В городишко этот я попал совершенно случайно. Не могу понять, за каким хреном понадобилось мне сойти на этом перроне, но… так уж получилось. Скажем так, просто было что-то пугающее, и одновременно притягивающее в его как будто присевших от усталости на корточки малоэтажных халупах. Темные, словно прищуренные окна и взъерошенные черепичные крыши, довершали убогий городской пейзаж. И ещё туман. Конечно же, тогда был туман. Густой и какой-то зловещий, он постоянно менял свои причудливые формы. Я просто стоял на платформе и смотрел на город, когда вдруг электричка за моей спиной, видимо устав от ожидания, дёрнулась и поползла, набирая обороты, куда то в ажурный проем, сплетённый из проводов, надземных переходов и семафоров.

Я, почему-то вспомнил осень 79 года. Дача в Михнево. Лес и костёр. Такой же туман. У костра нас четверо. Колька и Серёга, (двое распиздяев с нашего московского двора, приехавшие на родительскую дачу), Пашка, соседский пацан, нестриженый хиппи в широченных клешах, ну и я. Пьём водку без закуски. Из динамика лежащей рядом, кассетной «Электроники» доносился дребезжащий, как пустая консервная банка голос Макаревича:
Сегодня самый лучший день,
Пусть реют флаги над полками!
Сегодня самый лучший день,
Сегодня битва с дураками!
Но нам было глубоко насрать на его вокальные данные. Главное, что мы в то время могли с одного взгляда отличить настоящего дурака, от того, кто «сегодня» займет место в нашем лагере, под воинственно реющими флагами. И это наполняло нас какой-то непонятной, пьянящей радостью. Чуть было не сказал, детской радостью, хотя, дальнейшие события этого дня показали, что мы уже далеко не дети…

Отогнав неприятные воспоминания, я накинул на плечо ремень от этюдника, и направился вдоль перрона. То ли из-за густого тумана, а  может быть из-за слишком раннего времени суток, мне показалось, что я не встретил ни единой живой души, пока плёлся к переходу. А может быть, я на самом деле был единственным, кто сошёл тогда с электрички. От этого на душе было как-то неуютно. Мне вдруг захотелось вернуться, подождать следующий поезд, и уехать, но желание попробовать написать туман так, как это делал на своих полотнах великий Каро, пересилило мой непонятный страх, и я решительно ступил на металлическую ступень надземного перехода.

Городишко, как и перрон, не встретил меня сутолокой спешащих по своим делам обитателей. Только пересушенная старуха, с лицом похожим на чернослив, сидящая на скамеечке, возле входа в один из домов, да толстожопая продавщица мороженого, катившая по мостовой свою гремучую, потрепанную в рыночных сражениях морозилку, вот и всё население, встретившееся мне тем утром в городке. Я инстинктивно поздоровался с обеими. Такое, вроде негласное правило существует в небольших селениях, здороваться даже с незнакомыми тебе людьми. И если старуха просто-напросто проигнорировала меня, то продавщица вздрогнула, посмотрела в мою сторону, глупо улыбнулась и кивнула головой. А затем,  резво прибавила ходу, и скрылась в тумане. Только колёсики её тележки, какое то время гремели на неровностях мостовой.

Блуждая по городку, и выбирая подходящее для набросков место, я снова и снова возвращался мысленно на пятнадцать лет назад, в то самое утро. Сегодня, почему-то я вспомнил тот день в мельчайших подробностях.
Дёрнул же чёрт тогда Пашку пройтись насчёт «Машины». А может быть, всему виной была водка?
-Хуета, вообще-то. Ни музыки, ни содержания. – Так он сказал.
-Понимал бы чего,… ты послушай, какие слова. – Ответил ему Серый. – Ты вот слушаешь свой «Пинк Флойд» и нихуя не понимаешь о чем речь. Что, скажешь не так? Хиппи, бля! Вот хуле вам надо? Пацифисты ёбаные…
-Не заводись, Серый. – Сказал тогда Колька.
-Нет, пускай скажет. На штанах вышивка, как у бабы. Косы ещё заплети, бля!
-Отьебись…
Единственное, что ускользнуло из моей памяти, это то, кто первым нанёс удар. Наверное, на подсознательном уровне мне хотелось, чтобы это был хиппарь Пашка. Слабое оправдание.

