-Ёёёёёё! – только и сказал Петя Дюбанов, когда увидел Мариков фингал. – Это где ж тебя так разукрасили? Турки догнали?
- С турками я разобрался раз и навсегда еще в Пловдиве, - невесело отшутился Марик. – А в этот раз… Да ну, какая тебе, собственно, разница, Петя? Ну, упал…
-Нет уж! – разозлился Дюбанов. – Давай выкладывай. Я должен знать, откуда мне как руководителю вашей группы может «прилететь».
Пришлось рассказывать. Петя аж крякнул от удовольствия в конце его повествования, но тут же вернул себе озабоченный секретарский вид.
- Тебя точно отпустили? Не сбежал? – с пристрастием переспросил он. – Ну, что я тебе могу сказать, комсомолец Марк Банеев, советский, можно сказать, журналист? Молодец, конечно. Герой…Кверху дырой! Ты хоть понимаешь, что бы могло быть потом дома не только с тобой, но и со мной, если бы тебя закрыли в болгарской каталажке?
- Да ладно тебе, чего там! – досадливо сморщился Марик и потрогал ноющий глаз. – Не закрыли же…Блин, как я завтра на пляж пойду? И вообще, все неприятности из-за них, из-за евиных дочек! Так что ну их всех!
- Вон, мои очки возьмешь, - меланхолично заметил Петя, думая о чем-то своем. – Точно ты говоришь, Марик, ну их всех, бабов этих! Ни на одну положиться нельзя.
- А ну-ка, ну-ка! – заинтересовался Марик. – Что, на Виолетту положиться так и не получилось?
Оказывается, еще вчера в ММЦ приехала группа украинских туристов, и гидом у них оказался сокурсник Виолетты, красавец- парень. И она тут же забыла о Пете и каждую свободную минуту убегала к тому красавцу, или же он сам приходил к ней, и они куда-то исчезали. А отвергнутая Петей в самом начале их отношений «Барби» бегала от него, как черт от ладана. Так что Петя, получается, остался ни с чем.
- А все равно давай выпьем за них, за женщин! – вдруг предложил Петя и полез в холодильник, где нахолаживалась водка и жемчужного цвета швепс – прохладительный шипучий напиток, который Марик впервые попробовал в Болгарии и был от него в полном восторге. Впрочем, восторгов в этой первой его зарубежной поездке хватало и других. И их оказалось все же больше, чем неприятностей. Но впереди Марика ждало еще одно приключение, которое могло стоить ему жизни.
-
* * *
В день отъезда ему вдруг стало нехорошо. Скрутило живот, и пока все остальные туристы, собравшись в их с Петей номере, пили отвальную из оставшейся водки, заодно обмывая и полученные дипломы третьей степени за прошедшую накануне эстафету на песке, и четвертое место, которое заняла стенгазета Марика, сам он бочком-бочком, страшно конфузясь, несколько раз сбегал в туалет. Но безрезультатно, так как это было не банальное расстройство желудка, а что-то другое.
От приступов боли Марик то и дело бледнел и покрывался липким холодным потом. и Порой он едва сдерживал стоны, но пересилил себя и вместе со всеми сел в автобус - они выезжали в Варну, откуда должны были отправиться поездом на родину. Выпитая водка несколько приглушила боль, и Марик даже нашел в себе силы шутить, подпевать горланящим на все голоса туристам, хотя иногда ловил на себе встревоженные взгляды Женечки.
Но вокзале ему стало совсем плохо. Он присел на жесткий вокзальный диван и с глухим стоном обхватил живот и согнулся пополам.
- Где болит? – обеспокоенно спросила тут же присевшая рядом с ним Женечка.
- Да весь живот, - промычал Марик.
- Ну-ка пойдем со мной, тут рядышком, я видела, есть медицинский пункт, - повелительно сказала Женечка. – Пусть посмотрят.
В медпункте болгарский врач попросил Марика снять рубашку и прилечь на кушетку. Он сосредоточенно и осторожно пропальпировал ему живот, измерил давление, заглянул зачем-то попеременно в оба глаза. Потом что-то сказал стоящей рядом медсестре, и та набрала в шприц какое-то лекарство.
От укола Марику стало сразу жарко, спустя пару минут боль отступила, и он впервые за последние часы улыбался уже не натужно, а радостно. Марик поблагодарил болгарских медиков и тут же побежал курить. Женечка же задержалась в медпункте.
