреду обедать. В руке качается пакет с двумя десятками яиц: жена велела купить. Я видел ее во сне: маска на лицо, маска на грудь и на попку. Расскажу, пусть смутится.
Дикая торговля табором у городской администрации (НА ФОТО, ГДЕ ХРАМ, НА ПЕРЕДНЕМ ПЛАНЕ, перетекает улицу возле универмага «Восход», где наш дом, тянется к «Цветам». От продуктовой и промтоварной всячины и ценников рябит в глазах. Откуда они знали, что надо скупать все подряд?
И вдруг! Повернуть голову не успеваю. А то бы отвинтилась. Боковым зрением улавливаю что-то большое, багрово-черное у «Цветов». (ФОТО ПАВИЛЬОНА. Но это новодел, за ним та стена). Там нет нефтебаков, лишь Марчеканская сопка, где мы отдыхали семьей, когда сын был маленький. В горле аромат австралийской баранины, кусочки переложены на вертеле пластиками свиного сала – рецепт соседки, чукотской поэтессы.
Господи, зачем такие подробности, ведь пора действовать! Хлопок! Волосы шевельнула взрывная волна. Недавно коллега расписал в газете, как на платной автостоянке у «Цветов» его захватили чеченцы и удерживали два дня. В другой газете я вышучивал неуемную фантазию. Неужто, зря?

Через долю секунды собственная реакция кажется забавной: переступил с ноги на ногу, примеряясь, как распластаться на асфальте и не побить яйца в пакете, а уж ни дыма, не огня. Рвануло мощно. Вон как женщина заголосила. Других что же – насмерть? Или это просто запоздалая истерика? Проталкиваюсь к эпицентру. Вдребезги зеркальные витрины «Цветов», напротив стена пятиэтажки без стекол, снизу до третьего этажа она обагрена широкой красной полосой, будто некто, похожий на Кинг-Конга мощно плеснул из ведра. Под ногой полоска кожи с трехдневной щетиной. В нос шибает кровью, горелым волосом и мясом, будто весной в Снежной долине, где палили с сыном на костерке кусок лосятины. «В скверике, – сообщает чей-то будничный голос, – оторванная рука»! Рука? Чувствую в правом локте явственную боль. Задыхаюсь от стыда, будто застал кого-то за интимным занятием.

В тот же день по оторванным ступням и характерно стоптанным ботинкам опознали фермера. Он звонил мне, договорились познакомиться лично. Молва идет с зимы: заблажил сжечь себя заживо. В небольшом северном городе один отчаюга уже предал себя огню: вырезку из самодельной газеты мне передал приятель фермера – диссидент, снискавший скандальную славу перформансами вроде возложения с камрадами в гроб у дверей областной управы.
Потенциальный самоубийца дал себя уговорить, отложил экзекуцию. Мол, приму окончательное решение – не обессудьте, многих  прихвачу за компанию!

Он был взрывником на прииске. На Колыме таких немало, а взрывчатых материалов столько, что остается лишь уповать на небольшое подразделение ВОХР. Один боец уже убит у шлагбаума в охраняемую зону, никто больше на этот пост заступить не пожелал. В Старую Веселую теперь беспрепятственно проникают посторонние – за грибами-ягодами, да и талоны на водку  отоваривать сподручнее. Но дальше, за ручьем люди с карабинами стреляют без предупреждения. Сам чуть не схлопотал пулю. С лагерных времен оборудован в бухте Веселой спецпричал для перевалки взрывчатки. Здесь ее по тротиловому эквиваленту на 78 Хиросим.  Мы ж с конторой косили осоку вокруг опломбированных контейнеров, заготовляли корм для пригородного совхоза. Незабываемое ощущение опасности – будто погружаешься в жидкую углекислоту! Осенью 47-го в бухте Нагаева заключенные захватили судно, под завязку набитое динамитом, а когда им не дали уйти в Америку, взорвали себя. Только облако праха зависло над водой. Мне показывали многотонный обломок парохода на крутой прибрежной сопке.

Фермер закрепил заряд на теле, не смущаясь присутствием дочери-школьницы. Дело обыденное. Собственно ради семьи старался, требовал компенсации за уничтоженный свинарник. Ангелина, мисс КПСС, применила бульдозеры против пережитков капитализма. Лишила нескольких оборотистых магаданцев солидного приварка: за год на пару «Жигулей» набегало. Словечко «фермер» с подачи демократов укоренилось в лексиконе исполнительной и особенно представительной власти. Ранее свинарей именовали жлобами, бандеровцами. Как корабль назовешь, так и поплывет. Уверенности фермеру придало трехмесячное пребывание в США: погостил там у родственников, глотнул свободы. Лезть обратно в бутылку, как тому джинну, не хотелось. И родственники, и друзья-демократы убеждали остаться, просить политического убежища. Но азарт борьбы перевесил... 
Одна бывшая комсомолка, (потом она открыла частный православный канал), поучала: заикнешься о самоубийстве – пропадешь. Мол, одна ляпнула сгоряча: не дадите жилье – поцелуете мой труп. Квартиру дали. Обустроилась, улетела в отпуск. Часть пути проделала на поезде. На одной из станций замешкалась, прыгнула на ходу, да под колеса. Сын... О нем я еще скажу.

