Автор, убейся кочужуркой
(автор)

Долгое наследие безымянных сплетен. Груженое варварским смыслом, оно проникает в тела, свежевыпроставшихся из школьных штанов, полудетей – полузверей и заставляет их уходить от собственного имени. Деньгами желают набить свой внутренний мир претенциозные выкидыши школьных классов и коридоров. И только светлая тишина в редкие часы личных трагедий приводит «ИХ» к возвышенному идеалу добросердечной чистоты.

***

- Здравствуйте, дорогой Федор Михайлович. Как спалось, голубчик? Как маменька ваша поживает? Как дети, еще не выросли? Еще не встали на ноги? – Павел Семенович Данишевский, учтиво кланяясь и улыбаясь, вопрошал, неожиданно встретившегося на Николаевском рынке, Федора Михайловича Полыньева.
- Да куда уж им. Время-то, посмотрите кругом, повсюду жестокость. Нет, любезнейший Пал Семеныч, всё под крылом нашим ироды ходят. Да и если признаться, то не хочется, чтобы они куда-то уходили. Мы с Варварой Андреевной может быть и отдохнуть бы пожелали, да как вспомнишь, куда придется отправить несмышлят-то этих, так и грустно становиться. Так и не хочется, чтобы кто-то из них дом родной покидал.
- Да-да, - задумчиво отвечал Павел Семенович, - это вы право, верно, говорите, голубчик. Мои-то уже как три года по Суздальским и Московским церквям разъезжают, все работу свою предлагают, да никто не желает дело с молодежью иметь. Говорят, что опыта мало. А я вот вас спрашиваю, Федор Михайлович. Откуда же опыту взяться, когда сами ж вы и не даете им кисти-то попробовать. Мой Сережка, так тот с пяти лет уже угольком на заборе что-то малевал всё. Говорил: - «Батя, когда подрасту чуть-чуть, я тебе всю хату картинами измалюю». - И таки измалевал, гаденыш. Все знакомые, кто приходят в дом наш, все признают мастерство Сережки. А младшой-то мой, тот за братом все время увивается. Говорит, что мне жизнь бездарную жить, коли вижу, что брата таланту помогать надобно. А после, может быть, и я за ним в себе что-нибудь открою.
Федор Михайлович недолюбливал Павла Семеновича, но как истинный христианин боялся себе в этом признаться.
- Да, Пал Семеныч. Жизнь - тяжелая штука, - небрежно соглашался Федор Михайлович, - Ну да что-то мы с вами заболтались право. Благо я пойду уже.
- Да куда ж вы голубчик пойдете-то? Чай не домой? Тогда нам и по пути с вами будет, - и жизнерадостно подхватив под локоть, ничего не успевшего возразить, Федора Михайловича, Павел Семенович, рассказывая что-то о недавно посаженом голландском редисе, быстро увлекал своего невольного собеседника к МостовскОй окраине.

- Я вот о чем все же хотел поговорить-то с вами. Ходят слухи, голубчик, будто у вас в семье нравы какие-то дикие. Ну, не то чтобы дикие… хотя нет, всё же дикие. Так вот. Поговаривают, что жену палкой бьете, что дети у вас на цепи сидят, и что будто бы вы их всех селедкой тухлой кормите, в наказание так сказать. Я как человек здравый всему этому, конечно же, не верю, но и вы поймите меня, голубчик, ведь все эти сплетни отбрасывают тень и на мое светлое имя.
- Да кто ж это такое вздумал?! О семье нашей богобоязненной такое зло распускать?! – вскричал Федор Михайлович.
- Вы право не обижайтесь, дорогой мой, но мне кажется, что это всё ваша соседка: Фроська,  вдова покойного Якова Алексеича: царствие ему небесное, - сказал Павел Семенович и перекрестился двумя перстами, чем вызвал невысказанное неодобрение Федора Михайловича.
- Да как же это она сука-то такая посмела напраслину на добрых людей возводить?!
- Все от зависти, Федор Михайлович, все от зависти.
- Да от какой же это, ёпть, зависти?
- Да от такой. У вас в сарае вот, кочуружка новехонькая стоит. Фроська-то неглупая, понимает, что кочуружка новая у вас не потому, что вы ей не пользовались, а потому что новую позволили себе купить. А у самой-то Фроськи, кочуружка старая и помятая. Я же говорю, завидно ей, Федор Михайлович.
- Ну, Фроська, - яростно сказал Федор Михайлович, - щас я тебе паскудница задам трепки.
- Только вы не говорите, Федор Михайлович, что это я вам сказал. А то как-то неловко право. Будто я на ухо нашептал, а вы как индюк тупой послушались.
- Да что ты, Пал Семеныч, как можно? Я ж все понимаю. Хотя впрочем, про какого ты индюка там говорил?
- Позже, Федор Михайлович, позже. Вон смотрите и сама Фроська уже идет.
В это время Фроська как раз выходила из избы. Федор Михайлович мягкой прогуливающейся походкой принялся, как бы обходить Фроську с боку и как только из Фроськиного поля зрения выпала толстая фигура Федора Михайловича…

- Что же ты ирод, делаешь? – закричала во все горло Фроська.
Федор Михайлович накинулся на Фроську сзади, повалил её, перевернул на спину и, схватив за шею, принялся неистово бить Фроськину голову о камни.
Павел Семенович наблюдал за этой картиной сбоку и все время крестясь, приговаривал:
- Как пить дать убьет, как пить дать.

А Федор Михайлович дико орал и требовал немедленного божьего суда над поганой тварью.
- Кочуружки тебе моей захотелось? Будет тебе кочуружка! Щас будет! – и с этими словами Федор Михайлович побежал к себе в сарай. Через полминуты, размахивая новенькой кочуружкой, красиво бликующей в солнечном свете, он приблизился к Фроське, которая истекая кровью и ничего не соображая, пыталась встать.
- Вот тебе кочуружка! – вскричал Федор Михайлович и, сильно замахнувшись, вонзил оную в затылок Фроське. Фроська нелепо застыв, опрокинулась на землю. Уперев босую ногу в Фроськин затылок, Федор Михайлович выдрал из черепа кочужурку и затем уже добивал Фроську тупой стороной злосчастного предмета.

Павел Семенович наблюдал за этим действом с видом удовлетворенного истца. Пока Федор Михайлович делал свое гадкое дело, Павел Семенович тихо пробрался в Фроськин сарай, достал кочужурку, которая надо сказать не была так стара, как он её описывал, и довольный, как ни в чем не бывало, пошел домой. 

Федор Михайлович же после, извинился перед детьми Фроськи, в знак примирения отдал им свою кочужурку и, кажется, это дело вскоре замяли. Что поделать. Такое это уж было время, жестокое и охочее до чужих кочужурок.

Немного позже, Федор Михайлович Достоевский, впечатлившись историей, прочитанной в одной из газетных статей о странной судьбе своего тезки, сядет за свой письменный стол и десятикопеечным французским пером выведет заголовок своего знаменитого романа.

ИДИОТ.