Наконец я набрёл на подходящее для этюда место. Скорее всего, это была центральная площадь города. По центру её находилось некое подобие круглого фонтана. Возле него я и расположился. По периметру площадь окружали сплошь двух или трёх этажные здания, вросшие в землю, практически до уровня окон первого этажа. Штукатурка со стен местами осыпалась, а сливные трубы походили на переломанные в нескольких местах, и неправильно сросшиеся конечности. Между домами туман был наиболее густым, и сверху над всем этим пейзажем висело низкое серебристо-серое небо. Настолько низкое, что было непонятно, где заканчивается туман, а где начинаются облака. В общем, вид был колоритный и тоскливый, как говорится, что надо. Разложив этюдник, я выбрал ракурс повыгоднее, прикинул, насколько днём изменится освещение, (если, конечно я тут вообще задержусь до полудня), закурил, и начал не спеша делать набросок.

Я рисовал, и снова и снова вспоминал тот день…
Пашка упал прямо на кассетник. Макар символично заткнулся, и это привело Серёгу в бешенство. Били мы его долго. Потом связали руки и ноги ремнями и посадили на ствол упавшего дерева. Колька достал нож, и мы по очереди, пытались срезать с головы его  длинные, свалявшиеся и скользкие от крови, волосы. Пашка, лишённый возможности сопротивляться, просто сидел и тихо всхлипывал. Нож был тупой, и тогда Серёга взял из костра горящую головню, и подпалил волосы на голове хиппи. Пашка свалился с бревна, и начал молча извиваться на земле, судорожно пытаясь потушить вспыхнувшую шевелюру. И в тот самый момент я вдруг почувствовал страх. Но, почему то не за Пашку, а за себя. Я понял, что участвую в чём-то постыдном и унизительном. И виноват в моём страхе тот, кто с дымящейся головой, сейчас корчится у моих ног. И чтобы подавить в себе это чувство, я начал бить его ногами по животу, по лицу,… в общем, бил, не разбирая куда.

***
За всё время, что я провёл за этюдником, я не видел ни одного прохожего. Сначала я не придавал этому значения, так как был поглощен работой. Но когда в очередной раз я отвлекся и потянулся за сигаретой, то понял, что времени прошло, или, по крайней мере, должно было пройти достаточно много. Наручных часов я никогда не носил, поэтому завертел головой, в надежде обнаружить, как мне казалось обязательные для центральной площади городские часы. Но таковых в поле моего зрения не оказалось. Пока я осматривался, туман на мгновение рассеялся, и в эту самую секунду я заметил, уже знакомую мне продавщицу мороженого. Она стояла на узкой улочке между двумя домами, прямо напротив меня. Шагах в тридцати.

