День был вполне обычным. Денег набралось ни много, ни мало, от постепенно выпитой с утра до вечера водки слегка шумела голова и пальцы уже чуть с опозданием попадали по струнам, желудок настойчиво требовал для себя хотя бы немного закусить, а прохожие, словно тени, беззвучно входили в гулкую утробу подземного перехода и, скользнув по Костику ничего не выражающими взглядами, покидали ее, навсегда исчезая из его жизни. Иногда кто-нибудь пробегал или проходил быстрым шагом слишком близко, и слабый ветерок шевелил густую массу скопившихся в кофре бумажек.
Когда наступило некоторое затишье, Костик оборвал игру, положил гитару на колени и отпил воды из стоящей рядом пластиковой бутылки. Потом он посмотрел на часы. Было уже поздно - можно было поиграть еще часок до закрытия метро, однако на сегодня было достаточно, решил он. Пора складываться, подняться наверх, доковылять о мерзкому и слякотному осеннему вечеру до уличной кафешки с пластмассовыми столиками и хлопавшими на ветру зонтиками, выпить последние на сегодня сто грамм, и опять спуститься сюда, чтобы на метро отправиться домой - на другой конец города, в квартиру к пухлой и смердящей мочой бабке, которая сегодня опять могла устроить пожар, потому что соседка забыла принести ей закончившиеся у нее таблетки. Костик перед уходом всегда заглядывал к ней в комнату, и если видел, что она сидит, пеленая кукол, понимал, что это - не очень хороший знак.

Он решил сыграть еще одну песню - недавно подобранный им спокойный блюз Дюка Эллингтона, с которым озябшие и пьяные пальцы в это время вполне могли бы справиться - в отличие от чардашей и стремительных цыганских ритмов, которые звучали в основном с утра, после первой похмельной чарки, купленной и выпитой в той ж кафешке наверху перед началом рабочего дня. После этого начинались вальсы, танго, песни из старых фильмов - в самой живописнейшей смеси жанров, потому что Костик играл все. Пропущенная через "дисторшн", семиструнная гитара могла даже стонать неподражаемым "грайндкором", и тогда куражившийся от нечего делать Костик заставляя густую толпу выворачивать шеи и коситься на него - впрочем данный кураж не приносил никаких материальных плодов, ибо среди публики, спешащей по делам днем и праздно дефилирующей вечером, довольно редко находились любители крутых рифов, поэтому бензопильные звуки заставляли рыться по карманам очень и очень немногих.

Переход был совершенно пустой, и плавные звуки блюза метающимся эхом сразу наполнили все его пространство, отчего у Костика потеплело в душе. Иногда бывает и такое - пальцы машинально делают свою работу, а та часть души, что отвечает за восприятие прекрасного, невольно подвергается живительному воздействию, и может хотя бы на короткое время воспарить из любого злачного места. Из любой берлоги, которая засасывает и заражает грязными остатками того, что оставляют люди после себя.
Такт за тактом вещь продвигалась к середине, и тогда Костик услышал, как к музыке стал примешиваться стук каблучков. Как бы равнодушно он ни приучился относиться ко всем - проходящим мимо, останавливающимся послушать, почти насильно впихивающим в него литры водки, бросающим на него презрительные взгляды, сыпавшим пьяно-слюнявые благодарственные оды, предлагающим всяческие контракты и неземные блага и, наконец, разбивающим гитару у него на голове, некоторые отрывки - изящные зарисовки из жизни, достойные камеры некоего незримого фотографа нашей памяти, иногда пробуждали в нем довольно сильные чувства. Потому иногда понимаешь, что ради таких мгновений и стоит жить. Потому что именно они составляют собой ту непрерывную цепочку, которая когда-нибудь должна перевесить все темное - все гадостные поползновения из самых черных уголков души, которые каждый инстинктивно стремится забыть.