- У тебя подозрение на острый живот, - сказала она Марику, когда он, выкуривший подряд две сигареты, вернулся к группе. – То есть аппендицит. Конечно, лучше бы тебя положить в больницу сейчас же и здесь, но… Но болгары надеются, что ты доедешь до дома. Так что вот, держись! Если, что я рядом.
- Спасибо, Женечка, ты – человек! – чмокнул ее в щечку пребывающий в какой-то эйфории после чудодейственного болгарского укола Марик. – Конечно, доедем!
После посадки в поезд он взобрался на верхнюю полку в своем купе и почти сразу заснул под стук колес и негромкие разговоры Пети Дюбанова с двумя другими пассажирами из их группы. Иногда Петя привставал и зачем-то трогал Марика за лоб – видимо, Женечка просила присмотреть.
Марик не слышал, как нещадно болтающийся на узкой колее поезд мчался через покрытые предрассветным туманом леса и лесочки, с грохотом проскакивал через железные сплетения мостов и проносился мимо каких-то маленьких станций с плохо освещенными перронами, недолго отдыхая лишь на более крупных. Как он, наконец, пересек границу и как его опять поставили на родные колесные пары.



Марик проснулся от рези в животе ранним утром, когда их поезд уже катил по молдавской земле. Сначала он лежал, прислушиваясь к своим ощущениям и пытаясь мысленно заглушить боль. Но экстрасенс из него был плохой – какая-то беспощадная зверюга вновь и вновь начинала грызть внутренности Марика, и лоб у него покрывался липким холодным потом.
Чувствуя, что вот-вот застонет, Марик слез с полки, нащупал в темноте свои туфли и осторожно вышел из купе и, упершись лбом в холодное стекло тамбурной двери, стоял так, кусая губы от боли.
- Что, опять болит?
На его плечо легла теплая узкая ладошка Женечки, серые ее глаза смотрели на Марика жалостливо и тревожно.
- Очень, - признался Марик.
- Так, пошли со мной! – распорядилась Женечка.
Они прошли к служебному купе, Женечка в двух словах объяснила заспанной проводнице ситуацию. И та по рации связалась с ближайшей станцией.
Как только поезд остановился на этой станции, в вагон вошла молодая врачиха с почему-то сурово поджатыми губами и, выгнав из купе растерянного Петю Дюбанова с сотоварищи, быстро осмотрела Марика, отрывисто командуя ему: «Поднимите рубашку!», «Лягте!», «А теперь на бок!».
- Да, - сказала она. – Похоже на «острый живот». Но у нас на станции ничего сделать нельзя. Через сорок километров Черновцы. Я сейчас позвоню в областную больницу, вас там встретят. Потерпите еще немного, хорошо?
- А обезболить меня нельзя? – несмело попросил Марик.
- Нельзя! – покачала головой врачиха. – Иначе, как бы это сказать… Картина смажется, вот.
- Мы потерпим, да, Марик? – Женечка была уже тут как тут, и Марик посмотрел на нее с признательностью и сожалением («Что ж ты мне так поздно встретилась?»).
- А то! – вздохнул Марик.
* * *
В Черновцах, как только поезд втянулся на станцию, к их вагону от дожидающейся на перроне машины «скорой помощи» тут же поспешила целая бригада медиков: врач и двое дюжих санитаров с носилками.
Но Марик сам вышел им навстречу, Петя нес за ним его чемодан, а из вагона высыпала чуть ли не вся их группа, сдружившаяся за время этой двухнедельной поездки в Болгарию. Все они старались как-то приободрить Марика - кто-то хлопал его по плечу, кто-то пытался пожать ему руку. Даже застенчивая Карлыгаш, отбросив свою скованность, втихомолку пару раз провела рукой по его всклокоченной голове. А Женечка быстрым, почти кошачьим движением сунула Марику в кармашек рубашки бумажный клочок.
- Ну, раз-два! – скомандовал Петя, когда Марик, одной рукой взявшись за безбожно ноющий живот и вцепившись другой в поручень распахнутой дверцы машины, неловко взобрался в салон.
- Вы-здо-рав-ли-вай! – хором прокричала группа.
