Ресурс Удава :: Читай :: Креативы :: Альбертыч - ПАСХА

Триптих «Сад земных наслаждений», Иероним Босх, ~1500 год

Отмыли меня немного около лужи, отвезли на подводе в правление, на диван уложили, одеялком накрыли, птичниц-отличниц обеих приставили. Одна с ложечки горилкой поит, вторая салом копчёным с малосольным огурцом потчует, я и оживать начал.

— Салом? Ты же мусульманин.

— Глупости, в первую очередь я башкир, потомок кочевников. У нас что, до Мухаммада веры не было? Нам Тенгри-хана за штаны с неба стащить надо? Вы, русские, в посты мяса вообще никакого не едите, это кто вам такое заповедовал? Иисус? А когда это он здесь жил? Правильно Ленин и наших, и ваших в шею погнал. Опять ты меня перебиваешь?

— Больше не буду, извини. Только я не русская и не черкешенка, мой Бог подаяний и почестей не просит, но об этом потом поговорим, это долгая история. Художник-то нашёлся?

— Куда он денется? Пока собрание шло, я очухался и курить захотел. Вышел на крыльцо, птичницы со мной на всякий случай. Напротив, за прудиком с гусями-лебедями, подрамник на треноге, холст с другой стороны натянут, стульчик раскладной, на траве тюбики с краской, кисточки в баночках.

— Это наш художник и есть, который Иосиф, — прошептала мне на ухо светленькая птичница Марьяна. — Очень интересный человек, не от мира сего. Хотите познакомлю? Я ему позировала, и он ко мне благосклонен, кусаться и лаять не станет. Весенька, дружочек, не откажи в любезности.

— Он же Иосиф, не?

— Я как-то раз назвала ласково Осенькой, так он расстроился, порвал картину, над которой работал, и блузку на мне, чтобы руки вытереть. Я, говорит, не осень, я Весна свободного человечества! Моё дело — любить, любить, любить и ещё раз любить!

— А почему четыре раза любить? У Ленина же три раза про учиться сказано.

— Сами у него спросите. Только спокойно с ним разговаривайте, соглашайтесь во всём, иначе так разойдётся, что всем колхозом ловить по полям, огородам и по деревьям придётся. Вот он, собственной персоной.

Вышедший из-за мольберта худой невысокий человек был одет так, как и полагается настоящему художнику: оранжевая шёлковая блуза с большим чёрным бантом на шее, стёганый синий жилет и большой бархатный берет, лихо сдвинутый на сторону отсутствующего уха. Меня, как неподготовленного человека, поначалу смутило отсутствие ниже края блузы какой-либо одежды или белья, но скоро я перестал обращать на это внимание.

— Рад приветствовать на благословенной долгогусевской земле, уважаемый коллега! — Весенька протянул мне руку с тонкими длинными пальцами, и я с трудом выдержал его крепкое рукопожатие, хотя нисколько этому не удивился. Мне картатай в детстве рассказывал, что Небесный Хозяин Тенгри взамен ума дурачкам что-то взамен обязательно давал, чтобы те не расстраивались. Ну, силу там, храбрость или пипиську большую.

— Какой же я вам коллега? Вы знаменитый художник, а я простой милиционер.

— Не прибедняйтесь, коллега, ваш перфоманс был великолепен и по задумке, и по исполнению. Человек, родившийся в бездушном чреве автомобиля, рвёт пуповину обыденности бытия и бежит к светлому радостному новому миру, возросшему из нечистот общества потребления, погружаясь в этот мир будущего! Браво! Браво, мой юный друг!

— Но я не...

— Молчите, умоляю вас! Я всё видел собственными глазами. Надеюсь, вы позволите использовать созданный вами сюжет для написания полотна? Я уже вижу этот величественный триптих: на левой створке — грубые демоны-трактористы, разрывающие своими стальными безжалостными механизмами трепетную живородящую земную плоть, на правой — ангелы, две наши непорочные птичницы, Марьяна и Анастасия, прекрасные и обнажённые, вскармливающие грудью вылупившихся птенцов пролетарской красной птицы Рух, — махатм Ленина и Сталина. Посередине же — мрачное чёрное зловонное болото ненасытного капитализма, над которым начинают пробиваться яркие лучи от восстающих над пучиной неграмотности и мещанства серпа и молота. Сам Ерун ван Акен удавится от зависти! Как вам такое, коллега, даёте добро?

— Я не против, только у меня нет времени позировать вам.