Девушка излучала ту редко встречающуюся свежесть, которая заставляет слабого бросаться в неравный бой, усмиряет подлеца, а сильного увлекает за собой и приумножает ему силы. Точеное лицо, черные как смоль природного цвета волосы, небесно-голубые глаза (что за редкое сочетание!), милая невысокая фигурка в ужасно шедших к ней юбке и курточке, в руках черная сумочка. Она замедлила ход и остановилась, прислонившись к противоположной стене. Она стояла и слушала, устремив на него глаза, и весь ее облик безошибочно говорил, что она не пропускает ни единой ноты, ни единого жеста лениво перебирающих струны пальцев, ни единой детали согнувшись сидящего на ящике самодельного усилителя внезапно встреченного гитариста. Волна неспешных звуков, казалось, охватывала ее с головы до ног, проникала внутрь, захватывала, влекла куда-то - вверх? В сказку? В иной мир? - затем возвращалась обратно к музыканту и уже обволакивала их обоих в считанные минуты длящемся состоянии полного взаимопонимания, покоя и радости, того состояния, что перечеркивает всю нелегкую прошлую жизнь и всю мерзость, которые успел почерпнуть он, и, видимо еще не успела она - в своей прозрачной и неосязаемой свежести, идеально соответствующая музыке и так внезапно сформировавшейся общему микросреде.
Последние ноты, наконец, замерли, и Костик поднял свой, как обычно, кроткий взгляд. Она нерешительно порылась в сумочке и достала оттуда несколько мелких купюр, подошла, наклонилась и положила их в кофр. Изящные маленькие ручки. Тоненькое золотое колечко с камушком. Розовые ногти. Она улыбнулась Костику, мелодичным тонким голоском сказала "спасибо" и пошла.
И тогда Костик понял, что сейчас он делает что-то не так. Жаркая волна, насквозь прошившая все его тело, вдруг потребовала немедленного действия - сейчас же исправить вот-вот грозящую стать неповторимой ошибку! Сделать что-нибудь! Тени проходят и уходят. Ты остаешься. Ты же много лет, в сущности, один. У тебя есть только одна подруга - гадкая водка, от которой по утрам противно дрожат руки, и без пары глотков которой ты вряд ли сыграешь что-нибудь сложнее трехаккордных частушек. У тебя бывают друзья - координатами которых вдоль и поперек исписана большая и пухлая записная книжка, но о которых ты забываешь на следующее же утро. У тебя бывают женщины, проснувшись с которыми тебя посещает единственная мысль - "бежать! Срочно!" или же те, вытерпеть которых ты не можешь больше двух-трех дней. У тебя есть города и дороги - те, которые выбираешь ты, и которые выбирают тебя. У тебя есть гитара, которая может треснуть и рассохнуться, и которую можно заказать или, на худой конец, сделать самому. У тебя есть руки, с помощью которых ты никогда не пропадешь даже без гитары. И вместе со всем этим - ты один. Тебе уже далеко за тридцать, но вся твоя жизнь - "перекати поле". У тебя есть немалый опыт, на который ты полагаешься сугубо инстинктивно, и никогда не пытаешься объединить в какую-либо систему. Ты уже не помнишь прочитанных когда-то книг и огромных усилий осознать и переварить прочитанное. Тебя откровенно веселят поиски смысла жизни, как правило осуществляемые случайными умными и проницательными знакомыми на заставленной бутылками и заваленной объедками ночной кухне. Ты не можешь долго находиться на одном месте, и бесконечная череда лиц, явлений, музыки и песен, весь яркий и несуразный калейдоскоп проходит через тебя, успев отразиться как в зеркале, но никакой своей частью не успевает прорасти и дать корни. Надо что-то делать! И надо делать сейчас, ибо затуманенную алкоголем голову все чаще и чаще одолевает мысль о том, что надо торопиться - спешить жить, о том, что время набирает скорость и все стремительней скачет сквозь все кажущееся иногда фантастической мишурой прошлое и настоящее.

И тогда Костик решился и позвал. Каблучки еще стучали - она не успела еще дойти до выхода, и он ее окликнул. Встал, положил гитару, подбежал к ней и остановился, не зная, что сказать. Она обернулась и посмотрела. И она все поняла. Именно так иногда происходит крутой поворот в реке, называемой жизнью. И мы меняемся. Меняемся окончательно и бесповоротно, забывая прошлое и не чувствуя необходимости возврата. Мы строим дом -- внутри себя, сажаем дерево - там же, растим детей - метафорических или настоящих - и никогда уже не позволяем себе выйти из этого круга, лишь только впитывая в себя то, что поступает извне и отдавая то, что мы сами посчитаем нужным для того, чтобы оставить внешнему миру след.

- Да, - сказали ее глаза.
- Да, - сказали его глаза.