Марик слабо улыбнулся и помахал им в ответ. Поднявшиеся вслед за ним врач и санитар (второй оказался одновременно шофером и сел за руль) захлопнули дверцу, и машина, миновав привокзальную площадь, покатила по зеленым, уставленным домами непривычной архитектуры, черновицким улицам к областной больнице.



Марик думал, что его сразу же положат на операционный стол, и с нетерпением ждал этого момента как единственной возможности избавиться, наконец, от терзавшей его боли, из-за которой все время хотелось зажать ноющий живот обеими руками и согнуться в три погибели. Но прошло не менее трех часов, прежде чем его оформили – сначала в саму больницу, потом в палату, затем к врачу, который должен был сделать ему операцию.
В палате, куда определили Марика, уже маялись два постояльца – молоденький, голый по пояс парнишка с залепленной большим пластырем спиной (ударили ножом сзади, как пояснил он), и пожилой дядечка с вислыми унылыми усами и таким же невеселым выражением лица. Ему вырезали грыжу и вот-вот должны были выписать, чтобы он мог отправиться к себе на какой-то карпатский хутор – чтобы нажить там новую. Потому-то, видимо, он и был такой печальный.
И обитатели палаты, и медсестры, и заглянувший позже к Марику хирург говорили только на западно-украинской мове, и надо было не раз переспрашивать каждого, чтобы понять, что они говорят. Тем не менее, Марик все же понимал их, а ввиду того, что боль у него неожиданно – скорее всего, от страха перед предстоящей операцией, - прошла, охотно вступал с ними в разговоры.
Хирургу он рассказал, как здесь оказался и куда собирается продолжить путь после Черновцев, и темноволосый врач средних лет и с ироничными карими глазами понимающе покивал:
- А-а, Казахия! Ну да, на да…
А пацан с заклеенной спиной, Остап, поведал ему свою печальную историю. Он влюбился в одну дивчину, а ейный папаша, «бандеровская морда», как охарактеризовал его Остап, был против того, чтобы он кохался с его доней.
Раз сказал, два сказал, а Остап ноль внимания, все ходит и ходит к Марысе. Ну а вчера вечером, когда они сидели на лавочке, этот ужравшийся самогона «бандера» подкрался сзади и ткнул его ножом.
Вот только по утро заштопали. Болит очень, трясця его возьми.
- Почему о «бандера»-то? – спросил Марик.
- А, туточки уси бандеры! – махнул рукой Остап. – Последних из них тильки в шестидесятые роки и повыкуривали из их схронов в Карпатах. А може, ще и не усих …
Пришла здоровенная широколицая медсестра с самыми настоящими, только редкими, усами, на верхней грубо накрашенной губе, и позвала Марика за собой.
Пришли в перевязочную, эта усатая уложила Марика на кушетку и жестом велела заголить ему живот. А в толстых пальцах ее мощной руки уже тускло светился металлический бритвенный станок.
- Это еще зачем? – испугался Марик.
Бабища снова зашевелила усами, что-то горячо втолковывая Марику, и из всей этой бессвязной булькотни Марик поначалу уловил только одна знакомое слово: «операция».
А, ну да, растительность в месте предстоящего разреза следует сбрить – об этом Марику рассказывали.
Он покорно задрал футболку, и медсестра, шевеля от усердия усами, заскребла станком по беззащитному животу Марика. Причем насухую. А растительности на пузе у Марика хватало, особенно густой она была в районе так называемой «тещиной дорожки». И Марик поневоле малодушно морщился от неприятных ощущений, терпеливо дожидаясь конца экзекуции.
Но когда медсестра, не выпуская станка из правой руки, левой потащила ему вниз треники вместе с трусами, Марик резво вскочил с кушетки.
- Ку…куда лезешь? – заикаясь, рявкнул он.
- Брий сам! – раздраженно сказала медсестра и бросила станок на кушетку. – Брий, кажуть тоби! Там тоже треба!
- Ну, треба так треба, - успокоился Марик, решив, что лучше все же самому выполнить эту ответственную работу. Вон какие ручищи у этой так называемой сестры милосердия – вдруг станок дрогнет да полоснет не там, где надо? За этим ли он ехал в такую тьмутаркань, чтобы какая-то бандерша нечаянно оскопила его?
