(продолжение)
глава вторая
Ночь

- Значит, без ужина остались. Слыхал, франзузкие обозы так и не подошли? - Эскот вполголоса поделился с Энди последней новостью.
- Ты откуда узнал?
- Думаешь, почему мы снимаемся? Лейтенант сержанту сказал, чтоб поторапливались. Обозы все на той стороне остались, за речкой. И наши, и французов. Вперёд строевые части пропускали. А тут немецкий аэроплан. Швырнул, говорят, двадцатифунтовую бомбу на мост, и адьё. Факамаза, лучше бы нам консервы с собой дали.
- Язык бы на плечо положил, двадцать миль тащить.
- Да ничего, не запалился бы.
- Слышь, Иэн, ну а что, мост весь развалили? Восстановить нельзя?
- Болтали, сапёры спешно наводят понтоны, но боюсь повара к нам на передовую с горячим не полезут. Хотя, признаюсь тебе, дружище Энди, не думаю, что меня сейчас тревожит голод. Живот словно к позвоночнику прилип, я и давеча французу почти весь паёк отдал. Не лезет в меня еда, что-то…
Под шотландцами заскрипели доски временных мостков, перекинутых через канал. Над согнутыми спинами горцев, гуськом пробирающихся к окопам второй линии медленно таяла предрассветная дымка, а вместе с ней испарялись последние надежды на ужин, а равно и на завтрак.

Траншеи второй линии, которые стреляные пуалю называли не иначе, как тёплыми квартирами, были сделаны со всем усердием людей, отчётливо понимающих, что иного дома в ближайшие месяцы у них не будет. Высокой бруствер торчал футах в двух с половиной, вверху. К стрелковым ячейкам, которые были устроены, наподобие строительных лесов, вели небольшие лесенки. Стены были обшиты тёсом, земляной пол укрылся дощатым тротуаром.
- Да тут жить можно, - Эскот, который уже ожидал оказаться нос к носу с немецкими штыками, заметно повеселел.
- Пока квартируем здесь, – сержант Николсон с уважением осматривал оборонительное сооружение.
- А на передовую, когда, сэр сержант? – быстро заморгал младший Макензи.  
- В окопы первой линии отправимся, как начнёт рассветать. Немцы в это время должны менять посты.

- Рассредоточится.
Парни рассыпались по траншее, по одному занимая места утыкаясь в стрелковые ячейки, как патроны в обойму. Французы голубой змеёй заползали в правое ответвление траншеи.

Макларен остался у самой горловины продольного прохода. Вправо и влево траншея плавно поднималась вверх по дюнам. Здесь же была низина. Поэтому на дне, под грязными досками, плескалась мутная лужа. Эскот забрался наверх и, положив винтовку на бруствер, сумел задремать. Даже бурчащая пустота в животе его не тревожила.  
Сидя на дне траншеи, Энди раздавал звонкие оплеухи собственным коленям, отгоняя флегматичных комаров, и сильно корил себя за гордыню. Сейчас он обрадовался бы и каше, опороченной отрыжкой Жака. Пошли третьи сутки, как во рту у Макларена не ночевало и росинки.

Старый чайный клипер, на который их погрузили в Глазго, пока шли по реке, держался ровно, грубо наседая на плоские речные волны. В заливе Ферт-оф-Форт корабль вздрогнул, словно нахальный забияка, почуяв неслабого противника, а когда вышли в море начал мотаться из стороны в сторону, как пьяный боцман в портовой таверне. В непогоду посудине не прибавила устойчивости и дохленькая паровая машина, которую капитан вкрячил на этот раритет.
Горцы прильнули к бортам и стали хвалиться домашними харчами. Наверное, до сих пор по всему проливу от Лейфа до Кале, словно сорванные с рыбачьих сетей поплавки носятся начинка хаггисов и куски плохо переваренного овечьего сыра.  

