Часть вторая, "параличный покой".

Глава перва.
Неизжитая запарка.
Муть. Серая кошмарная муть. Терпеливый бред, безумные скачки. На полу бычки. Бычки не бычаця, но ани тихонька лежат. Наверна ани уснули. Их сигодня сильна курили. Искурили до дыр, до треска и хрипа. Верна эта прима. Прима… О прима, твой вкус внушает ужас врагам и смерть тиранам. Твой запах кладёт камаров штабелями, как на лесоповале. Точно боец СС с пистолетом-пулемётом в горделивой беспощадной руке, беленькие сигаретки способны убивать быстро и в больших количествах. Когда мой прадедушка умер от рака лёгких в возрасте 50 лет, я не удивился, т.к. меня тогда ещё не было. Он умер 1-го января. А ещё этот почтенный старец сидел в тюрьме. Что люди делают в тюрьме? Спят. Люди ходят, сидят на нарах. Лежат на нарах. Всё в тюрьме полагается делать на нарах. Иначе тебя выгонят из тюрьмы и ты по дороге домой упадёшь с крутого обрыва, и, сломав шею, задохнёшься от зависти и умрёшь с кинжалом в спине. И это ещё если тебя не настигнет оса-убийца. Дым примы заволакивает камеры сплошным сизым туманом, убивающим конвоира за пять секунд. Убивающий зека за час, а урку - за два. Потому что урки живут дольше. Мой прадедушка не был ни урком, ни зеком, поэтому прожил дольше конвоиров, он прожил 50 лет. Потому что колхозы тогда были сталинские и черно-белое телевидение показывало только сталина. Красными были только коммунисты и большевисты. Меньшевистов уже небыло, их сменили лиловые менты, но лучше мы не будем о них думать, потому что это бесполезно. Лифт приехал. Сколька зим, дарогой лифт. Дай же я тебя абниму. Нет, сначала я зайду внутрь. Шаг, ещё шаг, я уже близко. Лифт, сука, зачем ты закрываешься! Получай падла, топором, топором. Палучай. Ух, фспател. Адни щепки. Теперь-то ты не закроешься никогда. Никогда не закроешься, разве чта тебя починят. Атремонтируют, бля. Хаха, рубить - не строить, изрублю ф апилки, хахаха. Палучай, сука. Вот так я тебя буду рубить. Изменения в советском режиме повлекли за собой тысячи тысяч народов. Народы, пришедшие с Востока, с запада, с юга и юго-востока, а так же из воды и из смертоносных таёжных пустынь, все хотели жить при коммунизме. Но у нас, у египтян, был только военный коммунизм, и поэтому все стали военными. Каждый военный народ стал боевым патроном, как прима. Но ладна, довольна, нада фспомнить, зачем я здесь. Ах да! Эта старушня, эта кровопийца. Убить! Убить и атабрать, атабрать, абабрать. Хехе. Чё атабрать та? Хм, забыл. Ну ладна, разбирёмса на месте. Сделай же усилие, сделай шаг, вайди ф лифт. Эй, нога! Ты меня слышишь!? А ну марш вперёд. Так, шаг сделан. Чёрт, сука, во что-та я наступил. А, хрен. Мало ли чта. Фтарая нога, заходим! Заходим. Паехали, как сказал адин педрила! Чёрт, па кнопке не папасть. Меньшевисты - это маленькие лысенькие карлики, они любят ковыряться у тебя в носу когда ты спишь. Меньшевисты могут вылезти ночью из-под дивана, или из-под кровати, и неожиданно увидеть тебя. Тогда тебя уже ничего не спасёт от капитальной прочистки носа. Угадай, чем они прочищают нос. Кто-то думает, что они делают это пальцами, кто-то предполагает, что для этого у них есть спецальные шпицрутены и мундштуки, но это только гипотезы. Ведь меньшевисты выходят только тогда, когда ты спишь и не видишь их, даже во сне. Как они определяют, видишь ли ты их во сне в данный момент времени, до сих пор остаётся тайной. Тайна, покрытая матом. Не нада была так накуривацца, ачевидна. Очевидна. Очень видна. Видна. Что видна? Видна тёмный каридор. Видны двери. Где старуха? Куда ана запрапастилась? Старуха! Я пришёл рубить. Я буду рубить, ва имя сталина, ва имя народов и ваимя тайги, и всего живова. Убью, сука. Зарублю! Какие же они, большевисты? Как видно из названия, они очень-очень большие и не помещаются под диванами и кроватями. Поэтому они прячутся за занавесками и в шкафах, и если ты увидишь кого-то за занавеской - не бойся, это большевист. Большевист не обидит праведного коммуниста, ведь некоторые праведные коммунисты становятся большевистами… И тогда им дают большие чёрные сапоги и шапки-ушанки со звёздами. Большевисты перед атакой обычно затачивают свои звёзды и пользуются ими как ниндзы - быстро, метко и бесшумно, так, что ты даже не заметишь, если умрёшь. Выходит, большевистов не следует бояться, даже если ты не праведный коммунист. В дверь, в квартиру. Зайду неожиданна. Чёрт, какая квартира? Каторая из васьми? Чёрт, каторая квартира? Давеча был, заложил часы… Какая же квартира, где я вчера был, где, бля, где эта сраная дерьмовая ябучея квартира? А ещё бывают центристы. Это как децл - демократ, центрист, либерал. Редкостная гадина. Как жидомассон, только не любит AC/DC и вообще рокенрол не любит, падла! Это была квартира со званочкам, да да, пративный такой