Длинный крео, вам любители словесности. Темы курения шишек и ебли ни хуя не раскрыты. И ещё… А? Да. ПЕСДА. А-то некоторые думают, что я не знаю, как это слово пишется.  
Иван Злой

    Встретился я с этим человеком впервые случайно в пересыльной тюрьме. Удивили меня и поразили его искусные татуировки с совсем не примитивными для тюремного быта сюжетцами. Я хотя живописи никогда не учился, но кое-чего в этом деле кумекаю. Нахватался с разных сторон. Смотрел альбомы старых голландцев и два года жил с художницей.
Завели беседу. По здешней привычке был собеседник мой случайный осторожен и душу с порога нараспашку не открыл. Но пришлось нам общаться не раз и вышел у нас с ним занимательный диалог. Только в этом изложении я мои многочисленные вопросы уберу, и оставлю монолог и лишь местами там где надо для понятности вставлю свои реплики и ремарки.
Итак.

    «Как-то знаешь с детства не попёрло. Нет, там дурных компаний и тёмных подворотен не было, а если и было, то безобидно всё выходило. Соль не в этом. Получилось, что всю жизнь я, как слепой без поводыря. Мне семь лет было когда родители разошлись – не сошлись характерами. Да чё там, мать на должности завмага сидела, а отец в путяге преподавал – разница в доходах – очевидная. Ну, мать то поздно домой заявится. То рано – на рассвете. Отец:
    - Где была?
    Она:
    - Ревизия.
    А от самой сигаретами и армянским коньяком двошит. Ругань. До рук доходило. Потом отец плюнул, и ушёл. Мать не долго думая весёлую жизнь к нам в хату перенесла, как раз кооперативную получили. Отец на жилплощадь не претендовал, раз денег его в этом не было. Человек он правильный был, но слабохарактерный. Спился скоро и помер. На кухню вышел, из под крана воды попить с бодуна. И не дошёл. На кафельном полу в общаге и скончался.  
А мы как раз в новом районе обживались – Пески. Школа мне досталась – не приведи господи. Хуже иной «малолетки». К концу восьмилетки местные авторитеты прыщавые в сортирах своих же одноклассников чуть не в парашники опускали. Слава богу, подростковый стыд, да отсутствие опыта не дали разжеребиться не по-детски.
    Вырвался я оттуда, как с каторги. Хотя мне меньше иных доставалось. Из-за таланта. Гопникам плакаты качков масляными красками рисовал. Сейчас за полчаса с закрытыми глазами Конана намалюю. Рефлекс. Кончено, свою порцию в грызло я получал регулярно, как баланду в камере, а вот до глумяжа и беспредела не дошло.
    Одна мечта была – сорваться в художку. С детства грезил. Выпускные сдал и ломанулся. Притащил гору Шварцев со Сталлоне, разбавил ёлками в стиле Шишкина. Взяли с пол-пинка. Домой старался не заявляться. Ухажёр у матери завёлся новый. Приблатнённый. Кидал-кидал пальцы, мол иди на завод работай, чё мой хлеб жрёшь. А сам сука на материной шее сидел, два раза она его от «зоны» отмазывала. Первый раз адвоката нанимала, а потом, он пьяный из «авторучки» в мента пальнул, прямо судье бабла сунула. Дали «условно».
    А я матери всю степуху до гроша отсчитывал. Такая у неё натура была чтобы всё и сразу. Краски и холсты сам покупал. Ну, там, где калым какой.  
Один раз приболел. Лежу книжку читаю. Вваливается пёс. Глаза оловянные. И снова бычку свою включает. Как я не убил его, до сих пор не соображу. Очнулся, а он на линолеуме своими саками истекает. Я к стенке холодной, башкой прислонился. Молитву шепчу. Не знаю, как не убил урода.
