Как сейчас помню, самый конец года либерализации цен. Мороз давит до двадцати, колени мерзнут спустя пять минут после выхода из помещения. Но ощущение свежести этот мороз не дает, поскольку обе бухты окружающего город моря не застыли, влажный хлад продирает горло наждаком. Хорошо хоть, курить бросил, а то бы вообще кранты.
Небольшая площадка в центре города – между аптекой, гастрономом и офисом областных властей напоминает лагерь гуннов. Медленно иду, изумленный, все еще не в силах привыкнуть к веселой бесконечной суете. С японского фургончика торгуют водкой. За рулем восседает довольный жизнью молодой человек в кожаной куртке безразмерного фасона и прической, от которой голова кажется помазком для бритья. Довольство жизнью – его профессия, а кожаный наряд – как спецодежда.

У тротуара на черном снегу потеки машинного масла – следы целодневного стояния грузовиков, переоборудованных в торговые точки. Кто-то догадался отапливать фургоны печурками, дрова для них длиной с карандаш. У некоторых фургонов кузова заводского изготовления с нагревом от выхлопных газов. Есть уже одна машина с застекленной задней стенкой – витриной.
До чего только не дойдет человеческая мысль, если ей путь освещает деньга! Я слежу за ее извивами с замиранием сердца и холодком в кишках, одновременно разглядывая обрывки бумаги, сигаретные коробки, шоколадные обертки и полосатые бумажные ленты, в которые были упакованы денежные пачки. Мы постепенно становимся другими, и новые порядки чем-то мне нравятся. Во многом жизнь стала проще. Не нужны знакомства и блат, были б деньги. Все можно купить открыто, прямо на улице, где нет ни парадного, ни черного хода. Меньше унижений. Денег, правда, недостает. Но при таком огромном заряде оптимизма, который внушает молодое энергичное правительство, проблема кажется разрешимой, стоит лишь потерпеть.
Я стою на тротуаре и не спешу домой. Будто должно что-то случиться, что нельзя пропустить. А что именно? Кто-то прошел мимо, не уловил. Какое-то знакомое лицо узрел боковым зрением. Григорий Петрович!

В одно время было модным классифицировать степень знакомства по количеству выпитого совместно алкоголя. Так вот я с ним водку не пил. Лет восемнадцать назад он помогал моей жене с двухмесячным сыном в самолете, и от этого на добротном шведском костюме закоренелого холостяка остался характерный влажный соленый след.
Возможно, мой конфуз из-за сына не позволил нашим отношениям достичь нужного градуса. Впрочем, была иная причина, которая подразумевалась, но никогда не облекалась в слова. Я, быть может, впервые, стоя на этом крепеньком морозце, осмысливаю ее так подробно, как на приеме психоаналитика. Он не считал меня достойным внимания объектом. Боже ж мой! У меня в мозгах горный обвал. Разноречивые образы подступают в красках, запахах и звуках. Я раньше не мог об этом размышлять. Я чего-то не видел, как, например, замаскированного в белом халате лежащего на снегу милиционера. Или санитара. А теперешняя свобода дала мне внутреннее зрение.

Ну да, он был близок к партийной верхушке – как представитель одной московской, вернее, союзной структуры, пользовался благами: мог заказать машину в высочайшем гараже, получал все подписки на собрания сочинений и отдыхал от трудов в цековских санаториях. Очень этим гордился, но периодически иронизировал по поводу самого себя. И этим был даже симпатичен. Некоторое время. Однажды он написал стихи: о том, как проводит партийное собрание в собственном сердце. Устроил разбор собственного поведения и выговор записал в учетную карточку. И напечатался в газете. И этот успех породил завистников. Советский человек умел не только лучше всех смеяться и любить, но и завидовать лютой завистью. Получающий лишнюю двадцатку мог стать заклятым врагом сослуживцев. А тут всю элиту заставил о себе говорить.
Правда, были и любимцы публики, которым молва прощала все. Но для этого надо было ненароком перевернуться на уазике, отделавшись легкими ушибами, пережить пожар, либо подвергнуться нападению бандитов с ограблением и легкими телесными и умственными повреждениями. Хронический алкоголизм тоже годился. Можно также было получить сторонников, схлопотав выговор по партийной линии.
Этот не попадал в такие ситуации, поскольку был очень осторожен по жизни и каждое свое слово сверял с документом, а каждый поступок с мнением жены. Правда, год с лишним назад он потерпел фиаско из-за приближенности к обкому. Стали наезжать на партию, разогнали всякие комы. И ждал более суровых невзгод. Он потерял работу ввиду сокращения системы. Другие-то, покрупнее калибром партийцы не унывали, кто банком принялся руководить, кто с заграницей торговать наладился по бартеру.