званочик. Где!? Званить, званить! Все перезваню, но узнаю. Хаха, раскольникова не абманешь. Не этот, не этот. Ага, верно тот. Нет, тоже не он. Чё бля за звуки. Кто-то говорит. Кричит! А, чё за харя из двери. Чё ты мне вопишь, ща тапором прамеж глаз… Сука, закрываешься от меня? Нихуя, нихуя. А, сука, на, на, дверь не спасёт, разнесу! Двери не памеха. В щепки, в апилки! Куда бежишь падла, получай! Хаха, стонет мразь! Так уж и быть, добью. Бери, угощайся! Как тебе без руки, весело? А без ноги? Хахаха. Ну ладно, дела ждут. Не буду тебя мучить, полежи пока без голавы. Ишь, крепкий папался. Ладна, пашли. Пашли к старухе. К старухе, бля! К старушечке, за денюшками, хехе. Вот званок. Ага, пахож. Не уйдёшь падла от возмездия! Батарей - это один из хребтов водяного отопления. Батарей живёт в домах, там, где тепло. Чем теплей дом, тем больше температура у батарея. Батареи активны только зимой, когда снежинки хотят разбить твоё окно и прорезать тебе гороло своей лезвийной поверхностью бритвы. Снежинки - это зло, это боль и страх. Дверь, ламать дверь. Где, где ана. Ага, вот тварь лежит, спит бля. Ну харашо, не панадабится и заклад. Палучай, палучай сука. Малчишь?? Хаха, что ж ты скажешь с дыркой в башке, хахаха! Где… Где деньги? Где золото? Где мои часы? Спрятала тварь, спрятала? Куда? Найду, найду. Чёрт, нет. Ну ладна, я зайду папозже, а ты тут пока полежи. Хахаха! Съёбываимса, съёбываимса скорей! Ноги, несите меня как ветер бля!
Через некоторое время, в том же доме собралось немного ментов. Трое стояли в подъезде у окна, все курили и что-то говорят, куря. Один сидит чуть поодаль, роется в каком-то безликом барахле, что минуту назад выволокли на середину коридора и раскидали в геометрически неправильном порядке. Чемадан, порядочно подточенный скалоострыми зубками мышей, изъеденный временем и затёртый тысячами рук и плащей, шуб и пальтов, когда ездил в общественном транспорте под грозным присмотром хозяина. Давка затёрла некогда тёмно-коричневую кожаную поверхность до жалкого махрового состояния. Раскрыв чемадан ножиком поперёк, он извлёк из него предметы старины. Фотографии. На фотографиях - какие-то странные люди, все в плащах и в шляпах, выстроенные в ряд, с горделивой осанкой и военной выправкой. Мент подивился, экое странное фото. Следущая картинка заставила мента похолодеть и задрожать, так что он стал совсем как холодец, такой же холодный и дрожащий. На картинке, которая явно была фотографией, был изображён расстрел. Не солдаты, вскинувшие ружья, не обречённые глаза и прячущиеся руки приговорённых, а именно расстрел в своей главной фазе - фазе попадания пуль в человеческие тела. Солдаты стреляли по очереди, и люди принимали пули тоже по очереди. Первый - совсем ребёнок, уже лежал ничком на земле, лицом в грязной луже, и фотограф запечатлел разлетающиеся в стороны капли грязи. На спине ребёнка зияло кроваво-черное отверстие, обнажающее белесые осколки рёбер и хребта, торчащие наружу. "Ну совсем как раненый батарей", подумал с ужасом мент. Вторым расстреливаемым был красивый длинноволосый юноша, на его лице читался незаурядный ум, глаза смотрели пристально и сурово. Кроме глаз ничего небыло видно, т.к. пуля, по всей видимости разрывная, угодила парню как раз в нижнюю часть лица или в шею. Третим расстреливаемым был старик, на его лице застыла исковерканная гримаса предсмертных мук, т.к. он уже получил свою пулю, но пока не умер - пуля попала ему в живот, разорвав его, превратив в кровавый водоворот кишков, органов и мяса. Следом была молодая женщина с ребёнком. Пуля попала прямо в ребёнка, т.е. в нижнюю часть живота, т.к. ребёнок пока ещё не родился и вряд ли теперь это ему удастся. Это как раз тот миг, когда люди страдают больше всего в случае быстрой смерти, так подумал мент, пуская скупую мужскую слезу. Следом был человек с бородкой клинышком и в шляпе, на его лице блуждала потерянная улыбка, голубые глаза смотрели рассеянно, но с какой-то страстной тревогой. Солдат, прицелившийся в него, имел совершенно сморщенный вид. Сзади, на фоне сельского пейзажа с сараями и берёзами, за столиком расположились военные, и с ними один штатской в сюртуке и с бородой, читающий газету "Allgemeines Volksblatt. Popularer Monatsbericht uber die wichtigsten Zeitfragen". Они пили что-то из круглых чашечек, наверно чай, заедая бубликами, и с явным интересом смотрели на картину расстрела. Солдаты, стреляющие в людей, имели совершенно озверевший, невменяемый вид. Следующие фотографии мент не стал пристально разглядывать, только быстренько пролистал. На всех фотках были запечатлены моменты пыток и казней. Это снимал явно какой-то маньяк или псих, или всё сразу. Так подумал мент. Ещё в чемодане были тряпки и мужская одежда, чемодан был извлечён из-под шкафа той самой зарубленной старушни.