-Эй, гражданочка! – Крикнул я, и направился в её сторону.
Увидев, что я приближаюсь, продавщица начала поспешно приводить в порядок свою прическу, а затем, глядя прямо на меня, проговорила:
-Бо-о-ро-ди-но-о, в шоколаде! Ла-а-ако-мка-а, в глазури...
При этом «бородино» и «лакомка» она гнусавила заунывно и протяжно, а «в шоколаде» и «в глазури» произносила скороговоркой.
-Послушайте, не подскажете, который час? – Спросил я.
Продавщица, проигнорировала мой вопрос, однако, глядя мне прямо в глаза, упорно  разворачивала передо мной свою незатейливую, но тревожную и тоскливую рекламную кампанию:
-Бо-о-ро-ди-но-о, в шоколаде! Ла-а-ако-мка-а, в глазури…
-Послушайте, я не собираюсь у вас ничего покупать, я просто хочу узнать который час. Только и всего. Понимаете? – Повторил я, и для наглядности, постучал указательным пальцем правой руки по внешней стороне запястья левой. Продавщица видимо смекнула, что от неё требуется, потому что мгновенно замолчала, и внезапно расплылась в улыбке. Я уже было обрадовался, как вдруг она так же внезапно перестала улыбаться,  и я снова услышал уже слегка подзаебавший меня местный фольклор:
-Бо-о-ро-ди-но-о, в шоколаде! Ла-а-ако-мка-а, в глазури…
Я в сердцах сплюнул, поняв, что продавщица мороженого явно не в себе, потянулся за кошельком, и сказал:
-Бородино, пожалуйста. 
В тот самый момент, когда я это произнёс, песнь мороженщицы смолкла, она показала мне два ряда своих пожелтевших зубов, и потянулась к небольшой крышке наверху морозильника.
-Молодой человек! – Внезапно услышал я за своей спиной, и повернулся, пытаясь отыскать глазами того, кому принадлежал этот голос. Обращались то явно ко мне, больше на площади никого не было.
-Да, да, вы! Можно вас на секундочку?
Я, наконец, разглядел смутную высокую фигуру в длинном пальто, стоящую посреди площади, рядом с фонтаном.
-Одну минуту. Я только мороженое… - сказал я, поворачиваясь к продавщице, и осекся. Повреждённая на голову баба растворилась неизвестно куда, вместе со своим долбанным ящиком на колёсах.
Сказать, что я был удивлён, значит не сказать ничего. Я продолжал стоять в нерешительности, и лишь крутил головой по сторонам, пытаясь отыскать мороженщицу. Но её нигде не было. Я пожал плечами и направился к незнакомцу, стоящему уже рядом с моим разложенным этюдником, и судя по всему внимательно разглядывающему мой набросок. Я почувствовал лёгкое раздражение. Не люблю, когда заглядывают в незаконченную работу. Это всё равно, как если бы кто ни будь, рылся в моих личных вещах. Но на этот раз я решил не выказывать своего раздражения. Всё-таки, чужой город.
-Неплохо, молодой человек. Очень неплохо. – Произнёс незнакомец, и не отрывая взгляда от моего наброска, протянул мне руку.
-Спасибо. Вы не подскажете, который час? – Спросил я.
Незнакомец проигнорировал мой вопрос, продолжая разглядывать холст. Затем сказал:
-Знаете, что-то не так в вашей работе. Вроде бы всё верно и тонко подмечено, но что-то настораживает.
-Послушайте, я…
Незнакомец перебил меня, подняв указательный палец вверх, и произнёс:
-Я понял! Каро никогда не писал туман. Преломлённый солнечный свет, дождь, всю гамму заката, сумерки – это да, но туман – никогда. А ведь именно ему вы пытаетесь подражать, не правда ли?
Признаться, я был озадачен. Я бы и сам не смог определить по своему эскизу, на кого из великих я замахнулся. А тут, совершенно посторонний субъект догадался. В общем, я не стал отрицать:
-Да. Подражаю Каро, а что? А туман он писал,… по-моему. – Уже с сомнением, добавил я.
-Нет, молодой человек. Мне по долгу службы положено знать много вещей, и я уверен в том, что говорю.
-Вы искусствовед?
-Нет, я майор НКВД. – Ответил незнакомец, и под его пристальным взглядом мне вдруг захотелось опустить глаза. Но я сдержался, не те времена нынче. Правда, мысленно согласился насчёт Каро и тумана. Уж в чём в чём, а в искусстве чекисты толк знают. Да и тумана подпустить, тоже могут.
Наступила та самая минута, когда вам так необходимо, что-либо сказать, всё равно что, лишь бы расколоть заледеневшее вдруг пространство, называемое неловкостью. На языке вертелось, почему-то Воробьяниновское «да… уж». Его то я и произнёс, причем с таким же идиотским видом, как в своё время это мастерски сделал Филиппов. Майор продолжал молчать, поэтому я спросил его:
-А разве НКВД существует?
-НКВД, было, есть и будет всегда. – Ответил он, и мне, почему-то очень захотелось ему верить. И снова повисло это тягостное молчание. Тут я обратил внимание, что вокруг, несмотря на прошедшее время, снова не произошло никаких изменений, и спросил:
-Вы не подскажете, который час?
-Не знаю. Впрочем, судя по всему, часов пять утра. – Ответил майор.
-Не может быть. Я выехал из Клина в 4.15. Значит, в вашем городе я был в 4.45, 4.50 утра, не позднее. Кстати, как называется станция? Я не обратил внимания, когда сошел с поезда.
-Последняя. – Ответил майор.
При этих словах мне стало не по себе. Насколько я помню, между Клином и Москвой нет станции с таким названием. Я уже было открыл рот, чтобы спросить майора, откуда она тут появилась, но он опередил меня:
-Дело в том, что тут электрички почти не останавливаются. Город маленький, а до административного центра можно и пешком дойти. Там и станция есть. А эту платформу недавно совсем построили, а зачем, непонятно. Ну, хорошо. Вы тут, когда закончите, зайдите ко мне. Вот по этому адресу. – Сказал майор, и протянул мне визитку.
-Простите, а по какому вопросу?
-Придёте, я вам всё объясню. А сейчас скажите мне, вы с поезда один сошли? Никого больше на перроне не встречали?
-Да вроде нет.
-Хорошо. Жду вас, и постарайтесь не задерживаться.
С этими словами, майор слегка поклонился мне, и приподнял за тулью, свою широкополую шляпу. Я тоже поклонился ему в ответ, как китайский болванчик. Выглядело всё это, наверное, крайне нелепо. Раскланивающийся чекист и начинающий столичный художник. Бред какой-то.