Макларен вспомнил, как они с ребятами в последний раз потчевались. Перед отправкой, позади плаца на поляне возле серых, словно собачьи будки казарм, выставили столы. Белые скатерти пошли волнами, и чтобы не дать ветру расшалиться, родичи наставили на них всякой снеди. Строгие оттенки полковых мундиров разбавили твидовые костюмы и ситцевые платья, а меж форменных гленгэрри замелькали береты с яркими помпонами, платки, седины, а кое-где и лысины. Мамаши запихивали в сынков чуть ли не фунтовые сэндвичи, а Энди стоял возле стола и наигрывал марш вместе с другими пайперами и барабанщиками из оркестра. Музыканты косились на закуску. Энди чувствовал, как слюнка, словно смола по вишнёвому стволу, струится по тростниковому язычку блоу-пайпа.
К счастью адъютант полковника дал отмашку оркестрантам, и Энди не успел поперхнуться. Однако сразу накинуться на дары отцов не удалось. За стол музыкантов не пригласили. Чтобы к ароматным запахам не присоединился роскошный натюрморт, от одного вида которого сводило челюсти, Макларен сделал равнение направо.
Во главе стола поднялся жилистый полковник Хэмилтон. Он говорил уверенно и строго. К концу его речи, женщины, чьи веки поначалу набухли, как почки после дождя, лишь изредка всхлипывали. Они сомнабуличеки водили головами, остекленело наблюдая за скупыми жестами кадровика. Его грубоватые фразы, фаршированные безукоризненными мыслями, высушили слёзы, но не смогли стереть скорбь с материнских лиц.  
Ребята, которых весь день гоняли по плацу, чтобы некогда было терзать себя думами о переправе через пролив, о другом береге, где солдат поджидали немецкий свинец и чугун, теперь уминали колбасу и сыпали крошки на килты.
Дали отбой и музыкантской команде. Энди отложил пайп и присел к столу. Разрезал дышащий паром хагис. Запах пережаренного в масле лука дразнил ноздри, которые невольно раздулись, словно горнушки печи. Пальцы Макларена, как по клапанам чандлера прошлись по поджаристому боку пирога. Кадык дёрнулся, и пальцы заблестели от жира. Энди взял сочащийся кусок, который, едва коснувшись языка, стал таять во рту. Прикрыв глаза, Макларен тотчас же ощутил вкус нежной баранины и щекотку специй. Желудок уязвлённый долгим ожиданием забурчал.

С передовой пахнуло падалью. Ароматные воспоминания стали пыткой и Энди, щёлкнув хлыстом воли, погнал мысли дальше.

Праздник плоти испортил язва-адъютант. Вставать из-за столов музыкантам пришлось первыми. Несколько пацанов, которых всего пару недель, как пригнали в казармы, уже тащили на плац брёвна и выкладывали каменные шары перед пузатыми бочками.
Засунув под ремни большие пальцы, крепыши поправляли гимнастёрки. Солдаты решившие принять участие в борьбе, разминались. Зобастый Мактарвиш прикладывал мягкие уши к погонам, щёлкая шейными позвонками. Его приятель малыш Кинкэйд, надувал шары бицепсов и, уперев в поясницу ладони, крутил талией. Ватти Бакен грыз травинку, и саркастически кривился, наблюдая за приготовлениями конкурентов.  
Адъютант, спрятавшись, словно за ширмой, за спиной полковника закатывал под брови глаза и тыкал стеком в сторону инструментов. Барабанщики уже закинули на плечи ремни и, отстукивая ритм ногой, норовили ударить в обтянутые кожей бока полковых барабанов. Пайпер второй роты облизнув жирные губы приноравливался к блоу-пайпу. Энди, перекинув одну ногу через лавку, выбирался из-за стола. Гулко загудела туго натянутая кожа, и взвыли бурдонные трубы. Энди на ходу разворачивал лёгкие с трудом набирая воздуха. Набитый живот явно мешал.
Выгребая из зубов языком, застрявшее мясо, Энди вступил не вовремя. Когда же пальцы, наконец, запрыгали по клапанам чантера, мелодия «My home in the Green Hills» торчавшая в мозгу каждого селянина, словно ржавый гвоздь в старом заборе, даже полковнику Хэмилтону не знавшему иной музыки, кроме армейских маршей, показалась не совсем знакомой. Энди позволил второму пайперу солировать, отдышался и заиграл снова. Вышло неплохо, но без лишних изысков. Теперь Энди старался не импровизировать. Сонный послеобеденный настрой топил вдохновение. Тепло, поселившееся в желудке, словно маленький котёнок на печке, убаюкивало лёгким мурчанием, отгоняя пушистым хвостом остроносых комариков вольностей. Мелодия, которую он прежде выдувал, словно стеклодув невиданную вазу, превратилась в обычную пивную бутылку. Ленивый мотивчик плёлся в колее привычной темы.

Под килт задувало. Тьма слиплась густым комком грязи. Энди теперь не различал даже икр Эскота белевших над ним.  
«Может быть и хорошо, что не подвезли еду. Никогда больше не буду играть с набитым брюхом. Помню, всю дорогу до порта было тошно. Муторно даже вспоминать свои трели, похожие на вопли собаки, ошквареной кипятком».

