-    Ты наверное знаешь, - начал он, - или по крайней мере догадываешься, что я никогда не любил твою мать. Более того, я ненавидел её. Причина, по которой я женился на ней, может показаться весьма банальной: твоя мать страшно похожа на одну девушку, которую я безумно любил когда-то в молодости. Та девушка давно умерла, и в твоей матери – так мне казалось – она продолжала для меня жить. Я ошибался, теперь я могу признаться себе в этом, но тогда, в тот момент, когда я впервые встретил мою будущую жену, мне показалось, что судьба снова улыбнулась мне и послала буквальную копию моей любимой. Мне было наплевать на её репутацию, на её прошлое, главное – это тот поворот головы, что так памятен мне, это та улыбка, которая делала меня когда-то самым счастливым на свете, это тот взгляд неистовых раскосых глаз, от которого меня бросало в дрожь. Мне чудилось тогда, что в ней, этой новой женщине, всё это органично и естественно повторяется, неся ту же ауру, что и у моей незабвенной любимой. Но увы, копия всегда остаётся копией – бездушным слепком прекрасного оригинала.

Та небесная богиня моей юности была тяжело больна. Она не могла ходить и передвигалась лишь в коляске. Поначалу я наблюдал за ней издалека: через прорези забора, сквозь заросли кустарника. Я не мог разглядеть черты её лица, ставшие вскоре столь дорогими для меня, но её силуэт, казавшийся таким несчастным в этой коляске, странным образом манил меня к себе. Я специально прибегал к её дому, чтобы украдкой полюбоваться ей, сидящей в скромной задумчивости на террасе.
Однажды я осмелел. Перепрыгнув через забор, я приблизился к ней и протянул горсть слив, которые нарвал тайком от деда, и узнай тот об этом – нещадно бы меня выпорол.
-    Это мне? – удивилась она, и выражение её лица, такое естественное, такое непосредственное, тронуло меня до глубины души. С этого момента я влюбился в неё, отчаянно и безнадежно.
-    Да, - кивнул я. – Я сорвал их для тебя. Они из сада моего деда, а он выращивает самые лучшие сливы в округе. Попробуй, они сладкие, как мёд.
Она взяла одну и надкусила. Белые зубы разорвали сочную мякоть, а упругий язычок раздавил её о дёсна. Я чувствовал, как сок разливается по её рту, я сам был этим соком, я сам, размятый её языком, растекался по дёснам, устремляясь вниз, к горячему биению сердца. Я растворялся в бесконечной неге её тела, смешиваясь со струями крови, бурными, как потоки водопада…
С тех пор я приходил к ней каждый день. Она встречала меня ласково, а позднее я стал замечать, что и настоящая радость наполняла её в те моменты, когда я появлялся на террасе её дома. Я понимал, что моё к ней чувство, казавшееся мне таким дерзким и безнадёжным, находит ответ. Я позабыл тогда обо всём на свете, обо всех столь милых мне раньше прелестях деревенской жизни. Ни речка, ни лес уже не прельщали меня своими красотами; единственной тайной, поглотившей меня с головой, была она – моя единственная ненаглядная девушка.
Я надевал ей на голову венки, сплетённые из полевых цветов, я дарил ей бусы, сделанные из разноцветных камешков, я приносил ей птиц, пойманных мной в силки. Птиц она всегда просила отпустить и я обещал ей это, но потом убивал их, откручивая головы. Птицы, не приглянувшиеся моей любимой, не должны были жить.
Как-то раз я изрезал ножом ладонь.
-    Всё это ради тебя, - сказал я ей, протягивая кровоточащую руку.
-    Дурачок… - она испуганно качала головой. – Для чего ты делаешь это?
И взяв мою руку, она стала слизывать с неё кровь. Крови было много, она испачкала в ней всё лицо и, плача, целовала мне пальцы.
-    Я люблю тебя! – выдохнул я, прислоняясь щекой к её коленям. – Скажи, что и ты любишь меня.
Она не отвечала.
-    Если же не любишь – молчи! – крикнул я тогда. – Потому что я убью себя!
-    Нет, - покачала она головой, - я не буду молчать, потому что люблю.
-    О, Господи!!!
Я уткнулся лицом в её лоно и зарыдал от счастья. Но тут же мне стало страшно. Страшно оттого, что всё может оборваться, измениться, перестать быть реальностью.
-    Давай уедем! Прямо сейчас, просто возьмём и уедем! Чёрт знает куда, но важно ли это? Мы будем жить в лесу, где-нибудь у реки, я построю нам дом. Я буду носить тебя на руках всю свою жизнь.
-    Я не могу, - тихо сказала она.
-    Не можешь! Почему?
-    Я не могу уйти от моей кормилицы.
-    Это та женщина, которая вывозит тебя на террасу? Она твоя мать?
-    Не знаю. Я никогда не спрашивала её об этом. Но она мне больше чем мать. Она – моя судьба. Я вместе с ней всё то время, что помню себя. Она перенесла множество лишений из-за меня. Не всегда мы жили так спокойно, как сейчас. Были и тревожные времена.