Рисовать я уже не мог, руки дрожали. Странно, именно сегодня, когда я, после стольких лет забвения, вспомнил тот день, мной снова заинтересовались представители «органов». Как и тогда. Допросы, вопросы. Когда и при каких обстоятельствах вы последний раз виделись с покойным,… заметили ли на его теле следы побоев,… присутствовал ли запах мочи,… не встречали ли подозрительных лиц в посёлке.
И ещё очень хорошо помню глаза Пашиной матери. Как пустые мутные стекляшки. Она смотрела на нас и сквозь нас, и по-моему, ничего не видела и не слышала. Только всё время повторяла одно и то же слово, «почему». Не «за что», и не «кто», а именно «почему»… А лейтенант бесконечно терзал меня вопросами. И самое ужасное было то, что я знал на них ответы. Знал и молчал.
В общем, после встречи с майором, и накрывшей меня с головой волны воспоминаний, работа над этюдом не заладилась. Я сильно разволновался, и смог только обозначить между домами силуэт продавщицы мороженого с её ящиком, и стоящую неподалёку фигуру мужчины в длинном пальто и в шляпе. Совершенно потеряв ощущение времени, я решил отправиться на встречу с майором. Мне даже в голову не могла прийти мысль, не явиться. Я достал визитку. На изумрудно зелёном поле, было выведено трудно читаемым черным шрифтом следующее: НКВД, майор службы ПС, Мурашко К.С., пос. Последний, ул. Непроходимый тупик, 4.