Выгнав медсестру из перевязочной, он подошел к раковине и бережно обрил над ней основание своего нефритового стержня, шепотом и искренне извиняясь перед ним за то, что не только заставил его бездействовать целых две недели, но и подверг такой унизительной процедуре. Затем смыл водой из крана россыпь рыжеватых завитушек, облепивших стенки раковины, и пошел в свою палату.
* * *
Они еще успели с Остапом покурить в открытое окно, как за Мариком пришли. В операционную он ушел на своих ногах. Там его положили на холодный стол, пристегнули руки-ноги – ну, мало ли, вдруг начнет дергаться, накрыли простыней поверх вертикальной рамки на груди, чтобы он не мог видеть, что там ему делают в больном месте. Затем Марик почувствовал, как ему сделали пару довольно ощутимых уколов в живот на некотором расстоянии друг от друга. Это было местная анестезия, так что Марик был в полном сознании, когда ощутил, как скальпель прошелся - как будто кто слегка ногтем провел, - по его брюшной стенке, рассекая ему кожу, мышцы. Боли не было, но он почувствовал, как ему под спину потекла его теплая кровь.
Марик беспокойно закряхтел, и хирург только было завел с ним разговор о «Казахии», куда должен будет вернуться после операции его пациент, как что-то там у Марика внутри разреза лопнуло, и в глаза, на маску хирургу и ассистирующей ему медсестре брызнули какие-то темно-красные сгустки.
- Бля-я-я! – выпрямившись, озадаченно протянул хирург. А медсестра суетливо обтерла лица ему и себе тампонами, они молча переглянулись между собой, и хирург тут же склонился над Мариком, и он вновь почувствовал прикосновение скальпеля – похоже было на то, что ему удлиняли разрез.
А потом пришла очередь материться Марику. Пустяковая получасовая операция затянулась на два с лишним часа. Врачи так и не сказали ему, в чем была причина, но Марик подозревал, что, как только они его вскрыли, аппендикс лопнул (с чего бы вдруг забрызгало морду хирургу?). И, удалив прохудившийся отросток, медики, прежде чем заштопать Марика, прочистили ему кишки, на которые попали остатки содержимого лопнувшего аппендикса.
Было жутко больно, и Марик сначала просто шипел сквозь зубы, потом не выдержал и начал материться и обзывать колдовавших над ним черновицких медиков живодерами и бандеровцами. Удивительно просто, как они его не зарезали тут же, на столе?
В палату его привезли на каталке, обессиленного, бледного и всего мокрого от пота. Он почти тут же заснул, а утром уже самостоятельно встал и, придерживая рукой тупо побаливающее место вчерашнего разреза, пошаркал в туалет – пользоваться уткой Марик не стал принципиально, хотя видел, как медсестра принесла эту несуразную посудину и затолкала ему под кровать.
Через неделю Марика выписали, и он, простившись с сопалатниками и тепло поблагодарив часто приходившего навещать его хирурга за спасение жизни (а что это действительно было так – Марик ничуть не сомневался, ведь он запросто мог пасть жертвой перитонита), пошел к кастелянше за своим чемоданом.
- Ну, езжай в свою Казахию, - ласково сказал, глядя в удаляющуюся спину Марика, хирург.
Переодеваясь, Марик вдруг нашел у себя в чемодане бутылку с надписью на этикетке «Горилка» и полукольцо копченой колбасы с острым дразнящим запахом. «Откуда «дровишки»? – растроганно подумал Марик, блаженно вдыхая чесночный аромат колбасы. – Скорее всего, Петя расстарался. Но когда же он успел?».
Переложив из чемоданного кармашка в карман брюк остатки неразмяненных на левы денег – где-то рублей пятьдесят-шестьдесят, - и подвязавшись полотенцем, Марик спустился к ожидающей его в больничном дворике машине скорой помощи, и поехал на вокзал.
По дороге он уже более внимательно разглядывал проплывающие за окнами виды очень симпатичного, чистенького и сплошь зеленого города Черновцы, и думал, что не мешало бы потом как-нибудь приехать сюда и пешком побродить по этим старинным мощенным улочкам.