    Короче скрылся зечёк на неделю. Перетрухнул. Мать в слёзы, давай из дому меня гнать. Слегла на больничный. Давление там, чего. Перед ней ведь никогда вопроса не стояло: я или он. Я поэтому и дома не часто жил. На каникулы сваливал к друзьям или отправлялся стопом гонять. А то в деревню к тёте Шуре, она мне настоящей матерью и была. Человек великолепный, я таких и среди столичных художников больших, не по званиям, а по факту, и то не часто встречал. Глаза у неё чистые и светлые. Начинаем с ней говорить, а она в самую суть ими смотрит. Я там врубаюсь, исподволь ей своими словами Жиля Делёза перевираю, а она бух! И такой тезой меня огорошит, просто и великолепно, так что я неделю хожу и жмурюсь. Доброты в ней было на весь мир. И то же невезучая. Первый муж в тракторе пьяный сгорел. Старший сын в Афгане погиб. Второго, моя мать на работу пристроила контрактником в десантное училище. Работа не угарная. Шоферил. Он там шлифмашинкой какие-то столбы зачищал, и машины полковничьи окалиной поскоблил. Его в наказание в командировку в Чечню. Говорят или увольняйся или езжай. А через пару месяцев извещение – «пропал без вести». Тётя Шура намучилась. В часть ездила. Думала, в плен попал. Корову зарезали, мотоцикл продали, надеялись кому взятку дать. Глухо. Ни слуху, ни духу.
    Жили они, считай, вдвоём, со вторым мужем, дядей Славой, в деревне. Хотя громко заявлено. Какая деревня? Даже точки нет на карте. Два двора. Их и ещё один дом на другом конце. Туда москвичи на лето бабушку свою сплавляли.  
Тетя Шура зоотехником и кладовщиком на телятнике, супруг её ветеринаром и сторожем, по совместительству. Казалось бы грязь, навоз, а тут такие глаза. И доброта. На весь мир.    
    Вот такой человек моя тётя Шура.
    Я ей помогал: обрат телятам запаривал, силос закидывал. Вечером сидишь под речкой. Вода свинцовой дрожью идёт. И ивы белыми подолами на ветру трясут…
    Ну, это я отвлёкся. Про лето тёплое вспомнил. Тут бетон кругом, железо. Тянет к теплу. А то дело зимой было. Дома. Сижу на кухне, хлебаю варево, которое сам сварганил. Хлоп, а мне на переносицу два ствола падают. Не знаю… Боксом профессионально не занимался, но с низовскими ребятами биться приходилось. Рыбачки народ костистый. А может, инстинкт самосохранения сработал.  
    Я голову вниз. Ствол рукой, в лево. Другой рукой псу этому похлёбку в морду.
    Грохот. Дымом кухню завесило. Плитку финскую в пух дробью. Стена дырявая. Ну, представь крупной дробью с двух стволов почти в упор. Замешкался бы, моя башка, как гнилой орех разлетелась.
    - А мать-то где была?
    - В соседней комнате сидела, она ему дверь-то и открыла. Я пацан зелёный. Стою трясусь. Мандраж прошёл, я к соседям. Звоню ментам, соседей в свидетели зову. Те нет, говорят, мы его боимся, сам разбирайся.
Ну чё, приехали, как надо правильно говорить «сотрудники правоохранительных органов». Меня приглашают в квартиру первым зайти.
    - У вас, - говорят, - собаки нет?
    Думаю, есть одна. А сам им:
    - У него ружьё.
    - Не ссы, - успокаивают, - мы за тобой.
    Пес это сидит из блюдечка чай пьёт, мать ему тётьшурино варенье накладывает. Телевизор орёт.
    Захожу на кухню. Холодно. Наверно окно открывали. Но всё равно пороховой кислятиной пасёт. Сена раскрошена до середины. Молоток на полу лежит. Дыры на скорую руку шпаклёвкой залеплены. Я тычу пальцем, тут мать залетает:
    - Что такое?
    - ?!!
    - Ах, это у нас ремонт, извините, а зачем здесь милиция.
    Мне все жилы как верёвками перетянуло. Ментов чуть не за бушлаты тащу.
    - Обыщите, - ору, - комнату! Здесь ружьё, не выходил он из квартиры!
Мать тоже в крик:
    - Какое ружьё! Ты что же врёшь!