Ему же руку никто не протянул. И наш герой опустился на самое дно. По крайней мере, сам расценивал свое состояние именно так. И он думал, что окружающие сильно злорадствуют его положению и терялся, не имея на этот случай моральной подготовки. Можно было даже сказать, что он, вышучивая себя, как бы заискивал. Не уверен, что другие не злорадствовали. А мне было все еще неудобно общаться из-за костюма.
И вдруг идет по тротуару одна совершенно обалденная бабенка лет сорока, ноги у нее – куда твой «Плейбой», а походка – как у царевны. Несмотря на две полнющие сумки в руках. И наш Григорий ей наперерез, в безотчетном прыжке, будто футбольный вратарь:
– Чем я могу вам помочь?
– Мне? – сказала она вполголоса, но со стервозной всепроницающей дикцией, даже, кажется, тот мужик в кожаной куртке за рулем «японки» услышал и приосанился. – Чем помочь? Разве что материально...
И пошла себе, цокая сапожками, а партайплейбой, как подрезанный серпом сноп, стал заваливаться навзничь. Я понял, что если пройду мимо, никогда этого себе не прощу.
Я пригласил его в гости. Мы откупорили трехлитровую банку «биле мицне» и стали наверстывать упущенное за восемнадцать лет, как представители нетрадиционной алкогольной ориентации.
Вспомнили общих, как ему казалось, знакомых, которые так беззастенчиво его оставили. Он посетовал, как тяжко служить в военизированной охране. Ничего делать не надо, но морально тяжело.
Он пытался выкарабкаться и с другим таким же плейбоем открыть частное предприятие посреднических услуг, но не столковались. Тот, молодой и нахальный, оценил свою интеллектуальную собственность в миллион рублей, а напарника лишь в восемьсот тысяч. Что я, глупее его, что ли? Он помолчал и вдруг сделал вывод: нет, мы к бизнесу не способны. На этом мы и сошлись, умиротворенно выливая остатки молдавского вина в потаенные бурдюки желудка.

Потом я провожал его, а он проводил меня обратно и уложил в постель, окропив слезами: вы мне честно скажите, я вам нужен? На что я честно сказал, что у нас страна такая, которая не заботится о своих сынах, утечка мозгов, а ей хоть бы что. Немножко мачеха. Она считается только с гениями, да и то, когда загонит их в могилу.
Когда он возвращался домой, в центре города у овощного магазина на его пути оказался какой-то хмырь и отнял кейс. Ограбленный не растерялся и заорал, что было силы, алкоголь придал ему отваги:
– Семен, стреляй! Слева заходи! Я его держу! Давай целься, я пригнусь!
Грабитель, ошеломленный таким напором, бросил кейс и ушел дворами. А мой приятель почувствовал себя скверно, будто бы криком надсадил какую-то жилу. Еле-еле доплелся до дома, жена вызвала врача. Ему было стыдно предстать перед медициной в нетрезвом виде, но пришлось. «Скорая» доставила его прямо на стол дежурному хирургу. Ему удалили загноившийся аппендикс. Все обошлось, успел выписаться к Новому году.
Вскоре ему повезло: нашел приличную работу с достойной его сана оплатой. В банк не попал, поскольку гуманитарий, а вот в страховое общество по давним связям пригласили. Да и с банком у него получилось: машину продал и прокрутил деньги, пока банк не лопнул, успел.
На новой работе стал всех страховать, начав с себя, семьи, имущества. И надо же было так случиться, что холодильник у него сгорел. Да так, что все остальное, что было на кухне – дотла. Немалые деньги получил в итоге, сделал ремонт и обновил мебель. Молодец, одним словом. Я только никак в толк не возьму, как так холодильник мог разгореться? Может быть, он в нем напалм хранил?

А вообще-то, какое мне собственно дело? Это во мне пережитки говорят. Мы так и не сумели избавиться от родимых, так сказать, пятен капитализма в сознании людей, чего нам вдалбливали семь десятков лет. И вот на дворе противоположная ситуация: надо вытравливать в себе каленым железом пережитки социализма: тягу к уравниловке и прочую муру.
Новоиспеченный страховщик неоднократно подкатывал ко мне с предложениями, я их не иначе, чем гнусными не именую. Потом как-то отстранился, и вдруг краем уха узнаю, что Григорий застраховал самого себя на такую большую сумму, что не решался называть ее вслух, – от несчастного случая. И еще по двум видам страхования.

Судьбе было угодно, мы встретились, как два белых офицера на шахматной доске. Откупорили трехлитровую банку белого пойла: назвать второй раз вином не поворачивается мой грешный язык. И принялись мы тянуть кота за хвост, перетирать бытовую информацию. Пока не пришла соседка Галя, которую я прозвал «Грудь четвертого человека». В армии есть такая фишка: при команде «Равняйсь!» повернуть голову налево и увидеть грудь четвертого человека. При виде Галиной груди мой товарищ распустил слюни и засобирался за второй банкой, на ходу приговаривая: «Девушка-персик, тыква и арбуз». Галя отмахнулась от него, как от назойливой двуногой мухи и заявила, что предъявляет мне рекламацию: водопроводный кран, который я только что чинил, так и подтекает.
Я извинился и пошел с Галей, а мой друг уснул за столом, а когда вскоре проснулся, ему, видимо, приблазнилось, что опаздывает на работу. Он уходил той же улицей, что и в прошлый раз. И на том же самом месте его остановили, вырвали кейс, для солидности плотно набитый старыми газетами.
– Семен, стреляй! – заученно закричал Григорий. Как-то вяло, без подъема.
Незнакомец вынул из кармана пистолет и выстрелил, сразив Григория наповал.
– Ну и где твой Семен?
Вдове, ее адвокату было трудно доказывать, что произошел несчастный случай, но, в конце концов, деньги по всем страховкам были выплачены. У нее даже мелькнула мысль поставить небольшой памятник неизвестному Семену.
Но все не слава Богу: всю сумму с крокодиловым аппетитом сожрала инфляция.

Tweet