Глава вторая.
Чернь и бель.
Лестничная площадка. Последний этаж, железная крашенная лестница, ведущая вверх. Лестница оканчивается вечнозакрытым наглухо стиснутым откидным люком, ведущим, по-видимому, на чердак. Пыль забилась во все углы, пол покрыт треснувшим от натуги, кое-где полностью отвалившимся от действия миллионов шаркающих ног кафелем. Когда-то кафель был оранжевым, теперь же он серо-коричневый, испещерённый глобальными переменами в мироустройстве. Стены синие и безжизненные, крашенные в несколько слоёв всё той же синей краской. В областях наибольшего облупления краски видны самые первые слои, которые стары, как этот дом. А этот дом вообще не знает, что такое время. Он появился одновременно с ним. Под высоким сводчатым потолком, где побелка отсырела, пошла трещинами и начала осыпаться, когда-то жили пауки. Они раскинули свои сети далеко на восток и на запад, с севера на юг и наоборот. Тысячи паучьих поколений выросли и умерли в этом насекомьем мегаполисе. Теперь паутина безжизненно провисла от тяжести комьев пыли и дряхлых трупов мух. Сквозь паучью сеть тускло доносится свет далёкой лампы, висящей где-то вверху. Почему она до сих пор не перегорела, никто не знает, потому что здесь уже давно никого не было, были только распахнутые покосившиеся, проеденные насквозь жуками-древоточцами двери, ведущие в темноту скучного царства пыли посреди падающего из окна света дневных и вечерних светил. Грязные стёкла не давали ничего разглядеть, комнаты были в полнейшей пустоте и безжизненном мраке. Среди этого безрадостного пейзажа можно было увидеть только одно живое пока существо. На полу, спиной прислонившись к стене, сидела молодая девушка. Вид её был довольно жалким: грязная, вся в красных пятнах, рваная одежда. Джинсы, заляпанные кровью, стянутые кое-как на талии обрывком ветхой ткани вроде тряпки. Кофта, когда-то белая, теперь серо-непонятного цвета, без одного рукава. Девушка сидела, положив голову на скрещенные на коленях руки, так, что лица видно не было. Волосы свисали, кончиками касаясь пола. Они слиплиь сосульками. На бледной шее красовался свежий рубец, кривой глубокий шрам. Девушка не шевелилась, и, кажется, спала. Затхлый воздух внезапно пришёл в движение от принесённого с лестницы свежего ветерка, разогнавшего по мере сил царящую духоту и качнув паутинный мегаполис под потолком. По полу пробежали робкие неясные тени. Где-то далеко внизу хлопнуло окно, послышался еле слышный нежный звон разбивающегося стекла и скрипа ломающейся рамы. Затем - тишина. Через полчаса - тихий шелест шагов. Он приближался. Ещё минут 10 прошло, и шаги стали громче и отчётливее. Их глухой стук о ступеньки… Привычная безмятежность несуществующего дома. Раскачивающиеся паучьи сети, веками недвижимые столы и табуретки, поставленные в коридоре друг на друга в величественную колонну - всё напоминало безмятежный сон смертельно больного. Кажется, что в ушах застыла тихая музыка смерти, пиликающей на разлаженной скрипке в своём серо-мутном саване. Представляешь себе гроб с кружевными оборочками, потухшие свечи в храме, сухие слои песчанной земли на кладбище, вечный мрак и покой склепа. Так не хочется просыпаться. Хочется остаться здесь навсегда, ни о чём не думать и забыть о своём существовании. Так тихо, так хорошо. Не чувствую ни тепла, ни холода. Ничего. Нет ничего, только пустота и пыль.