Менты плюнули:
    - Сами разбирайтесь.
    И уехали. А я на ночь у приятеля вписался и на трассу. Осел у знакомых торчков в Шёлково. Там и ганджу первый раз попробовал. Сопляк был, думал пристращусь и подохну от передоза.

    Кипяток пузыриться в грязной кружке чёрными пузырями. Мой собеседник размачивает чифиром комок в горле. И давит, давит старый мозоль. Видно столько в нём жалости к себе и гнева на мир, что только боль приносит облегчение.
    - Пару раз винтом трескался. Марафонил. Как Джон Уэйн гонял по улицам: всё могу, сейчас разбегусь и полечу на небеса. Благо от «медленного» судьба отвела. Один раз повезло, считай. Хотя белого было, как стирального порошка. Кореша мои прибарыживали «герасимом». Я, как тебя сейчас, полкило видел. Покуражился, и думаю: надо ехать. Доучиться хотел, и вообще домой тянуло.
Пушер, у котрого вписывался, дал мне полтинник. Вышел в родном городишке. Стою на вокзале. Грязный бэк за спиной, дозняк грибов в кармане и денег – два червонца. Стою. На табло время: 0.00. Новая жизнь начинается. Смеяться хочется, хоть плачь. Ни будущего обозримого, ни перспектив светлых. Мрак и бесами светлые точки скачут. Вот что я в тех цифрах рассмотрел.
Приехал домой – мать одна. Второй раз в жизни повезло. Выспался и в художку. Распил на пеньках с приятелями, по случаю возвращения. Потом на этюды. Вписывался в каморке у скульпторов. Так и доучился. Летом в деревне отсиделся. Осенью мать умерла. Рак. Так мы с ней и не поговорили по-человечески.
Стоял я у ямы, ком глины мял в руке и мысленно у матери прощения просил, а сам чувствую, в душе такая злоба осталась, концентрированной кислотой не выжжешь. Думаю – пока черви меня не сожрут – не рассосётся. Хочу вроде мир обрести. В церковь сходил, хоть и не верил ерунде. Но всё равно мрак в душе. Муть. Ничего не помогает.
    - Может потому и не помогает, что не веришь?
    - Да, ты слушай дальше. Где-то года через полтора познакомился с девушкой. Прямо, как у Феллини, мимо проплыла. Я тогда в «Красное знамя» зачастил, в киноклуб. Там и сошлись. Народу немного. Цвета приглушённые. Переводчик гнусавит. Ну и я на ощупь в культурном пространстве ориентируюсь.
Всё было здорово и даже лучше. Помню у меня на целую ночь раз осталась, а утром смотрю на двери под проволочку, которой утеплитель простёган, записочка просунута. Разворачиваю. Послание:
    «Мадам, не могли бы вы, проявлять свои эмоции немного потише. Ночью очень хочется спать. Жильцы 5-го этажа».
    «Чудаки», - думаю, - «кто же спит в такие ночи».
Хотя культурные. Моя квартира была на 3-м.
    Одним словом нам с Ларисой было здорово. Поначалу я к браку как к роковой неизбежности относился. Как к прописке на кладбище. Справедливо полагал: торопиться не стоит. А тут, сам оттяпал, и руку и сердце. Так сказать, на блюде под нос ей подсунул.
    Переехал к Ларке. Мать у неё, такой интеллигентной мне показалась. Поначалу… Да... Работала она бухгалтером в каком-то прибандичином банке. Какой-то чёрный учёт им сводила. Я тогда весь в розовых стансах обретался, за реальностью мало следил. Да, и в общем, не в её работе дело.

    Поженились мы с Ларисой. И опять меня, как ломом по башке. Первенца нашего не уберегли. Роддом на ремонте был. Роженицы в одном отделении лежали, а новорожденных в другое здание таскали. Ну, там метра три расстояние. Но дело в январе было. То ли не завернули, как следует, то ли просто просквозило на таком-то дубняке. Неделю не прожил.