Несколько лет спустя, работая в мэрии, видел я гражданина средних лет с мокрой головой, от него несло, как от бензоколонки. Мэр вышел, не сразу. Пока сигнал по вертикали власти шел с первого этажа на третий, то да се, горючее растеклось, попало в глаза протестанту, слезы текли ручьем. Только и смог потребовать умыться. Его проводили в служебный туалет и дали мыло.
Фермер, выражаясь на газетном жаргоне, стал первопроходцем диалога власти и граждан. «Политический театр» еще зарождался, от «актера» требовалась гибель всерьез. На иное он и сам бы не согласился. Это потом, несколько лет спустя, один житель колымского поселка угнал самолет на арапа, с помощью куска мыла и батарейки.
Фермер слишком круто взял. Нет бы объявить голодовку! Кстати, в пору задержек зарплат законопослушные магаданцы, обобранные рыболовным и авиационным монополистами, так и делали. Видел я по телевизору их потухшие от безысходности лица, вспоминал фермера: да, иная эпоха пришла.

В центре Магадана еще в советские времена оборудовано ритуальное место: чугунные плиты с фамилиями павших в войну и несколько бронзовых фигур. В скульптурной группе воин с автоматом: изваян не без влияния картин Марка Шагала с летящими над городом жителями Витебска (фото). В пятидесяти шагах отсюда кровавым фейерверком взлетел и наш фермер. Порою чудится, что мысли погибшего разлетелись облачком, отозвались болью в голове. На лососевой рыбалке, когда поймаешь горбушу, ее нужно ударить колотушкой, а потом у самого темечко ломит.

Фрагмент черепа фермера шмякнулся сверху под колесо мокика, на котором восседал мичман с подводной лодки, ставший затем известным кулинарным писателем. Отвернул и отмахнул водителю следующего по пятам автобуса, тот тоже отвернул. Задолго до взрыва народ прозвал монумент «мозги». А ведь в тот день к бронзовым «извилинам» прилипли капельки живого мозга. Говорю это без содроганья, с тихой печалью: 15 лет прошло, улеглось. Забылось. Но осталось много неясного, непостижимого. Взорваться при таком стечении народа и чтобы никто иной не пострадал – разве это не Божий промысел? На первом этаже окровавленного здания располагался детский сад, и ребят, к счастью, вывезли на дачу. Кроме того, взрыв мог громыхнуть в помещении городской управы, и разрушительная сила безоболочной бомбы возросла бы многократно.

Глава исполкома пребывал в отпуске, но пришел потолковать с фермером, которому город уже выделял кредит для завоза с «материка» продуктов. Все на этом наваривают деньги. Фермер не смог. Чтобы вернуть кредит, требовался новый. Сказочка про белого бычка, теперь ею никого не удивишь, а тогда… Один партийный работник ушел в бизнес, просрочил платеж, пометался по городу в поисках денег, да так и порешил себя.
Председатель исполкома пообещал фермеру грузовик по остаточной стоимости. У города, получившего немного финансовой самостоятельности, имелась реальная продовольственная программа: в Амурской области создавался совхоз-кормилец из магаданцев-пенсионеров. Схема завоза продовольствия в Магадан планировалась экономичная – судами класса река-море. Комбикормовый завод хотели поставить, а из отходов гнать спирт. Но уже шел июль девяносто второго, инфляция доедала экономику.

После гибели фермера градоначальник резко сдал, запил, подал в отставку и, как вся магаданская элита, заделался бизнесменом в Москве. А до того принял решение, о котором не раз жалел: снести законсервированное до поры до времени здание первой школы. Два писателя с мировым именем, министр, космонавт и сам губернатор-новомученик в разные годы учились там. И вот в опустевших классах резвятся подростки. И вдруг находят убитую женщину. Нагое тело замерзло в лед и отдаленно напомнило посмертный портрет Зои Космодемьянской. Вину демократы навесили на градоначальника, чихвостили его в газете, на чем свет стоит. Не каждый это вынесет. Он подал в суд, выиграл процесс, да кому на Руси земной суд – авторитет?
Свидетели утверждали, что человек-бомба вышел из исполкома сияющий, явно не спешил на тот свет. Он лишь поправил сползающий динамит, – сокрушался потом диссидент. Откуда такой эффект присутствия? И если не было намерения приводить в действие адскую машинку, почему она сработала?

…Знавал я молодого человека: артист театра кукол, в редакции газеты подвизался, на телевидении. Не по годам нежный, он прощал себе то, чего другие не спускают и десятой доли. Я не решался сказать о знакомстве с его трагической матерью, тем более покровительствовать: его трясло от одного моего присутствия. И этот, как мама, решил покончить с собой. Накупил водки, запил, отдаться белой горячке. Та, за которой волочился, все-таки снизошла. Ожил, ходил гоголем, заделался редактором одной забавной газетки. Намеривался взять меня в штат, хотя не был я тогда безработным.