Он пришёл сюда и стоял рядом. Зачем? Он мне мешает. Он не должен здесь быть, здесь моя любимая могила. Только моя. Если бы он умер, может я и разрешила бы ему здесь находиться. Пока он жив… Он что-то говорит. Кажется, он говорит мне. "Уйди, я не хочу знать кто ты. Ты мне не нужен" - тихо шептали мои порванные искусанные губы. "Ты тут лишний" - вновь и вновь говорило моё спрятавшееся от всего мира тело, израненное и ненужное, забытое посреди пустыни. "Не прикасайся ко мне" - яростно шептала иссушенная жаждой и духотой кожа. Тем не менее его рука легла на моё плечо. Нежно, но настойчиво, она попросила меня поговорить с ним. Ну что же, если это будет недолго и он сразу уйдёт. Я подняла голову. Мои глаза были красными от иссушивших их слёз, вытекших многие дни назад. Теперь у меня не осталось ни слёз, ничего. Я выплакала себя всю через край. Моё изуродованное лицо, покрытое спекшейся моей и чужой кровью, было неподвижно, как каменная глыба. Мутный мой взор прошёл по потревожившему мой покой. Сначала я видела ботинки - пара узких штиблет, затем взор скользил дальше - я видела полы длинного осеннего плаща, пояс, перевязывавший плащ пополам. Руки в перчатках. Теперь, подняв голову выше, я вижу его лицо. Оно светится дружелюбием и добротой. Оно ненормально. Голубые глаза смотрят на меня, пристально сверлят. У человека длинные светлые волосы, как у Курта Кобейна, но есть и небольшая бородка, как у испанского инквизитора. На голове нелепая широкополая шляпа с дыркой чуть повыше того места, где находится лоб. Я чувствую в этом человеке какую-то силу, сокрытую в глубине души. Он смотрит на меня, а я на него. Оба молчим. Пусть он скажет первым. Да, он говорит. Он спрашивает, кто я. Я молчу, пытаясь вспомнить. Еле-еле разлепив израненные губы, хрипящим голосом говорю, что я ангел, но это не имеет никакого значения. Человек задумчиво смотрит на меня. Глубина океана его бездонных глаз вновь поражает меня. Кажется, если бы он сел рядом со мной, или напротив, мы смогли бы очень хорошо умереть, спокойно и бессмысленно смотря друг другу в глаза. Человек стал говорить. Я не понимала, что он говорит. Мой мозг отказывался воспринимать сигналы из окружающего мира. Неожиданно он вынул из кармана блестящий шприц и протянул его мне, подав на открытой ладони, как на подносе. Кажется, он сказал, что это поможет мне. Сидя под необъятной стеной, я смотрела на эту маленькую вещь, которая якобы могла мне помочь. Сейчас мне уже ничего не поможет, ведь я чувствую близкое дыхание смерти, разящее могильным холодом и звучащее погребальным колоколом. Моё тело - безжизненный остывающий труп, покрытый язвами и ранами. Кровь всё медленнее течёт по нему, кожа стала совсем белой. Сердце больше не стучит, а лишь изредко ударяет, извещая о последних минутах, или часах моей жизни. Я знаю, я предала самое главное - предала бога. Теперь я нично, надеяться и жить больше не имеет смысла, нет целей и нет мыслей. Ну что же, раз он так просит, я могу и воспользоваться этим. Дрожащей рукой я беру шприц. Роняю, поднимаю опять. На левой руке у меня нет рукава. Я ищу взглядом и нахожу синюю, опухшую и безжизненную вену. Игла медленно входит в тонкую кожу. Я ничего не чувствую… Я сижу, смотря в пол, в идеальный кафельный узор. Я ничего не знаю, я медленно ухожу. Наконец-то смерть… Как это прекрасно, УМИРАТЬ…

Глава третья.
Весёлый праздник пиздежа.