Последний отзвук бурдоннного воя ударился в стену блокгауза и потух. Самые толстые дедки, завзятые знатоки состязаний, бродили по плацу, подозрительно замеряя длину брёвен и присматриваясь к каменным шарам.
Никогда Энди не стремился принять участие в молодецких забавах, но в этот раз, отыграв первый марш, козырнул адъютанту и испросил разрешения, присоединиться к здоровякам бычившим шеи. Адъютант лишь мотнул аксельбантами, Энди бросил пайп на траву и пошагал к брёвнам.
Зобастый Мактарвиш уже ухватил торец длинного обтёсанного кэбера, как гимнаст пятку партнёра, готовясь закинуть бревно под самый небосвод, который заменял здесь купол цирка.
Кэбер подлетел вверх, сделал дугу, ударился другим концом о землю, вырвав кусок дёрна и перевернувшись запрыгал приминая траву.
Красноносый старик, задрав килт, пронёсся мимо бойцов и выбежал на лужайку. Не доверяя уорент-солдату, который разматывал рулетку и унтерам, исполнявшим роль судей, дедок запрыгал возле снаряда, отмечая расстояние, которое пролетел снаряд. Широко расставив волосатые ляжки, старик едва не сбил с ног капрала своим мускулистым задом.  
Полковник, наблюдавший за состязанием со стороны, ткнул костистым кулаком Николсона в сержантскую нашивку. Но тут же приосанился и, чтобы звучать диссонансом в легкомысленном штатском гоготе, лишь кашлянул в кулак. Однако комичная сцена забила в него изрядный запас смешливого пороха, и полковника едва не разорвало. Он покраснел, расслабил стальной захват век и выронил монокль. Имитируя протирку оптики, полковник ловким жестом иллюзиониста вырвал из кармана платок, но, маскируясь, лишь раз прошёлся тканью по стеклу и тут же облепил шёлком нос и задёргал погонами.  

Коренастый Кинкэйд долго приплясывал вокруг бревна, а метнул его не дальше Мактарвиша. Дождавшись сигнала судьи, Энди подошёл к снаряду. По гладкому деревянному боку приятно было провести ладонью. Кэбер поднялся и макушка его заходила ходуном. Макларен дождался момента, когда ему удалось на мгновение удержать бревно, неподвижно устремившимся в небо. Он изловчился и, вложив все силы в толчок, метнул кэбер. Снаряд описал плавную дугу, и грохнулся на землю. Вырванный Мактарвишем клок дёрна тёрся о середину ствола.
- Совсем не плохо, мой мальчик, - вездесущий старикан взлохматил седой бакенбард. Дедок столь усердно сучил в клочках волос пальцами, что Энди показалось, будто в бакенбарде у старика завёлся здоровенный паук, который вот-вот протянет свою сетку от самой дедовой шеи до кэбера. К счастью брёвно подхватили двое молодых солдат и потащили к исходной линии броска.
Сержант Николсон уважительно выпятил нижнюю губу:
- Ведь для тебя это впервой, Макларен.
- Так точно, сержант.
Макларена оттеснили плечом. Здоровяк Бакен обошёлся без прелюдий. Молча метнул бревно и на полфута уделал Энди.
Отдышавшись, парни пошли к чашке с мелом: на плацу их поджидали обтёсанные валуны. Макларен покосился на своих матёрых соперников и слепил из губ тщеславную улыбку.

Сейчас сидящему в грязном окопе, Энди те горделивые мысли показались глупостью несусветной – бестолковым подростковым норовом, подогретым рюмкой виски. Энди хмыкнул, и прижал к груди пайп. Было что-то успокаивающее в этом пузатом мешке. Он ещё пах домом. Поглаживая клапаны чантера Макларен снова начал тонуть в успокаивающем гипнозе воспоминаний.

