Приехав вечером с порога младший сын заявил. Ах, да, вечер в деревне - ржавые скрипы, плетни, сухое красное солнце, мягкая пыль под ногами, далече лает на мотоциклиста, в общем-то рубаху-парня, собака - набор стереотипов, уместившихся в моей голове городского мальчика, что гуляя ночью, ночью, грязной в парке ночью с собеседницей, молчаливой партнершей безмолвия, изворачивал голову, разглядывая коренастое широколапое и, судя по всему, суетливое дерево, услышал одно из редких замечаний - "дуп", далее, конечно же, одна из тех моментальных подспудных мыслей (вроде возникновения "а какой точно же час?" после звона елоховской церкви после "а какой точно же час?" глядя на на две минуты отстающие часы) - "толстовский дуб"; впрочем это уже перебивается "сосны здесь только худые" - насмешливая и вполне пошлая в своей логичности - "а как выглядят сосны?" Заявил толстогрудой (вены, вены, ненавистные голубые вены, грязный фартук-дворник) заспаной маме - дура дурная родила меня сыном, сыном на войну каково?, дочерь бы мела сусеки и замуж бы лесничего брала, ты знаешь мама что за мука - солнце - липкий пот, внезапно узкие плечи, что кусаешь губы, что за мука быть человеком не знающим зимы, предчувствие её наступления, когда выходя из вагона на метростанцию, что открыта, чувствуешь - то ли еще немного, то ли ещё долго, то ли мороз, в ушах лаунж, а за стеклом, уходящего уже паровоза, на тебя грустно глядит мальчик с вытянутым лицом, не то саша, не то владик, а то и вовсе назовётся серёжей - напасть по которой все учителя (да были б они) так и зовут, ведь беда в том, (читал тарас откровение) с рожденья он назван был по четвертому - вот он и уехал, теперь жить у вас. Отец, приятный и худой, - да брось, сын - в армию даже не ходил. Лишь мать, кажется, близоруко улыбалась, улыбалась да улыбалась; сын говорит - правда - и сухой из кармана достав кусок земли по-бабьи с низу размахнувшись со всей силы швыряет отцу в старческий настолько, что дряблости не замечающий, висок - а ты всё также болен буддизмом-меланхолизмом?, на печи лежишь - лапти сторожишь, матерь упрекаешь - о себе не забываешь, ногтями грязными мясо разрываешь - щи руками из коры хлебаешь, огонь расшевели-ка мать в печи, пойду за водкой. Знаешь, отец, с какой бы стороны зимой ты не подходил б к фонарю, снег всегда летит клином тебе навстречу и в лицо, мать, дай-ка побыстрей денег, а война-то, отец, только зачинается - там аж жуть страшно, даже никакой мочи нет там находиться, более того - даже сил никаких нет.
Сын, конечно сразу, сел за грязно-клеенчатый стол, приставленный к подушке (пара зеленых помидорок, уже пятилетнее крашеное яйцо у засаленой бумажной иконки) пить водку - сходил в магазин, отец, убрав тазы, громыхающие громадные тазы, взял себе и матери крепко сбитые, почерневшие табуреты - что ж вы во тьме то сидите, даже лампадки никакой, смотри, отец, как на войне от ужасов барсучьих (признаётся мне, и хомячьих) пьют - налил полный стакан и выпил. Минуту молча он смотрел на отца, затем его рвало. Когда рвет, закрыть рот невозможно, невозможно стоять прямо. Мать всё улыбается, улыбается да улыбается, тем более, когда отец уходит в другую комнату, тем более, когда он вернувшись, приняв сгорбленую строевую позу, говорит - мы бы с матерью хотели, чтоб ты не пил больше. Младший сын лишь молча встал да кулаком по скуле бате дал. Улыбающаяся мать, валяющийся в куче, разложенного на газете, лука отец, сын колотящий по печи… Старый уходит в другую комнату, стараясь не хлопнуть хлопает дверью, молодой допивает водку, ложиться спать на скамью с заботливо постеленым матерью байковым одеялом - как же ты вырос, сынок, как вытянулся; ладно уж, мама, иди спать. Входи уж, старуха, - отвечает успокоившимся уже давно голосом старик легонько, не боязливо стукнувшей в дверь матери.