Темень встала на улицах непроходимой стеной. Никто не знает, что такое рассвет. Все забыли о нём, перестали верить в его существование. Уже сто семьдесят два часа длится ночь, звёзды светят всё ярче, но некоторые гаснут. Некоторые загораются вновь яростным в своём бессмысленном садизме огнём. Кровавые лужи, вытекшие из глаз ночи, покрыли дороги мелководной рекой. Сталь и мощь уличного движения заглохла - ржавчина проела насквозь машины, плесень заживо мумифицировала пассажиров трамваев. Проходя мимо остановившегося транспорта, родители закрывают глаза своим детям, чтобы те не видели прилипших к оконным стёклам гниющих людей, мокрые нити плесени, тянущиеся между их телами, постепенно сплетая их в единый ком зелено-черной блевотной массы. Сверкают только белки глаз, зрачки мутнеют и превращаются в жижу, смешиваясь с белком. Одежда расползается в гниющее тряпьё. Волосы становятся прошлогодними соплями, намазанным на скопище растворяющихся черепов. Пассажиры машин лежат, откинувшись на спинки сиденьев, задушенные ремнями безопасности. В городе царит хаос и неразбериха. Сорок часов назад перестали подвозить хлеб и все остальные продукты. Скоро начнётся голод. Сырость и трупы всколыхнули бурную волну эпидемий, кто-то поговаривает о чуме. Люди разлагаются внутри своих мрачных квартир, где по проводам больше не бегут весёлые электроны, ныне убитые горем по разрушенной землетрясением плотине. В нижних кварталах всё затопило. По реке густым потоком плывут трупы, видно, они собираются в единую флотилию, проплывая мимо многолюдных городов, пополняя свои ряды всё новыми и новыми телами. С домов отслаивается краска, проседает фундамент. Покосившиеся жилища рушатся друг на друга, расползаясь по земле осколками кирпичной кладки и шлейфами крошева. Люди боятся собственных домов, уходят на улицы, собираясь на открытом пространстве - на площадях и в парках. С неба льётся сплошным потоком дождь, изредка сверкнёт где-то за горизонтом молния. Город погрузился в болезненную темноту и вежливо ожидает смерти, окунувшись во тьму и тревожный шепот кривящихся от страха губ.
…
С неба струились жидкие потоки воды, тучи скрывали еле-еле пробивающееся сквозь слои мрака солнце. Увидев солнце, люди радовались, смеялись, улыбались друг другу, показывая исхудавшими задрогшими руками в направлении еле-еле видной размазанной в облаке желтизны. В целом же всё осталось как прежде, но было чуть светлее. Около здания почты, стёкла которого были почему-то выбиты, собирались люди. Они несли с собой рюкзаки и, снимая их с плеч, клали в общее рюкзачное место. Некоторые сидели на корточках, некоторые курили. Люди, по видимому, собрались уходить из города. Умирать здесь никому не хотелось, но и куда идти тоже было совершенно неясно. Некоторые из них тихо говорили, в основном же молчали. Все понимали насколько малы их шансы.
Свидригайлов лежал на диване, всё ещё не в силах разомкнуть глаза. Сон наваливался на него тяжким одеялом забытья всякий раз, когда он пытался проснуться. В полусознательном состоянии. Свидригайлов ощущал ужасную головную боль, жалившую попроворнее ос-убийц. В ушах любой звук раздавался вульгарным грохотом, как будто в голове катались чугунные ядра, ударяясь с силой о стенки черепа, так что череп трещал как ветхий сарай. Мозги гудели, невозможно было думать. Все суставы и мышцы болели, болели глаза, вдавленные в колодцы глазниц подлой невидимой силой. В горле встал ком подступающей рвоты. В таком состоянии свидригайлов пролежал уже около получаса, с тех пор как начал проспаться. Постепенно он начал восстанавливать контроль над своим телом, собираясь с мыслями чтобы послать сигнал конечностям. Мышцы неохотно сократились, и свидригайлов приподнял голову. Тут же в виски ударила боль, затылок как якорем потянул вниз. Не, бля, просыпаться рановато - мученически подумал свидригайлов.