Постукивая по канавкам игральных отверстий, Энди вспоминал свою любимую «Amazing Grace». Холодный сумрак подёрнулся дымкой, и из туманного облака выполз зелёный склон, по которому медленно переступали овцы. Они изредка поднимали головы, осматривались вокруг, и снова утыкались в траву.
Наблюдение за этими однообразными упражнениями, даже самого хладнокровного человека могло привести в отчаяние или погрузить в вековую спячку.
Энди спасала музыка. Без неё тягостная и однообразная работа, безмолвие заносчивых вершин и тупые взгляды овец, давно превратили бы его самого в почти бездушное существо. Немногословное и угрюмое, склонное к диким забавам. Он видел, как по вечерам другие пастухи, что гоняли стада по низким равнинам и пологим склонам, в конце недели устроив овец в загоны, бросали куртки на заплёванные лавки таверны и тупо наблюдали, как расходятся круги в пивных кружках. Пастухи никогда не заходили в салон, не присаживались за столы укрытые белыми скатертями, чтобы не переплачивать лишний пенс. То в чём они нуждались к концу недели, можно было взять и по дешёвке. Пастухи скупились даже на слова. Сидели молча в баре и давились дёшёвым пойлом, до окончательного погашения огонька здравого смысла, в мозгу. Заглатывали пинту за пинтой, и вязкой жидкостью наполнялись глаза, в которых по голубой каёмке уже давно не плыли облака мечтаний, и лишь плескался как зелёная жижа в болотистой заводи, мутный эль. С каждой проглоченной порцией вязкой горечи их взгляды всё более стеклянели и лица становились похожи на морды овец. Надираясь, пастухи уже не могли сдерживать зудящую внутри пустоту, которая урчала, как зловонная трясина, поглотившая надежды и любовь.
Бартендер заметив, как сгущается по углам мрак злобы, выпроваживал ужратых посетителей за дверь. Потирая кулаки, они выходили из паба: иногда по двое или в одиночку задирали кого-нибудь из прохожих на улице. Правда, до драки дело доходило редко. Из выгнивших душ не прорастало даже отчаяние. Потолкавшись и выблевав в ночной воздух поток ругательств смурные мужики разбредались по домам, чтобы через пару дней уйти в горы и впасть там, в успокоительный сон одиночества.  

Для Энди единственной веточкой, по которой он выбирался из этого жуткого круговорота, был блоу-пайп. Стоило коснуться губами мундштука, и муть отступала, под натиском дребезжащего света. Непривычному уху этот звук казался раздражающим, вворачиваясь в ухо, словно штопор в винную затычку и выдирающий пробковые клочья. Но тому, кто дышал с младенчества прохладным воздухом вершин, вибрации баса и звон теноров казались игрой белокрылых ангелов на небесных арфах. Когда, оплетая залитые молоком облаков, вершины пение бурдонных труб сливалось с пронзительной солирующей мелодией, душа Энди словно становилась птицей парящей меж солнечных лучей.

Сначала Макларен радовался своему уединению и глубокому холлу тишины, который благосклонно позволял его пайпу звучать на многие мили, рикошетя эхом от скал и затихая в глубоких расселинах. Дни проносились обрываясь в пропасти ночей. Менялся только интерьер сцены, на которой рыжий Энди выступал для своих безмолвных слушателей. И Макларен ясно увидел, что дни, слишком великолепные и тихие, среди изумрудных или посеревших равнин и гор, прикрывшихся фатой облаков, становятся похожими, как овцы на склоне, глядя на которых легко сбиться при пересчёте. Музыка стала для него сродни кружечке, которая успокаивала и примиряла других пастухов с безысходностью однообразия. Теперь Макларен долгими часами наигрывал свою любимую «Amazing Grace», которая на праздниках звучала не дольше трёх минут, а у него растягивалась на целый день. Но и игра стала частью обыденности. Пустота скопившаяся внутри засасывала словно зыбучие пески.

За проливом уже полгода шла война. В пабе только, и балагурили о том, как немцы высадят десант на побережье. В один из дней, когда из небесного сита прекратила сыпать ледяные семена капель, Макларен собрался и поехал в Глазго за табаком. Весь день он плутал по изогнутым улочкам большого города, и перед глазами стояли овцы, овцы до самого смертного часа. Он вдруг представил, как его понесут под проливным дождём на старое кладбище, а мимо низенького дощатого забора, всё так же бесконечной траурной вереницей будут брести они и не будет им ни конца, ни исхода.
      
Проходя мимо призывного участка, у дверей которого толкались не только молодые парни – его ровесники, но и мужчины постарше, Макларен остановился. Забивая трубку, сказал ещё одному пареньку «я», когда тот спросил вполголоса:
- Кто крайний?
Энди вспоминал горы, овец. Вечное и неизбывное. Всё это словно отлив смывало его словно прибрежный мусор в бездну. Так ничего и не будет в жизни, ничего не будет, радость и тоска, похожие друг на друга. Недели пустые, как товарные вагоны, несущиеся по железнодорожной насыпи и впереди тупик с задранными к облакам рельсами.
Жар обдал его изнутри, словно кипяток, плеснувшийся в чашку. Энди глубоко вздохнул и понял, что уже стоит у тяжёлой дубовой двери, а с картонного листа на него смотрит усатый ветеран и заявляет, вьющейся по верху плаката надписью:
«Man You are wanted!»
Энди дёрнул на себя медный шар, который служил здесь дверной ручкой.

(продолжение следует)

Tweet