Нам приходилось много скитаться. Моё первое, ясное и самое незабываемое воспоминание – дорога. Разбитая, ухабистая дорога, непрекращающийся дождь, и мы с кормилицей трясёмся в какой-то повозке, мокрые и больные. Куда мы направляемся, зачем – это неизвестно ни мне, ни, наверное, ей. Такая жизнь и окружающая действительность представлялись мне данностью и об ином даже не мечталось. Сейчас это время вспоминается как тяжёлый, болезненный сон и порой не верится, что когда-то он был явью. О той девочке, что куталась в драные платки, я думаю не как о себе, но и как о ком-то чужом думать я о ней не могу. Раздвоенность эта неприятна, но порой и в ней находится своя занимательность. Кратковременная.
Моя кормилица – суровая женщина. Я не видела от неё ни ласки, ни доброго взгляда. Все мои проявления нежности пресекались на корню. В то же время её отношение ко мне не было злобой. Это была простая, лишённая всяких внешних проявлений, но твёрдая и значимая вера. Вера, так мне хочется называть это, смысл здесь может и другой, но звуки – они очень похожи на те переливы, что наполняли, да и продолжают наполнять мою память. Она часто ругала меня, била, иногда по делу, чаще – просто так. Я была маленькой, но всё понимала и почти не обижалась. Даже не жалела ни о чём: мне было нечего жалеть – другой жизни я не знала.
Чтобы не умереть с голоду, мы попрошайничали. В деревнях, в городах. В деревнях ходили по домам, в городах – сидели на земле, на рыночной площади, пытаясь вызвать своим видом жалость. В деревнях подавали лучше: моё тщедушное тельце в лохмотьях, бесчисленные болячки на лице и неистовый взгляд были способны разжалобить древних старух на копеечку-другую. Иногда мне давали конфетку – залежалую, вонючую, а я сосала её сутками, по несколько секунд за раз, а потом снова заворачивала в фантик. Невообразимое отчаяние приходило в тот момент, когда конфета  заканчивалась.
В городах нас встречали хуже. Но если подавали – то больше. Правда за каждый грошик приходилось получать ещё и дюжину плевков в лицо. Я до сих пор помню этот тошнотворный запах чужой слюны на своём лице. Чтобы привлечь к себе внимание, я танцевала. Это были самые ужасные, самые безобразные, самые дурные телодвижения, на которые способен ребёнок. Людей поприличней они отпугивали, остальных же заставляли идиотски хохотать. Чаще всего наградой за мои выступления являлись комья грязи, которыми запускали в меня добродушные человеки.
Порой в дороге происходили страшные вещи. Много раз мы рисковали жизнью, подчас она висела на волоске, и лишь благодаря моей кормилице мы всё ещё живы. Как-то злобные цыгане, окружив нас, долго и изощрённо над нами издевались. Они тыкали в нас палками и принуждали раздеться догола. Кормилица была вынуждена сделать это, а потом, прижимая меня к груди, бежала по вспаханному полю, уворачиваясь от тянувшихся к ней рук. Цыгане хохотали и улюлюкали, а я, обессиленная, напуганная, плакала, уткнувшись ей в плечо. «Заткнись! – шептала она. – Убью!» Я пыталась замолчать, но плач переходил в какой-то прерывистый вой – он был ещё ужаснее. Или как забыть того крестьянина с двумя сыновьями, устроившими за нами погоню лишь за то, что мы сорвали пару яблок из их сада. Они поймали нас на опушке леса и, привязав кормилицу к дереву, похабно ругаясь, пороли её кнутами. Или то самое изощрённое унижение, на которое её вынудил пойти один богатей, пообещавший кучу денег за то, чтобы она отдалась его псу. Деньги позарез были нужны нам, и кормилица пошла на это. Я до сих пор вспоминаю об этом с содроганием: она, совершенно голая, стоит на четвереньках посреди какого-то скотного двора, вокруг люди, они смеются, а сзади пёс. Богатей же не дал и половины тех денег, что обещал.

