* * *
Цивить, цивить! Чиу, чиу-чиу-чиу! Ку-очч, ко-ко...
И всё в таком духе. Тишина в деревне, нечего сказать.
Я раскрыл глаза и осторожно глянул перед собой.
В пыльном мареве чердака еле виднелись балки и доски кровли с чёрными клочьями толя. Петухи-то где, интересно, подумал я... петухи когда орут, прочая птичья мелочь уважительно помалкивает. Но петухов в этой деревне не было.
Живгород, вспомнил я... Ну и ну. А как же Лазаревка?
Мать честная... Я же вчера общался с покойниками!

– Эй, заплуталый! Молока будешь? – в отверстии люка торчала голова Тимофея Панова.
– Да, непременно! – откликнулся я, вскакивая на ноги с лежалой охапки сена. – А ещё, пожалуй, хлеба краюху с крупной солью... И луку пёрушками!
– Хлеба Симочка нарежет. А луку сам на грядке нарвёшь... – сказал Тимофей и исчез.
Снизу, из сеней, глухо донёсся его удаляющийся голос:
– Я на станцию, за пенсией пойду. Погуляй тут пока.
– Постойте! Я лучше с вами, я с этими не останусь! – заорал я в ужасе и, судорожно цепляясь за перекладины, почти скатился в лючок и затем по лестнице.
– С какими ещё – с этими?! С тех пор, как Лизка, жена бывшая, в город сбежала, мы с Симочкой вдвоём здесь остались, – недовольно сказал Тимофей, полуобернувшись ко мне. При свете дня лицо его словно поблекло, осыпаясь веснушками.
– А как же Политбюро? И эти... Чуйкин, Веригина, – растерянно сказал я.
– Ты вчера как ночью припёрся, я тебя только и успел, что на чердак затащить, – сказал Тимофей и захлопнул покривившуюся калитку. – Не балуй тут! Симочка за тобой присмотрит...
– Идёмте, дядя, – сказала юная Симочка. – Вы на постой надолго определились?
– Пока не знаю, – сказал я, ошеломлённый её деловым тоном.
– Столоваться сами будете... или на полный пансион? – терпеливо продолжала Симочка.
– Сколько тебе лет, деточка? – спросил я, нагибаясь к её гладко причёсанной белой головке.
– Пять... Спросили бы лучше, сколько за ночлег надо платить! – строго сказала Симочка, и я почувствовал, что мой ночной кошмар продолжается.
– Пять... Э-э, то есть сколько? – сказал я, стараясь не прогневать странную мажордомшу.
– Ишь чего, пять! Двадцать пять рублей, – победоносно сказала Симочка.

Я растерянно кивнул: эх, и в кого только Тимофей родное дитя превратил...
Воистину, враг народа!
– Ты мне качели починишь? – неожиданно спросила Симочка.
Я даже засмеялся от радости.
Не всё ещё, значит, потеряно с этим необыкновенным ребёнком!
Наскоро разобрав устройство, я поменял истёршуюся верёвку, и качели снова взлетели в небо, разнося по всей округе торжествующий визг Симочки.
Не буду пугать её расспросами про покойников, решил я, наблюдая, как девочка самозабвенно летает над травой и зарослями малины у самого забора.
– Скажи мне, Симочка, – начал я осторожно. – Большая у вас деревня?
– Это не деревня! – прокричала, взлетая, Симочка. – Это Живгород!
– А домов здесь много... в Живгороде?
– Что ли, купить хотите? Сходите тогда к фашисту! Он всё расскажет, – сказал Симочка, захлебнувшись воздухом и замедляя полёт.
– Откуда в Живгороде фашисты? – спросил я, стараясь оставаться серьёзным.
– Это фашистов сын, – ответила Симочка. – Да вы садитесь за стол, поешьте – сами всё разузнаете. В Лещинке даже можете искупаться! Я в доме останусь, не бойтесь: уже привычная...
Молоко и хлеб с луком показались мне просто изумительными.
Не любите поутру отведать ледяного молочка с погреба?
Не видать вам царства божьего – по крайней мере, в русской деревне!