Спустя ещё полчаса, спустив одну ногу с дивана, а потом и другую, он с непостижимыми усилиями попал ногами в тапочки, и, сделав ещё одно непостижимое усилие, поднялся со своего ложа. Голова кружилась, свидригайлова шатало. Изображение, поступающее от глаз, иногда пропадало, и свидригайлов шёл практически наощупь. Нестабильно работающий цетнр равновесия кидал свидригайлова из стороны в сторону, сшибая его телом стулья. Ударяясь обо все углы, цепляясь за стены, он дошёл наконец до туалета. Сев около толчка и обняв его, он просидел так довольно долго, не в силах подняться. Мелькание в глазах постепенно отступало. Головокужения становились менее дикими. Дрожь колен понемногу унималась. В туалете, вдоль стены, стройными рядами стояли бутылки из-под водки. Все они были выпиты вчера. Разбитый мозг искал в своих глубинах обрывки воспоминаний, с трудом пробиваясь через загустевший туман опьянения. Картины буйного праздничка всплвали в памяти неясными образами. Смеющиеся люди с неясными лицами, дым, везде сигаретный пепел, на столе обрывки газеты, остатки солёных рыб, их хвосты и головы с выпученными глазами. Жёлтый, как-бы древний свет, лющийся из-под потолка, всё наполнил дым, резкий запах спирта. Размашистым движением руки кто-то свалил со стола бутылку, слева слышится гогот, справа кто-то матерится заплетающимся языком. Лицом вниз, кто-то спит на столе. Его волосы торчат в разные стороны. С боков обнимают четыре слабеющие от выпитого изящные женские руки с разноцветными длинными ноготками. Неясные очертания рассеиваются, перед глазами появляется человек, медленно выплывающий из дымового облака. Он приблизился. Щурясь и пытаясь сконценрировать внимание, свидригайлов хочет разглядеть человека. Но он видит только расплывчатое пятно вместо лица. На этом пятне выделяются ещё два пятна, это очки. Пятно-лицо говорит свидригайлову. Напрягая слух, он слышит слова. Напрягая мозг, он пытается их понять. "я ухожу, мне пора по делам," - слышит он, - "я бы с удовольствием остался и напился до смерти, но, увы, меня ждут люди, которые дороги мне". Свидригайлов видит, что пятно начинает удаляться, растворяясь в дымовой завесе, пока совсем не пропадает. Переведя звуки в информацию, мозг дал своё опоздавшее согласие, заставив свидригайлова коротко и неуклюже кивнуть головой. Через секунду эпизод улетучился из его памяти. Проваливаясь в мягкую сердцевину небытия, откинув голову назад и медленно смыкая веки, свидригайлов видел гигантское белое поле с высоты птичьего полёта, а может даже и выше. Внизу величественно-важно плыли облака, идея бессмысленности жизни ради жизни посетила одинокий в метафизической пустоте мозг человека, заставив поверить в своё небытиё. Проваливаясь всё глубже и глубже, он не думал. Он не видел, не слышал и не ощущал. Он знал только своё падение.
Под столом, растянувшись во весь рост, закинув руки под диван, валялся лохматый худощавый мужик лет сорока. Рядом лежали очки со сломанной дужкой и раздавленным стеклом. Вместо подушки у мужика была женкая туфля с отламывающимся каблуком-шпилькой. В кресле лежал, уткнувшись лицом в подлокотник, ещё один. Он храпел. Около кресла нахально расположилась полупереваренная еда. Стулья были перевёрнуты, стол весь в остатках вчерашнего праздника. Расколотые и целые стаканы плескались в водочных водоёмах. Мелкое крошево расколовшейся бутылки усыпало ковёр причудливым скоплением сверкающих звёздочек. Покрывало сползло с дивана, намотавшись на ногу также сползшей с дивана женщины неопределённого возраста с растрёпанными длинными волосами и юбкой, задравшейся выше пояса. Все безмолвные гости квартиры тихонько сопели, только один, как уже упомяналось выше, храпел. Раскрытое окно милостиво впускало в комнату влажный воздух и дождь. На подоконнике образовались лужи. В одной луже лежал опрокинутый пузырёк с круглешками-таблетками. Свидригайлов, с трудом переставляя ноги, направился к окну. Выглянув в большой мир, он увидел затянутое мехами туч темно-серое небо, и жалкое подобие солнца в углу неба. Заставив глазные яблоки совершить вращательное движение, он перевел взгляд на крыши домов. Погнутые недавно прошедшим ураганом антенны были похожи на сгоревшие свернувшиеся спички. От вида мокрых скучных крыш и всего этого траурного пейзажа на Свидригайлова накатила дипрессия. Он закурил трубку, и вроде немного полегчало. Потом он перегнулся через подоконник и посмотрел на улицу, вниз. Людей практически небыло. Один раз только прошла женщина, держащая в руках нечто завёрнутое в шерстяную шаль. Проходя под окном свидригайлова, она обошла распластанное на асфальте голое тело. Свидригайлов отвернуля от окна, тяготясь увиденным. Верно это та самая девчонка, подобранная им и его компанией на улице два дня назад. Мокрая