Не поверишь, когда Сашка через год родился, я даже не выпил ни разу, пока их с Ларкой из роддома не забрал. До этого сам выбирал, где моей нестись, объездил все роддома в городе. Тёща сунула там кому-надо. Медицина уже была не бесплатной.
    Дежурил сам в больничке. Хоть и весна уже была – апрель, я там все окна в палате заклеил. И на клумбе под окнами чуть не бивуак разбил.
Обошлось. Жену привёз с сыном. Стали у тёщи жить. Пригласила – неудобно отказать. Ну, там Ларка говорит тяжело, а тут мать – всегда поможет. Да. Свою квартиру запер и забыл. Думал, ну всё теперь и дом и семья. Люди вокруг замечательные. Так думал. Да. Поначалу.
    Сашке второй годик пошёл, когда я стал гниль примечать. Началось с шурина – двоюродного брата жены. 30 лет парню, а уже лысый как попка младенца, момон – до яиц и глаза, как у окуня. В общем… Как здесь говорят, ни украсть, ни покараулить. Мечтал он о тачке, душу готов был заложить. Тёща помогла. Взял он «шестёрку» и модель ему эта так очень шла. Короче, только сдал на права, тёща засела ему на загривок: то на дачу, то на рынок. Как личным шофёром распоряжается. Тачку его использует и как личный и как гужевой транспорт. Другой бы послал куда подальше, а этот робеет, помнит, что вампирша ему боле полсуммы отсыпала, от щедрот своих бескорыстных.
Тёща же скромности не проявляет и ведёт себя с шурином, как блатной со штырём – гоняет по всем пяти углам. А чуть оскал и неповиновения, тёща без обиняков толсто намекает на финансовую взаимовыручку; интересуется, когда, мол, долг собирается гасить. У шурина язык резко маскируется в то место, где ему совсем не следовало бы быть по анатомии.      
    Отдал бы, думаю деньги. Нет. Смотрю – унижаться легче. Купюр жалко.
Тёща – этот микроцербер в юбке и дома наполеонствует. Мужа до сотояния инфузории под туфелькой довела. Тот между шкафом и обоями где-нибудь замрёт с веничком и засохнет. Как боевой конь в ступоре. Я сам на него в темноте пару раз налетал, по дороге на дальняк. Спросонья не разберёт с кем столкнулся и сразу пол мести, мол, не рвите аорту, я при деле.
    Вот так всех тёща железно строила. Мышеобразное исчадие.
    Но гаже всего было видеть, как она перед теми лебезила, от кого подачку ждала, даже если это и не начальник высокий, а сантехник из ЖЭКа. Стелилась ниже плинтуса, тошно смотреть.
    Прихватки её ласковые, так маскировка. Понятно стало, что и на страшном суде за неё вряд ли кто вступится. Дело в другом. Когда слетел с меня розовый флёр, стал я примечать, что и меня, как шурина ватного, начинает меня тёща прессовать. Только не машиной шантажирует, а жилплощадью. Я ей тогда лаконично замечаю:
    - Если тесно, можем съехать.
    Тогда с другой стороны стала меня крыса подгрызать. Намеки начались, что не проявляю я к супруге своей должного уважения. А я тогда впахивал, как конь троянский, по десять-двенадцать часов. За любую халтуру хватался. Когда понял среди какой практологии обитаю, решил хоть финансово от новых родных не зависеть. Бывало, конечно, закидывался по случаю с товарищами, но на карачках не приползал. Тесть – вот тот иной раз бывало вырывался из рабства. Наблюдал я, как его в прихожей охаживали разнокалиберной обувью по выпирающим и, не очень, органам.  
    Смутила меня такая перспектива, и предложил я Ларке ко мне на старую хату перебраться. Она, вдруг, не в какую. Я ей:
    - Да ты что? Посмотри, где живём.
    А она:
    - Нет. Всё нормально.
    Дальше – веселее. Мол ты маму-то слушайся, она дело говорит. Я стою, и словно шелуха с глазного яблока осыпается. Вижу я вместо Ларки тёшу. Стоит в Ларкином халатике, Сашку укачивает и шёпотом меня в грёзы вгоняет. Только сон этот, вьётся змеями, как клубок кошмарный.