* * *
Через четверо суток изматывающего пути Марик был уже в своем областном североказахстанском городе. Поезд прибыл под вечер, и Марик никак не успевал на автобус до родного райцентра. Надо было где-то заночевать. В гостиницу соваться было бесполезно, и тогда он решил позвонить на квартиру к своей бывшей учительнице Елизавете Михайловне Маковеенко, которая переехала в город с семьей еще с десяток лет назад. В деревне, где в восьмилетней школе сначала учительствовала, а потом и директорствовала Елизавета Михайловна, их семьи жили буквально через забор, и Марик даже дружил с сыном Маковеенковых Сашкой, хотя и был старше его на два года. Телефон Маковеенковых у него остался в записной книжке, когда он однажды, будучи в городе на областной летучке районных газетчиков, выбрал время и заскочил проведать Елизавету Михайловну, а заодно и Сашку.
Марик нашел на привокзальной площади телефон-автомат, набрал номер. Но к телефону никто не подходил. Набрал еще раз – бесполезно. И тогда Марик вспомнил, что сегодня суббота, и Маковеенковы, скорее всего, всей семьей выехали на дачу.
Так, а куда же податься? Ночевать на вокзале не хотелось. И тут Марик вспомнил про бумажку, которую ему сунула в кармашек его рубашки Женечка, когда они расставались на перроне Черновицкого вокзала. Он ведь так и не посмотрел, что там – не до этого было.
Марик сунул руку в кармашек. Кармашек, к глубочайшему разочарованию Марика, оказался пустым. И тут Марик вспомнил, что, собираясь в дорогу в Черновицкой больнице, надел другую рубашку, а ту сунул в чемодан как несвежую.
Он подхватил чемодан, прошел с ним к свободной лавке под отцветающим кустом акации, торопливо открыл чемодан и вытащил скомканную рубашку. Сунул руку в кармашек – точно, бумажка была. Сдерживая дыхание, Марик развернул ее. И увидел короткую строчку из крупно написанных цифирек и единственной буковки. Это был номер телефона и первая буква имени. Ее имени, Женечки.
Марик снова метнулся к телефону-автомату и, отыскав среди мелочи еще одну, последнюю «двушку», набрал шестизначный номер. К телефону на том конце долго не подходили. Марик уже хотел было повесить тяжелую трубку на рычаг, как услышал негромкое:
- Алло! Говорите, кто это?.
Голос, несомненно, был Женечкин, хотя и немного приглушенным.
- Женечка, это я, - торопливо ответил Марик.
- Да не молчите же, говорите! – уже почти раздраженно сказала в ответ Женечка. И Марик с ужасом вспомнил, что он забыл нажать кнопку. Сейчас Женечка бросит трубку, а у него больше нет двушек. И все, и они не поговорят!
Марик тут же даванул на эту чертову кнопку, отполированную до блеска многими сотнями предыдущих нажатий, большим пальцем левой руки. И когда двушка с легим звоном провалилась в нутро таксофона, Марик почти закричал в трубку:
- Женечка, да я это, я, Марик!
Трубка замолчала. Потом выдала удивленно:
- Марик, ты?
- Ну да, я! Вот только что с поезда…
- Господи! – задохнулась Женечка. – Приехал! Как ты себя чувствуешь, Марик? Куда сейчас? Мы успеем поговорить?
- Успеем, успеем, - пробурчал Марик. – У меня автобус домой только утром. И так есть хочется, что переночевать негде…
- Подожди, тебе что, в самом деле негде дождаться твоего автобуса? – участливо спросила Женечка после недолгого замешательства.
- Ну, - подтвердил Марик. – Есть тут одни знакомые, но не отвечают на звонки. На дачу, наверное, уехали.
- Так и мои родители на даче! – вырвалось у Женечки.
- Да, - вздохнул Марик. – У вас, у горожан, свои заморочки. А ты-то чего не с ними?
- Нет, мне некогда, - вздохнула Женечка. – Я же тебе говорила, что хочу поступить нынче в мединститут. Вот сижу, готовлюсь.
- Ну, ладно, готовься, не буду тебе мешать, - разочарованно сказал Марик и хотел было уже повесить трубку, как та чуть не взорвалась от отчаянного вопля Женечки:
- Стой! Вот бестолочь! Как ты мне можешь помешать, если я знала, что ты обязательно объявишься, и все эти дни ждала тебя? Немедленно приезжай ко мне! Слышишь? Чего ты молчишь там?
- Слышу, - растерянно ответил Марик.
- Ну так запомни мой адрес… Хотя нет, тут же его забудешь и куда-нибудь не туда уедешь. Лучше достань ручку и запиши…

Tweet