Утро - безумные лягушки уже отквакали, петухи ещё не запели (но что ж я всё выдумываю…) и отец, по уже обыкновению, сидит на полу с пустым взглядом, подогнув ноги и безобразно вывернув пятки, положив (даже брякнув) отяжелевшие с набухшими сосудами кисти на пол; мать руками возит тряпку по полу - запах мокрой грязной тряпки, свалявшаяся пыль по бокам, тошнотворные выеденые муравьями дохлые тараканы. Сухим языком по потрескавшимся губам - что, отец, избавился от гнева? - попытавшись завершить иронию отрыжкой спросил сын и, вскочив на пол, задрал матери юбку. Охнув, мать быстро-быстро начала оправлять юбку и, охнув же, села на пол. Отец покраснел, но смолчал - не пошевелился. "Безмолвные", - буркнул сын и, наскоро одевшись, вышел из дому - вернулся глубокой ночью пьян - мама, мама, я страдаю, пожалей (слюнями пачкая рукава, размазывая грязь себе по лицу), я один, но почему же чувствую в себе какое-то деление, как будто не сами лёгкие, но внутри разрываются, один, один, но что же у вас за тьма?, вскочив с колен, пьяно шатаясь быстрым шагом к окну и обратно к бедной матери, улыбающейся, не знающей, что сказать, ударяет её кулаком сначала по плечу, по плечу, озверев - по лицу, мама завалилась на пол, беззвучно рыдая сын сел на неё и колотил, колотил не разбирая, не глядя; отец в углу, закрыв одной рукой лицо, лихорадочно молился крестясь всей пятернёй: "господи помилуй и раздели, господи помилуй и раздели, господи помилуй и раздели."
Сын проснулся - был уже день и всё кончилось: и отцовская медитация и мытьё полов, старики успели даже покушать и тихо сидели - сын завтракал, когда, никто не думал, что старший вернётся именно сейчас с подлодочной своей службы, он вернулся, и младший радостно улюлюкая, жуя на ходу, кинулся обниматься, хлопать жирными руками братца по спине. Радостная тихая улыбка матери, водка, строгая угрюмость отца, братья пошли на ночные танцы.
Ворвавшись в избу в середине ночи, младший сын крикнул лежащему с матерью отцу: "Всё! Я его повесил - он в сарае". "Ты что, ты что…", - запричитала мать, отец вскочил в кальсонах с кровати, выбежал из дому, мать даже уже не рыдала - выла. Вернулся отец: "Ты же его не повесил". Бухнувшись на колени, обняв папе ноги, пьяно кривя мокрым ртом: "Прости меня, отец, я грешен, Господи, прости меня, если можешь, прости". "Ничего, ничего", - суровый отец с разгоревшимися глазами широкой своей ладонью гладил сына по голове, по взъерошеным, как у старика, волосам. "Давай, сынок, садись, выпьем, выпьем".
- Слышишь, сынок, только кузнечики в тиши и во тьме стрекочут - завтра будет сухо, но час ведь ещё не пробил, и луч ещё не проник в наше окно, и сердце твое, сынок (тут старик пересиливая себя выпил стакан), не раскрыто, никто ещё не послан отвердить ткань, отвердить ткань - понимаешь, все мы камни (сын с любовью посмотрел на отца) и всё камень, камень - и вода, сынок, и огонь, мать твоя милосердна, не сокрушай её, - сказал отец, разлил остатки водки по двум стаканам. Они выпили и старик ушел, плотно закрыв за собой дверь, спать.
- Будь ты проклят, ебаный папа. Боже, какая жара, - сын расстегнул рубаху и лёг на свою лавочку. Кода дыханье его стало лёгким, отец вышел из своей комнаты, на цыпочках прокрался в сени, взял топор, и, подкрадучившись к сыну, сильно размахнувшись обрушил всего себя на грудь младшему сыну.
Сын не издал ни звука, а кровь, её вытекло не так много, довольно быстро свернулась и было видно разрубленое сердце.