Ну не было в Ларке этой гнили ещё с пол-года назад. Не было. Умники пусть скачут в припыжку по популярному адресу. Не было. Не видел? Не замечал? Теперь же словно мутация началась. Любимая моя на глазах монстром оборачивалась. Такая гниль попёрла. Что я даже дыхание стал прихватывать, когда долго рядом находился.
    Домой стал только на ночь приходить. И то поскандалить успевали. Я Ларке в полголоса втолковываю, а она сразу на ультразвук переходит, тут же из соседней комнаты, слышу, горбатая кавалерия тапочками шаркает. Вой на две глотки. Скоро и способ нашли чем меня подцепить. Стали Сашкой шантажировать. Мол не нравиться, разводись и выкатывайся на крейсерской скорости, а сына не увидишь, можешь считать, что глаза себе выколол.
А я и жил только для него. Писать забросил. Всё черновики и эскизы свои похерил. Тщеславие в унитаз спустил. Шнягой всякой занимался. Стенды «Пепси-колы» разрисовывал. «Пойло для ублюдков» и сочащиеся гноем гамбургеры – вот такой стиль у меня был тогда. Не хотел, чтобы Сашка в чём-нибудь нуждался. А я уж и так – отрезанный ломоть. Да и тешил себя, мол образы сочные и линии тонкие не убегут от меня. Нагоню. Напишу свою главную.
    И вдруг оглянулся и вздрогнул: сижу в гнилом болоте рядом с инфузорией, а две мегеры пасти жадные к куску моей души плоти тянут.
    Злой я стал. Раньше в троллейбусах на провокации не вёлся, в склоки не вступал. Если ветеранки трудового тыла меня своими квадратными габаритами задевали, так что в глазах бенгальские огни загорались, старался дышать ровно по методу тайдзи-цюань. И вот, как бультерьер стал на граждан скалиться.
То, домой шёл и ждал, когда комочек тёплый ко мне на ручки запрыгнет, обнимет меня лапками своими пантагрюэлевскими. И сердце моё в кадык упрётся.
А теперь, как двух этих фурий клыкастых представлю, хоть за топор берись.
    Уже уверен был, что ни один суд, сына мне не отдаст. Ни районный, ни гаагский.
Но самое страшное, уже знал, какой гнилью Сашку инфицируют, если я отвалю. Какого дерьма в душу напихают. Так и сияли матово, словно отпечатались на сетчатке, рыбьи глаза шуряка. И ведь всё, думаю, не вырваться Сашке. Засосёт гнилая почва, не выпустит.
    Тогда и ударила под вздох мысль страшная и дикая. Аж пот прошиб, ледяной. Посидел, покурил, а потом прикинул – знал уже, что смертельную казнь отменили, и больше пятнашника не дадут, а при случае и скошуху можно по УДО получить. Думаю за десять лет не успеет у ребёнка личность сформироваться. Если рядом серийных гадов не будет и сам змеем не вырастет. А мне уж, всё равно видно в этой жизни кусок счастья не обломиться. Видно прокляли меня и зелёнкой крест на лбу, при рождении, намалевали. Судьи, которые судьбами жонглируют.
    Может, помозговал бы на ночью похмельную голову, а потом смазало утренним сквозняком, но, как бесы под локти толкали. Всю неделю, с порога прямо в жерла скандалов попадал. Будто для того меня и поджидали.
В пятницу у тёщи день рождения был. Поэтому посторонних в квартире не было. Втроём они за столом сидели. Сашка под стульями ползал. Я на пороге ещё шнурки развязать не успел, а моя «Дружба» уже меня в оборот взяла, лишь опилки полетели.
    И ведь думал всё ещё уладиться. Вечером – поругались, ночью – помиримся. Но тут и ржавая ножовка со скрипом присоединилась. Эту ничем не проймёшь. Что значит иссохшее либидо. Тут мне один казах поведал, что в пустынях самые ядовитые змеи. И если поймать одну, яд с зуба откачать и тут же в клубок не выжатых тварей выпустить, она снова через полчаса накачается, а одна, в банке, сутки доходить будет. Вот и эта гарпия мою девочку сублимированной злостью пропитала. Всё думаю. Не мне откладывать… Значит сегодня.
