В Червяково я приехал писать. В сумке - шариковая ручка, общая тетрадь, банка китайской тушёнки, чай со слоном и бутылка “Гжелки”.

Вывалился из рейсового ЛИАЗа на остановке с чудным названием “Кишки”. Ударение почему-то на первом слоге. Потянулся, разминая затекшую спину. Автобус, фыркая и натужно гудя, потащился по грунтовке дальше. Я же взял вправо, сразу за бетонной коробкой остановки начиналась петлистая тропа, уходящая в желто-красный, начинающий уже лысеть лес. Отсюда, от Кишок (ударение на первом слоге!), до Червяково всего ничего - километра три.

ЗЕМНУЮ ЖИЗНЬ ПРОЙДЯ ДО ПОЛОВИНЫ, Я ОЧУТИЛСЯ В СУМРАЧНОМ ЛЕСУ. Бодро шагая по слегка раскисшей от вчерашнего дождя, усыпанной листьями орешника и березы тропе, с удовлетворением отметил, что, в отличие от дантевского, мой лес выглядит куда как лучше. Пестрый, яркий, словно платье узбечки.

К солнцу подбирались брюхатые, низко ползущие с северо-востока тучи. Ветра почти не было. Листва, казалось, светилась сама по себе, источая едва ощутимое тепло.

Что же касается половины жизни, подумал я, перелезая через упавший поперек тропы ствол непонятного дерева, то здесь мне, как и Данте, 35. Сколько еще мне осталось, кто знает. Но если еще столько же - не так уж плохо. Плохо другое. Начался обратный отсчет. Время пошло на убыль.

НАШЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ПОДХОДИТ К КОНЦУ. КОМАНДИР И ЭКИПАЖ КОРАБЛЯ ПРОЩАЮТСЯ С ВАМИ. СПАСИБО, ЧТО ВОСПОЛЬЗОВАЛИСЬ НАШЕЙ…
Э, нет. Мы лишь на полдороге.

Не желая показаться сумасшедшим, огляделся, нет ли кого поблизости.
Сзади - никого, впереди, где уже виднелся просвет и начиналось поле, тоже не было ни души.
Приноровясь к ритму собственных шагов, размахивая сумкой и свободной рукой, начал негромко декламировать, обращаясь к тропе, деревьям и тучам:

На полутемном полустанке
Полузакрыв свои глаза,
Я выпил “туборга” полбанки.
Шел полудождь, полугроза.

Поглядывая на небо, уже наполовину занятое отяжелевшими тучами, я ускорил шаг:

Оборван стих на полуслове,
И денег - лишь на полпути.
Жар-птица ускользнула снова,
И мне полцарства не найти.

Увы! полжизни за плечами...
Эх, время, время… Твою мать!
В полутоске, в полупечали
Достал заветную ноль-пять.

И полусидя, полулежа,
На полусломанной скамье
Я полупьян... но все же, все же
Пол-литра душу греет мне...

Что-то насторожило. Замер.
Отчетливо привиделась квартира, кухня, холодильник. Не забыл ли в морозилке? Вжикнув “молнией”, быстро сунул руку в сумку и радостно хмыкнув, ощупал холодную округлость. Не мало ли взял? Да нет, одной вполне хватит, и так печень ноет каждое утро.

Наконец, в тревогах и раздумьях, добрался до места
ВОТ МОЯ ДЕРЕВНЯ. ВОТ МОЙ ДОМ РОДНОЙ.

Отбив соблазн сходить в рощу, глянуть, как там с грибами, брызнул мелкий дождь. Поковырялся в огромном навесном замке, с трудом открыл входную дверь. Внутренность дома, как всегда после городской квартиры, показалась холодной, неуютной и сырой. Пахло землей и мышами. Печь отец успел переложить лишь на половину. Все делал сам, никого не нанимал. А я и сам не умею, и нанять не на что.
Походил по заваленным всяким пыльным хламом комнатам. Заглянул в чулан, поворошил носком кроссовки кучу когда-то нужного, ухоженного, а теперь грязно-ржавого инструмента. МЕРЗОСТЬ ЗАПУСТЕНИЯ, лучше и не скажешь. Продавать надо, права жена, как всегда. Да возни много, плюс времени нет, да и жаль как-то…

Вышел на террасу.
Не снимая куртки, сел за стол. Протер локтем скатерть. Покосился на усыпанный трупиками мух и ос подоконник. Чаю не хотелось. Глянул сквозь мокрое стекло террасы на старую, с темным корявым стволом яблоню. Положил ладони на тетрадь. И ПАЛЬЦЫ ТЯНУТСЯ К ПЕРУ... МИНУТА - И СТИХИ...

Пушкину осенью почему-то писалось особенно хорошо. Всю свою жизнь я силился понять, что же он в ней видел, чем она привлекала этого жизнелюбца? Что это - осень?
Где-то в голове сработала клавиша “play” и голос Шевчука азартно и весело пояснил:

Что такое осень - это небо.
Плачущее небо под ногами.
В лужах разлетаются птицы с облаками.
Осень - я давно с тобою не был.