и жалкая, она стояла возле костра, переминаясь с ноги на ногу. Падающий дождь заставлял костёр злобно шипеть. Около неё располагалось ещё несколько человек. Седой задремавший старик, старуха, закутанная в неимоверное количество тряпья, двое дрожащих молодых людей и маленькая девочка лет семи. Лица всех гревшихся людей выражали грусть и покорность сутьбе. Вокруг было темно и тихо, но вдруг издали стал доноситься стук копыт и лошадиное храпение. Из-за домов показалась повозка, запряженная тремя белыми лошадьми. Их гривы были синие, а глаза - белые, слепые. Бешено вращая невидящими глазами, лошади неслись вперёд. Их хвосты переплетались, затем снова расплетались. Грубый поток встречного воздуха раздувал их ноздри изнутри. Шеи лошадей были мокры. Струи дождя настойчиво смывали с них выступившую пену, мыло, как говорится. Бока лошадей вздымались и опадали, как кузнечные меха. Сердца бешено стучали, как кувалды. В повозке ехали несколько человек. Один был плотного телосложения, в круглых очках с синими стёклами и шляпе-циллиндре. Ясное дело, это был Свидригайлов. Его знали многие, но почти никто не знал его имени. Подле него сидел худой человек во фраке. На его тонком лице особенно выделялся крючковатый нос. На носу тоже сидели очки, пытаясь удержаться с помощью дужек, которые они закинули человеку за уши. От сотрясения повозки очки сильно подпрыгивали, и человек поддерживал их тонкой костлявой рукой. Что это был за человек, никто не понял. Зачем-то Свидригайлов заехал за ним по пути в гостиницу. На заднем сиденьи расположилась распутная женщина лет тридцати. Её волосы намокли и прилипли к плечам. Она курила сигарету на длинном мундштуке, закинув ногу на ногу. Короткая юбка обножала её гладкие соблазнительные бедра. Подле неё сидел тучный мужчина средних лет, волосы его были зачёсаны назад. Сюртук его был протёртым на локтях, весь засаленный и грязный. Галстук болтался на ветру. Развалившись на сиденьи, он обнимал распутную женщину за талию. В другой руке он держал трость. Громыхая и подскакивая на неровностях мостовой, повозка свернула в переулок. Кучер, увидев столпившихся там людей, с силой ударил по кнопке сирены и хлестнул лошадей кнутом. Тихий переулок огласился адским шумом, криками и ржаньем лошадей, звучным треском кнута. Люди, гревшиеся у костра, бросились во все стороны. Девушка стояла у самой стены, и только ещё сильней вжалась в неё. Молодые люди вовремя отскочили, один из них успел спасти и старуху от копыт лошадей. Маленькая девочка не успела увернуться, и конское копыто проломило ей грудь. Громко хрустнули рёбра, глубоко вздохнув, девочка умерла, остекленевшими глазами потонув на дне темной неподвижной лужи вечности. Дедушка так и не проснулся в тот вечер. Обод колеса раздавил его ноги, и, не приходя в сознание, он скончался от потери крови и холода. Парни кинулись вслед удаляющейся повозке, но, естественно, догнать не могли. Единственной их местью были два камня, догнавшие убийц, но не причинившие им большого вреда. Сегодня в этом городе человеческая жизнь не имеет никакой ценности, запомни это. Сегодня будет продолжаться всегда, потому что на человечество опустилась тень предсмертной агонии. Дома рушатся, солнце больше не греет, всё живое умирает. Это настал конец света. Старуха горько рыдает, её лицо сморщилось. Но вот плохое сердце подводит её. Рыдания прекращаются, старая женщина затихает. Закрыв глаза, она смотрит в безжалостное небо бытия. В последний свой раз она вспоминает один миг из своей жизни и понимает, что дороже у неё никогда и ничего не было. Морщины разглаживаются, лицо спокойно. Ей улыбается молодой человек в старомодной одежде, будто сошедший со старинной фотографии. Он стоит на пороге, скромной рукой протягивая букет полевых цветов. Цветы пахнут летней грозой, они как знак счастья. И счастье наполняет человека. Зачем же нужно было так долго ждать, когда счастье уже пришло. Спасаться, спасаться. Нужно заснуть в бодрствовании, пропустить течение жизни мимо тебя. Дорогой, ты здесь? Ты рядом? Тебя нет. И меня нет. Меня больше нет. Последний сигнал головному мозгу извне - свет далёкой звезды, прошедший через маленькую прорезь в облачном покрове. Помни, ты ничего не значишь. Ты только собственная мысль о себе. Вот и всё, это конец пути и познание вечной истины.