И все-таки сорвался, загремел в диспансер. На Новогодний праздник больным разрешили побыть дома. Собственной семьи бедолага так и не завел, затащили в гости. Незаметно ускользнул из компании, несколько часов шарашился по улицам, а зима у нас известно какая. И, как говорят медики, произошли необратимые термические изменения, несовместимые с жизнью. Одна газета потом писала: «Сгорел, как метеорит, живя в бешеном ритме жизни». Сколько ребят, родившихся и выросших на Севере, погибло за последние годы: кто на иномарке врезался в столб, кто задохнулся в гараже, у кого сердце отказало. Один артистичный молодой человек, в совершенстве знавший английский, погиб в аэропорту Анкориджа от огнестрельной раны. Да, чуть не упустил важную подробность. Артист тоже уезжал, но не за океан, а в Москву, несколько раз его видели на столичном телеэкране.
Магадан, с водкой, икрой и баней, золотом, которое не купишь, не продашь, поднадоел практичным американцам, наладили бизнес с Владивостоком, еще во времена Хрущева прозванным советским Сан-Франциско. Демократы тем временем слиняли, не стоят с мегафоном у «Восхода». Кто в Думе, кто за проливом, а кого из Москвы-реки выловили. Кавказцы кормят население шашлыками. Взрывчатку вывезли в неизвестном направлении. Не горят киоски, да их и посносили. Несколько фермеров работают на месте порушенных в дым совхозов, а огороды, считай, теперь у каждого, иначе не выжить… Золото еще есть в недрах, красная рыба и крабы не перевелись в море. Кого-то это обогащает, а кто-то составляет из мусора икебану. 
Но и бедные, и богатые, весь Магадан, Колыма и те, кто уехал за пределы области, и бывший градоначальник в том числе бурлили страстями, когда в центре Москвы от руки наемного гангстера погиб наш «Бульдозер» – губернатор Цветков! Казалось, даже у невозмутимой северной природы поехала крыша: снег, обычно дающий о себе знать в начале октября, выпал лишь в Рождество. Такая черная зима была лишь в 41-м году.

По велению Цветкова начали, а теперь завершают возведение храма Троицы (фото), похожего статью и мощью на тот, что уже построен и освящен в Хабаровске, городе, увековеченном на 5000-рублевой купюре. Хабаровский храм потеснил с площади памятник комсомольцам, а магаданский – памятник Ленину, возведенный во времена Мисс КПСС. Перевезли его в новый микрорайон, на бывшую автостоянку, чьим гостеприимством я пользовался до самого дефолта, к магазину «Владимир».

Смотришь на сверкающие, из титана, купола, и светлеет в глазах небо. А ведь ранее там, в пойме Магаданки, располагался двухэтажный барак дирекции Дальстроя НКВД. Я поработал в том теремке, когда там ютилось несколько учреждений и в том числе наше издательство. И здания, и земля, и сам воздух в Магадане напитаны страданиями лагерников – тысяч и тысяч виноватых и безвинных, предавших Родину или похитивших несколько колосков с колхозного поля. Областная Дума (фото)заседает в здании бывшей следственной тюрьмы, а в подвалах областной администрации (фото), по легенде, расстреливали осужденных. Живы немногие узники – девяностолетние старики, их дети – реабилитированные «члены семей изменников родины» – уже доработали до пенсии. Моя жена – одна из таких. Появилась на свет в ссылке, до семи лет не знала вкуса яблока.

На вечной мерзлоте, где зарыты и не тлеют, совсем как мамонты, расстрелянные и умершие от болезней и непосильного труда узники, возводят храмы. Случалось, мироточили иконы. Говорят, это знак беды. Нынешней? Может, в память о прошлом? Мне кажется, оставайся Господь человеком, как во времена Лазаря, не сдержал бы скупой мужской слезы, видя, каких усилий стоит здесь просто выжить. 

Сколько поколений сменилось, вытягивая жилы на земле, словно в насмешку, заряженной большим золотом – 2800 тонн добыто за все годы, осталось не меньше. Мой трудовой стаж с северным коэффициентом – 60 лет – равен моему возрасту. У многих соотношение более впечатляющее. Что сказать – трудоголики. Десятилетиями жили на Севере с мыслью когда-то уехать на «материк», купить дом, хорошую машину, развести сад для внуков. Многие сделали это, но душа не на месте, она на Севере. Раньше говорили: отложенный спрос, для многих оказалось – отложенная жизнь.

Все равно мы любим Магадан – тихой непоказной любовью. Не надо называть наш город Голгофой. Но для чего-то он построен в тайге, не золотом одним жив человек – чтобы явить людям Примеры мужества, стойкости, верности и любви.

Помоги нам, Господи! Спаси и сохрани!