После одного из таких эпизодов у меня отказали ноги. Я стала вдвойне обузой для моей кормилицы, но она не бросала меня, хотя и могла бы. Несколько раз ей предлагали продать меня, но всегда она гневно отклоняла все эти предложения. Мы были, да и остаёмся, связанными высшими узами, а это больше, чем просто дружба или просто любовь. Это – провидение.
-    Почему мы всё время идём куда-то? – спрашивала я её. – Не лучше ли остановиться, зажить оседлой жизнью?
-    Наша жизнь – дорога, - отвечала она. – Возможно когда-то мы и найдём себе приют, но вряд ли это будет скоро. Надо идти, двигаться, и горе нам, если мы остановимся.
И мы шли, и мы снова преодолевали все препятствия, что возникали на нашем пути. Пересекали реки, переходили пустыни, продирались сквозь леса и отбивались от досаждавших нам сил зла – человеческих и звериных.
-    За что нам такая участь? – вопрошала я кормилицу. – Чем провинились мы перед богами, что бредём всё время по земле, не находя желаемого?
-    Наша участь предначертана нам небесами, - говорила она. – Я не всегда понимала это, потому что была такой же глупой, как и ты. Лишь Зохан, лидер моей четвёрки, открыл мне незадолго до своей смерти истинное положение вещей. Он был моим братом, Зохан, как были моими братом и сестрой Зорат и Зинда. Я была совсем ещё юной, когда мы обрели друг друга, и то было счастье, потому что без них я бы до сих пор пребывала в положении безмозглой крысы, что руководствуется лишь своими примитивными инстинктами. В то время по стране шлялось много ложных четвёрок – случайных мужчин и женщин, собиравшихся в группы. Быть вчетвером значило обладать силой и уважением, поэтому многие не гнушались обмана и подлога для этой цели. При первой же серьёзной проверке выяснялась лживость их сущности и даже элементарные скрещения пальцев показывали, что они чужие друг другу.

Мы же были настоящими, истинными. Таких естественных четвёрок было совсем мало, и о существующих знали все. Это не просто найти на всей планете ещё троих братьев и сестёр. Я была последней, примкнувшей к ним. Собравшись втроём, они долго не могли найти четвёртую часть и в течение нескольких лет искали меня по всем городам и весям. По крайней мере они знали, что это должна быть девушка. Как-то проходя по нашим краям, они забрели в моё селение и совершенно случайно на глаза им попалась я. Уже узнав во мне ту, которую так долго жаждали найти, но ещё не веря в свою удачу, они посадили меня в круг, мы сцепили пальцы и… торжеству их не было границ – свечение было явным, а сознание узревало истину – мы стали четвёркой! Я получила имя Заралы.



                                  ПРОДОЛЖЕНИЕ   СЛЕДУЕТ

Tweet