Кручина, слёзы. Всё бессмысленно. Отступила тоска по умершим родственникам. Друг ушел мстить. Брат остался с умирающим дедом. Холодно. Костёр погас. Головня, еле тлеющая, мокрая и гадкая. Почему-то мокрые угли такие не красивые и не интересные. Не хочется жить. Существование темно и беспросветно. В мире не осталось ничего хорошего. Везде холод и вода. Тёмная глубокая вода, тревога и безмятежность. Забери меня. Я ступаю по дороге. На обочинах остатки проржавевших машин. В лужах мертвят радужные пятна бензина. Фонари погасли. Ночь, холод. Я вся дрожу, я забыла, что такое тепло. Я не понимаю этого слова. Что это впереди? Большая железная конструкция, высящиеся гигантские арки, переплетение металла, мощное соорущение. Это железнодорожный мост. Значит, я прошла уже до самого края города. Нет, это край света. Остановившись над первой опорой моста, девушка смотрит в направлении другого берега. Впереди ночная тьма. Что на другом берегу? Тьма. Черный силуэт маленьких домиков. А может и не домиков. Может, это старинные руины. Когда-то здесь была жизнь, но теперь лишь пустота. Девушка думает, что ни за что не перешла бы этот мост. Там ничто, туда не пойду. Нет звуков. Тихо. Неслышно идёт дождь. Неслышно дует ветер. Она ощущает его холодной кожей. Девушка подходит к краю моста. Перелезает через беспристрастный парапет. Её сандалии стоят на узком карнизе. Шаг вперед, одно движение, и нет больше бесполезной жизни. Обрывается цепь безымянных событий. Вдруг что-то заставляет её обернуться. Это свет, зажегшийся в окне дома на перекрестке. Оказывается, здесь ещё кто-то. Этот мир всё ещё не пуст. Поскользнувшись на мокром железе, она падает в реку. Медленно текущая вода невозмутимо принимает её в свой чертог тишины, поглотив все звуки. Ты не девушка, ты водная нимфа, шепчут белые рыбы, плавающие кверху брюхом. Мы расскажем тебе легенду о сцилле и главке. Главк влюбляется в гордую и красивую нимфу Сциллу. Дабы ее покорить, Главк попросил о помощи Кирку, которая славилась знанием трав и волшебства. Однако Кирка сама влюбилась в Главка, да только никак не могла заставить его забыть Сциллу. И, чтобы наказать соперницу, она вылила сок ядовитой травы в источник, в котором нимфа купалась. Далее, по словам Овидия ("Метаморфозы", XIV, 59 - 67)
Сцилла пришла и до пояса в глубь погрузилась затона,
Но неожиданно зрит, что чудовища некие мерзко
Лают вкруг лона ее. Не поверив сначала, что стали
Частью ее самое, бежит, отгоняет, страшится
Песьих дерзостных морд, - но в бегство с собою влечет их,
Щупает тело свое, и бедра, и икры, и стопы. -
Вместо знакомых частей обретает лишь пасти собачьи.
Все - лишь неистовство псов; промежности нет, но чудовищ
Спины на месте ее вылетают из полной утробы.
Она чувствует, что стоит на двенадцати ногах, что у нее шесть голов и в каждой голове - три ряда зубов. Такая метаморфоза настолько ее устрашила, что Сцилла бросилась в пролив, разделяющий Италию и Сицилию, где боги превратили ее в скалу. Когда во время бури ветер загоняет суда в каменистые расщелины скалы, моряки, по их словам, слышат доносящийся оттуда жуткий рев. Вот так бля.
Через некоторое время вода возвращает девушку на берег. Её подбирает прогулившийся по берегу доктор Бронников, и забирает в дом. Там он её лечит своими безотказными средствами. Проснулась девушка уже сумасшедшей. Чувственностью своей она поражает даже Свидригайлова. Она влюбляется в него. Но потом узнает его. Да, это он был в какой-то повозке. Что за повозка, девушка уже не помнит. Она начинает плакать и кричать, доктор Бронников кормит её таблетками. Из носа хлещет кровь, тяжкую тоску она пытается залить водкой. Ей становится плохо. Затем наступает весёлый праздник пиздежа. Она прекращает рыдать, наоборот очень весела, смеётся и улыбается. Водку пьет охотно, часто курит. Она слышит всё, что говорил Свидригайлову уходящий Раскольников. И, ранее, слышала разговор меж ними о Дунечке. Мало что она поняла, но общая угнетающая атмосфера праздника подействовала должным образом. Сыграла свою роль и благая травка, коей у Свидригайлова был огромный запас, лет на сто. Раскрыв окно, несчастная девушка с улыбкой на лице шагнула в ночь. Полёт с девятого этажа, вечный сон.
Доктор Бронников спокойно отнесся к такому развитию событий. Он сказал, что такие случаи в его практике уже бывали. Кроме того, доктор отрицал свою причастность к самоубийству. Свидригайлов весь день был злой и грустный. Смерть девушки его тронула за душу, как говорится. Её тело закопали в парке, однако на следущий день могила оказалась разрытой. Толстый господин в грязном сюртуке указал Свидригайлову на доктора Бронникова, в особенности же упирал на тот факт, что у Бронникова под ногтями земля. Свидригайлов ничего не сказал. Но какие-то мысли стали тревожить его. Размышления о жизни и смерти, накатившая меланхолия и усталость овладели Свидригайловым. Целыми днями он просиживал в своей комнате, лишь курил трубку и слушал старые пластинки. Особенно он любил заводить армстронга и прочий старинный джаз. Бронников стал захаживать значительно реже. Чуть позже свидригайлов вдруг заново воспылал страстью к некой особе женского полу, которую никто из знакомых его не видел, и стал надолго отлучаться из гостиницы. Дождь немного поутих, но всё же общее состояние погоды ничуть не изменилось. Солнце опять пропало, тучи спустились очень низко. Теперь город погрузился в туманы. Говорят, что в окрестностях сейчас одно лишь непроходимое болото, а что будет дальше - никому не ведомо.

________________

Зачем я это написал? Сам незнаю. Может, потому
что скучно. А может, потому что праздник кончился.

Ёдр Дотоевкий суть Таран, утро 2 января 2002 г.