И это было оно.
Из перехода они вышли вместе - аура тихого счастья вела две фигуры - его, с тяжелым усилителем и гитарой в левой руке и обнимающего правой рукой ее - Чистое Существо, своим светом раз и навсегда поглотившее все прошлое.
Они завалились в его любимое кафе, которое не закрывалось всю ночь - тихое место, где были уютные и относительно изолированные кабинки, где звучал Боб Марли, Джим Моррисон и Дженис Джоплин, и собирались те, кто терпеть не мог новых и современных монотонных ритмов, своими ультравысокими или ультранизкими частотами разрушающих все мыслительные процессы.
Они пили пиво и непринужденно болтали, рассказывая о себе все новые и новые подробности, которые казались им не такими уж новыми, потому что чем больше времени они проводили вместе, тем больше они убеждались, какую роковую ошибку каждый их них мог совершить, если бы пренебрег тем последним зовом, который свел их вместе. Ей было совсем не двадцать, как казалось в начале, а где-то около тридцати, и она совсем не была тем невинным дитем, которое представилось Косте с первого взгляда. Она уже была замужем, и познала и обман, и подлость, и предательство. Клоака, через которую она прошла, была гадка и грязна, и ей не очень хотелось о ней говорить - даже после довольно ощутимого количества выпитого пива. Гораздо больше им понравилось обсуждать свои новые ощущения - теперь, на фоне когда-то прочитанного, просмотренного и прочувствованного. И Костик с удивлением начал замечать, что совершенно дикое количество алкоголя, вместо того, чтобы его сегодня добить окончательно добить, куда-то отступает - он начал мгновенно вспоминать произведения прочитанных когда-то писателей и мыслителей, она - прослушанную ей музыку. В воздухе пронеслись Маркес и Бунин, Достоевский и Баркер, Кастонеда и Саймак, Шекспир и Кинг; зазвучали Мик Джаггер и Нина Хаген, Гребенщиков и Джонни Роттен. Все вперемешку, словно праздничное конфетти, вырвавшись наружи и создав ощущение, сходное лишь с теплым солнечным летним утром когда-то в детстве.
Они просидели почти до утра, и выйдя на пронизывающий ветер на подсохшей за ночь черной и безлюдной лице, не сговариваясь отправились к стоянке такси. Он воспринял как должное то, что они поедут к ней (оказалось, что она живет одна). Всю дорогу они молча сидели обнявшись, потому что на сегодня было сказано достаточно, и каждый не минуты не сомневался в том, что, собственно начнется сразу же после того, как щелкнет замок закрывшейся за ними двери.

Они припали друг в другу с неукротимой и неутолимой жажде, не включая света - гитара, куртки, свитера, ботинки, юбка и джинсы сложились собой в короткую дорожку к широкому разложенному дивану в ее единственной комнате.
Когда он вошел в нее, диван жалобно скрипел и трещал, но их совершенно не заботило мнение соседей в насквозь прослушиваемом жалком и обшарпанном доме - их стоны возносились в небеса, и не существовало никакой силы, которая в этот момент могла их разъединить. Заглядывавший в окно третьего этажа одинокий фонарь, качаясь на ветру и светя чрез голые ветки тополя, создавал в комнате ощущение светомузыки, которая только усиливала гармонию двух встретившихся одиночеств, которым было суждено никогда не расставаться.

Наконец Костик перевел дыхание, отодвинулся назад, и еще раз посмотрел на находившееся перед ним в слабом свете белое тело. Тусклая синяя лампочка, помещенная за решетку и отбрасывавшая по стенам сетчатые слабые тени, с трудом выхватывала зарешеченное окно, белесый кафель открытой кабинки, и выше - побелку стены с безобразными подтеками и растрескавшийся потолок. Остро пахло хлоркой и лизолом. Тот, что стоял впереди, опираясь выставленными руками об унитаз, медленно, неуклюже переставляя ноги со спущенными штанами, выпрямился и повернулся к Костику круглым и бледным счастливым улыбающимся лицом. Доверчиво посмотрев на Костика голубыми, небесного цвета, глазами, он чавкнул пухлыми губами и, пустив длинную струйку темной слюны, сказал:
- Цыгалетки! Дай! Обесял многа цигалетки! Дай! Дай-дай! Гы-гыыыыы!!!! -жизнерадостно засмеялся и протянул склизкую и лоснящуюся руку.
Вдруг в животе у него громко заурчало, и вырвавшаяся наружу струя поноса обгадила небольшую часть кафельной стены, весь сливной бачок и веселыми ручейками побежала обратно в унитаз. Костик молча постоял еще несколько секунд, потом подтянул резинку штанов на пояс и полез к себе в карман. Он долго там рылся, потом вынул напряженно сжатый кулак, медленно его раскрыл и посмотрел. На ладони ничего не оказалось. Его собеседник доверчиво ждал с протянутой рукой. Тогда Костик сгреб пятерней его лицо и сильно и резко толкнул. Его затылок врезался в стену, пятки соскользнули вперед, и он со всего маху одновременно приземлился головой на край добротно, на совесть прикрепленного к стене запачканного калом сливного бачка, а позвоночником - с хрустом на край унитаза. Улыбаясь, он продолжал сидеть, впрочем уж ничего не требуя. Голубые глаза постепенно начинали тускнеть.
Костик вздохнул, постоял еще минуту, затем развернулся, вышел из туалета, и по ночному коридору не спеша отправился в свою палату.

Tweet