Дом «фашиста» стоял неподалёку и был таким же хмурым, поникшим и вросшим в землю, как и дом Тимофея Панова. Я постучал в окно, но мне никто не ответил.
А ну вас всех, решил я – пойду-ка лучше на речку... И день пролетел незаметно.
Утомившись на солнцепёке, я старательно нырял в омуток на Лещинке, окаймлённый жёстким тростником, и, накупавшись, вновь в изнеможении валился на траву.
Мне хотелось верить, что весь вчерашний кошмар постепенно изгладится из памяти, что всё это мне просто привиделось и нынче же вечером я уеду в Лазаревку – либо останусь ещё на пару дней погостить у странного Хозяина и его белоголовой, чересчур самостоятельной дочери... К немцу всё же надо сходить.
Эх, жаль, что я такой же болван, как Веригина – в смысле, языкам не обучен...

– Эй, камрад! Ты есть приезжий? Дранг нах остен! Гитлер капут, ты, ферфлюхте думкопф... Короче: гебен зи мир битте, айне цигареттен! Курить у тебя есть, эй, мужик? – неторопливо поведал мне из зарослей бодрый мужской баритон.
Я перевернулся в траве на спину и сказал, глядя в затухающее вечернее небо:
– Ну нах, так нах. Фатер, фатер, ком цурюк! Цвай зольдатен муттер флюкт...
– Варвары, дикое скопище пьяниц, – недовольно сказал баритон, и на берегу Лещинки появился горделиво накачанный молодой мужчина в серебристых плавках с индийской стилизованной свастикой.
– Всё ещё надеетесь на аншлюс Независимых Североамериканских Штатов? – лениво поинтересовался я. – Возродим еврейский ку-клукс-клан, и всё такое?
– Перекупались в речной водичке, гнедике фрау? – вежливо осведомился качок со свастикой на плавках. – Положительно, в этой дыре вместо кур разводят приезжих психов...
– Так заведите себе парочку собственных! – сказал я. – Кстати, я почти что у вас в гостях... Вы фашист? То есть фашистов сын, да?
– Меня зовут Ульрих фон Дитце, – сказал качок и приосанился, насколько это было возможно. – Ну, если угодно, фашист... Точнее, древнеарийский воин!
– Ага. Я тоже по выходным – просто Илья Муромец! - сказал я независимым тоном. – В смысле, полежать могу... Поплевать свысока в прохожих.
– Какое низменное животное... Эй, вы, ундины чёртовы! Скоро там? – заорал фон Дитце, повернувшись широким торсом к тростниковым зарослям.

Из кустов потянулась вереница испуганных полуобнажённых блондинок с развевающимися полурасплетёнными косами. На плече у каждой была огромная ивовая корзина, как оказалось – со свежевыстиранным бельём.
Не обращая на меня ни малейшего внимания, ундины, общим числом пятеро, уселись на бережку. Не спеша омыли головы водой, внимательно следя, чтобы локоны их живописно струились по течению, затем вывалили на бережок груду постельного белья в разноцветных пятнах и принялись его размашисто полоскать.
– Плоховато у вас со стиркой... – выдавил я, стараясь незаметно одеться. – Чего это столько пятен в постельном?
– А-а, это мне Лорелея вечно завтрак в постель таскает... – улыбнулся Ульрих. – Ну что, идём ко мне? Маус, маус, ком хераус... Жахнем водки, если мой дворецкий Фридрих весь остаток не выжрал!
– Я своему дворецкому сроду такого не позволял! – сказал я с чувством, стараясь не рассмеяться.
– Да? Будете увольнять, возьму к себе! Без рекомендаций, – промолвил Ульрих фон Дитце, поддёрнув плавки, и мы отправились назад, в Живгород.

Tweet