    Гнали меня в шею. И уже прямым текстом говорили, что не увижу больше Сашку.
    - Разве, что в суде, - взвизгнула ржавая ножовка.
    Поднял я Сашку. Взял на руки. Улыбнулся моренам пиратской ухмылкой. Метнулся в спальню, положил малыша в кроватку и дверь поплотнее закрыл, чтобы детскую психику не травмировать. Эти две ещё орали что-то. Срывались с дисканта на фальцет. А я тупо жал на кнопку громкости, устанавливая шумовую завесу. Жена у меня миниатюрная такая была, шея к неё, как сухая палка треснула. И упала, супружница моя, без звука. Тут тёща заголосила, перекрывая телевизор. Даже тесть – сонная инфузория встрепенулся.
Не зверь я, и не изверг, и живописать ничего не буду. Радости я не испытал ни какой. Даже облегчения. Обернулся, только к тестю, который бутылку пытался за горлышко ухватить.
    - Сиди, - говорю, - спокойно, пока я тебе её в упругое колечко ануса не определил.
    Тот и засох, по привычке.
    Я выбежал, из автомата товарищу позвонил, быстро объяснил, как по трассе тёткину деревню найти. Сдал ему Сашку с рук на руки. Сашка, как зальётся, мол зачем чужому дяде отдаёшь. Я по ступенькам поднимаюсь, а у мне слёзы глаза жрут.
    Утёрся перед дверью. Захожу. Тесть сидит, как пришитый. Вот, думаю, сука навеки человека воли решила.
    - Иди ментов звать.
    Всё взял. У следака на все вопросы, как на свадьбе отвечал. Суд – театр, честное слово. Товарищ мой материну «двушку» разменял. Малосемейку продал, а однушку мне оставил. Ну, что-то ещё было у меня в кубышке. Адвокат с судьёй поделили. Влепили по-божески – червонец. Если бы материну квартиру целиком продал, восьмериком отделался бы. Конечно, каждый год дорог, но и парня без крыши над головой не оставишь. Мало, ли что будет, думаю. Может кони брошу. Не доживу до освобождения.
    И вот маячу светлым образом Графа-Монтекристо отнюдь не в либеральной компании. Нахально целюсь на УДО. Талантов своих не скрываю. Устроился завклубом. И вообще веду активный образ жизни. Ну, правда, не стучу. Если дёргают, шлангом прикидываюсь. Но матёрые урки всё равно стали на меня косо поглядывать. И шифровочку их символичную – П.А.П.А. – истолковал я верно. А потому когда завязался диалог неизбежный на эту тему, я кривляться не стал и как тебе сейчас рассказал свою историю и не побоялся изложить планы на будущее. Думаю, прикопать и так прикопают. Но, после разговора того душевного, все прищуры исчезли. Нормально жил на строгаче, но тут скощуха подошла и кинули меня на общий режим под Владимиром. Не знаю, как устроюсь».

    На том и кончился на разговор. И не предполагал я даже, что уготовано мне, встретиться с этим мастером пешни и слова в двух шагах от дома.
Сидеть ему оставалось ещё года три. И как завернётся спираль действительности, я не даже не подозревал. Но коллекцию его работ, которые остались на строгаче, я, оказывается, видел. Были там и христианские сюжеты: роспись дароносицы и стен. Поэтому помню, как спросил его:
    - Вы же в Бога не веруете, а как же сподобились?
    - Я в красоту верю, - ответил мастер и пошёл мыть кисти.

    Любят на «зоне» пафос праздных бесед. В сентиментальном угаре нагородят семь вёрст до небес. Только слушай. Поэтому отряс я пыль и прах неправедную с ушей, и, расправив грудь, глубоко вздохнул вольным воздухом, выходя за ворота спецтерритории.  

А спираль заворачивалась...

(окончание воспоследует)

Tweet