***
Дом я нашёл почти сразу. Хотя он и не отличался от других домов в городе. Такой же обшарпанный и покосившийся. Отличие составляла только медная табличка рядом с парадным входом. Я вошел в здание и с удивлением обнаружил, вернее не обнаружил, никакой охраны. Я ступил на широкую парадную лестницу, укрытую затоптанной красной ковровой дорожкой. Поднявшись на один пролёт, я попал в длинный коридор, с расположенными по обеим сторонам дверями. Никаких табличек и указателей не было. Тогда я стал осторожно приоткрывать все двери подряд, и заглядывать в пустые кабинеты, но всё безрезультатно. После очередного осмотра, я прикрыл дверь, и вдруг, услышал доносившуюся откуда-то чуть слышную мелодию. Я пошёл на звук. Длинный коридор повернул сначала направо, затем налево. В этой его части, дверей не было. Только в дальнем его торце я увидел дверь, и пробивающийся из-под неё свет. Услышанная мной музыка, несомненно, раздавалась именно оттуда. К этой двери я и направился.
Постучав, я услышал уже знакомый голос майора:
-Войдите.
Я вошёл, и увидел моего утреннего знакомого, сидящего на столе. На этот раз на майоре  была надета зелёная гимнастёрка, и синие штаны с красными лампасами, заправленные в высокие хромовые сапоги. Рядом с ним, на столе, стоял раритетного вида граммофон. При виде меня майор спрыгнул на пол, придвинул из угла свободный стул и жестом пригласил меня сесть. Сам он расположился на свободном стуле, но не через стол, а напротив меня. Видимо хотел сократить дистанцию, и склонить меня к задушевной беседе. Я ухмыльнулся, знаю мол, эти чекистские штучки.
-По какому поводу вы хотели,… вызвали меня? – Волнение не позволило мне говорить твёрдо, и в конце фразы, я совсем стушевался.
-Вам нравится Шаляпин? – Неожиданно спросил майор, кивнув  в сторону граммофона.
-Не…не знаю, наверное. Хотя,… не знаю, в общем. Не знаком с творчеством.
-Жаль. Очень жаль, молодой человек…. Александр, если не ошибаюсь. – Вдруг добавил майор.
Я, наверное, вздрогнул, потому что он вопросительно вскинул брови, и улыбнулся с чувством превосходства. Мне было, отчего волноваться. Я точно помню, что не представился при первом знакомстве. Документов у меня тоже при себе не было. Да и не такая уж я персона, чтобы узнавать моё имя через Лубянку, не иначе, да ещё так срочно.
-Не волнуйтесь, я же вас предупреждал. По долгу службы…
-Послушайте, я просто возвращался домой, сошел на вашей станции, написать пару этюдов. Я не знал что у вас тут секретная часть, или как там,… почтовый ящик…. – Начал я оправдываться, но майор жестом заставил меня замолчать.
-Послушайте, Александр. Саша. Дело достаточно серьёзное. Вам придётся задержаться в городе. Не могу вам пока сказать на сколько, может быть на день-два. На ночлег я вас устрою. Особых удобств не обещаю, но как говориться, чем богаты…. Кстати, не покажете свой набросок.
Я достал холст на подрамнике и протянул его Майору.
-Вы позволите? – Спросил майор, кивнув на этюдник. – Если не возражаете, я могу закончить вашу работу. Давненько я не брался за кисть.
-Пожалуйста. 
Всё равно, набросок испорчен, подумал я, да и настроения его завершать у меня не было. А для моего «дела», это может оказаться полезным. Этакая взятка должностному лицу. Я вдруг подумал, что майор вызвал меня по делу пятнадцатилетней давности. Только, совершенно непонятно, при чём тут это нелепое НКВД. И почему именно здесь, в этом забытой богом городишке.

Майор осмотрел содержимое моего этюдника, критически поморщился, и обойдя стол, начал рыться в выдвижном ящике. Наконец он извлёк на свет три небольшие стеклянные баночки, наполненные наполовину, какой то темной смолянистой жидкостью. Он был так увлечен, что совершенно забыл обо мне. Я встал у него за спиной, и принялся следить за его действиями.

Майор писал профессионально. Движения его были лёгкими, но твердыми и уверенными. Он практически не пользовался кистью, в основном орудуя мастихином и пальцами. Слой за слоем, холст покрывался непонятными и пугающими меня образами. Гамма, которую мог извлечь майор из содержимого своих трёх баночек, ограничивалась темной, почти коричневой охрой, и двумя оттенками черного. Я следил за его работой и всё больше поражался, как, каким образом человек, который по долгу службы должен чаще браться за оружие, так мастерски владеет искусством живописи.

***
(Окончание следует)

2008 vpr

Tweet