Потряс головой, изгоняя из нее незатейливые аккорды ДДТ.

***
Осень. Буйство красок. Урожай.
Вспышки георгинов, маленькие солнышки астр, огненные пики гладиолусов - это тоже осень.

Самые сладкие арбузы, самые сочные яблоки, самая спелая клюква - это все осень.
Крепкие, уверенные в себе, словно мужички- хозяйственники, грибы по полянам и россыпи рубиновой брусники - вот что такое осень.
Это глубинная, прохладная синева, сменившая белесое, полинявшее за лето небо.
Это Болдино. Это завершение “Евгения Онегина”. ”Маленькие трагедии”, “Повести Белкина”.

Это акмэ.
Человеческая зрелость. Высшая точка творческого взлета, взрыв заложенных в тебе сил. Физический и духовный расцвет. Акмэ древними греками ценилось особенно. Не важно, когда ты родился, не слишком важно, когда умер. Важно, когда ты переживал акмэ, насколько полно смог себя реализовать. Взрастить и собрать урожай.

Для Пушкина осень была не закатом, не увяданием, но расцветом и зенитом. Он видел в ней вершину года. Вершину жизни.

Почему, черт возьми, для меня осень – нечто совсем иное? УНЫЛАЯ ПОРА. ОЧЕЙ ОЧАРОВАНЬЕ. Что тут любить, чем тут очаровываться? Зябко мне и неуютно.
Где моё акмэ?
Осень тревожит. Тяготит. Сырость, пропитанная сладковатым запахом тлена, вгоняет в тоску. Ветер осени меня пугает своим замогильным холодом. Дыхание близкого конца. Предчувствие потери.

***
Покрутил ручку в пальцах, погрыз синий колпачок. Раскрыл и разгладил тетрадь. Оказывается, дождь припустил еще сильнее. Небо набрякло и заметно потемнело, террасу заполнили густые сумерки.

Пощелкав клавишей выключателя, понял, что электричества нет. Пробки оказались в порядке. Высунулся c крыльца под дождь и убедился что провода не оборвались, а, как и раньше, дугой бегут через сад от столба к стене дома. Значит, вырубили по всей деревне.
Пошарил по ящикам серванта, порылся в рассохшемся шкафу в спальне. Обнаружил искомое в совершенно неожиданном месте - под газовой плитой.

Бледный парафиновый огарок размером с полмизинца. Хватит от силы на час - полтора. Вслепую, как Островский, я писать не умею. Ладно...
Чиркнул спичкой, разогрел оплывший конец, прижал к донышку перевернутой стопки и, обжигая пальцы, запалил фитилек. Перышко пламени метнулось влево - вправо, прыгнуло вверх, испуганно присело, сжавшись в яркую точку и, наконец, устоялось.
Глянул на ставшие вдруг желтоватыми, словно деревенское молоко, листы тетради. Пушкин ведь тоже писал при свечах. Он в Болдино, я в Червяково.
Червяковский период... Червяковская осень...

У Пушкина, правда, был подсвечник, а у меня вместо него - всего лишь стопка.
Стопка.
Помялся... Похолодало, вроде…

Вздохнув, лишил свечку её подставки. Заглянул внутрь посудинки, дунул в неё, пальцем стер успевшую набежать теплую парафиновую слезу. Свечку прилепил прямо на потертую скатерть с чайками и облаками по краям.
СВЕЧА ГОРЕЛА НА СТОЛЕ...

Водка жахнула в желудке миниатюрной глубинной бомбочкой. Взрывная волна теплоты толчками разошлась по телу. На миг перехватило дыхание. Морщась и потряхивая головой, суетливо захлопал ладонью по столу в поисках консервного ножа.
Тушенку разогревать не стал и темно-красная, обильно перченая масса пошла как холодная закуска. Хлеб забыл, ну да ладно.
Повторил.

Уши и щеки вступили в теплообмен с окружающей средой. Стало уютней. Стук дождя по крыше смазался в монотонный грустноватый гул. Огонек свечи превратился в крохотную, дрожащую синюю каплю. “Гжелка” неумолимо убывала. Дурак, конечно, две надо было брать, две...

На предпоследней стопке, на мгновение ярко вспыхнув и осветив затейливые иероглифы на фоне Великой стены, погасла свеча. Стремительно темнело.

Глухой, клокочущий, постепенно нарастающий гул тревожно заполнил пустоты тела. Окатило беспричинной тоской.

Низко-низко, между провисшим небом и черными крышами домов пролетел вертолет. Во всем доме задребезжали стекла. Куда это он?
Да блядь, какая разница... Главное - тема, на хуй, безнадежно ушла. У Пушкина, наверное, тоже так бывало. Сука, час вдохновенья пропал.
Сунул бутылку под стол.
Только вот подсвечник у Пушкина, бля буду, точно был. Да и свечей, наверное, было у него до хуя.
Отчего-то заплакал.
Где мое акмэ? Вечная память…

Tweet