— Этого и не требуется.

— По памяти рисовать будете?

— Зачем? Вы же утонули по сюжету, принесли себя в сакральную жертву богам революции, так сказать. Могу только пару пузырей последнего прощального выдоха написать, если общая композиция позволит, уж не обессудьте, это моё видение как художника.

Разозлил меня чёрт этот безухий своим видением, манерами барскими и бородёнкой, как у врага народа Троцкого.

— И ты ему врезал? — Гошка с нетерпением предвкушала логичную развязку.

— Я бы с удовольствием, но нельзя было старания медиков на нет свести. Попросил ответить на три вопроса.

— На какие же, если не секрет?

— Не секрет. Вежливо спросил, как он мог меня увидеть, если вокруг сначала никого не было, а потом целая орда искала не меня, а именно его?

Ответил, что сидел в дупле большого дуба между правлением и лужей, и находился в совокуплении с коллективным разумом пчёл, читал им Манифест Маркса, а пчёлы за это кормили его мёдом и не кусали.

Ещё спросил про четыре раза любить.

Оказалось, что число четыре у индусов символизирует удачу и означает добро со всех четырёх сторон. Это ему поведал духовный наставник, некто Рерих, с которым Иосиф состоит в почтовой переписке.

— А без порток на людях вас тоже Рерих надоумил, или сами дознались? И почему сверху-то одетый?

— Отражение моей внутренней борьбы между человеком цивилизации и человеком природы, c корнями естественной свободы.

— Вы корни свои хоть перед барышнями не развешивали, не все разделяют ваши теории.

Тут этого гнилого интеллигента и прорвало, недаром Владимир Ильич называл таких говном нации.

— Можно подумать, тебя мать в жандармском мундире родила! Сам час назад своей рабской жопой здесь мелькал, холуй при власти!

Если бы у меня кобуры на ремне не было, точно в драку бросился с хером наперевес, контра вихлявая. А так просто убежал к себе в дупло, пчёлам жаловаться. Жалко, мало поговорили. Я в живописи слабо ориентируюсь по части символизма всякого, но пруд с уточками у него очень красиво на холсте получился, прям пёрышко к пёрышку.

Проводили нас душевно и с почестями, полный автомобиль дарами загрузили, одних только вяленых гусей по-долгогусевски с дюжину напихали, всем райисполкомом потом ели. Оксана Лазаревна всё нам платком вслед махала на прощание. Такое вот грязелечение получил и больше не желаю, шайтан его знает, откуда эту грязь зачёрпывают.

— Досталось тебе, бедняжке! Жалко, что ты теперь к Тульскому привязан, а то бы вместе в Долгогусевский съездили. Мне через Иосифа с Николаем Рерихом связаться хочется. Рерих же По Индии, по горам ходит, в том году книгу у нас его напечатали, Алтай–Гималаи называется, но ни в Краснодаре, ни в Ростове её не нашла. Может, у него завалялся экземпляр хоть один.

— Не будет он с нами разговаривать, обижен остался.

— С тобой может и не будет, а со мной...

— Наган ко лбу приставишь?

— Зачем? Ему натурщицы нужны, ты сам сказал.

— И ты ради книжки?!

— Что ради книжки? Попозирую? Запросто, какой в этом грех?

— Голая?

— Обнажённая. Могу в шубе и в валенках, могу в милицейском на коне с шашкой, всё от сюжета картины зависит. От погляда на мне прыщи не высыпят и репейник не вырастет, не о том думаешь, меня против воли трогать очень опасно, иногда даже смертельно. Спросить уже не у кого, просто поверь. А чтобы тебе скучно не было, возьмём Бомбану с собой, на неё Иосиф точно клюнет, да и одним глазком товар лицом, или каким другим местом посмотришь.

— Имя у неё чудное какое-то, в смысле, странное. Обычно у них Зара, Аза, Земфира. Ну Радду ещё знаю, из рассказа Горького.

— Бомбана — это Конфетка по-цыгански, но от французского слова.

— Ишь ты! Окажется потом правнучкой Наполеона, а он с нами воевал, замучаюсь объяснительные писать. Тьфу ты! Заговорила меня совсем, прям серьёзно стал о подружке твоей думать, а самого невеста дома ждёт.

— Не она тебя там ждёт, а ты её здесь, это разное, я тебе потом объясню, пришли мы. Василий, бери левей, с улицы к бричке подойдём, хватит по лесным тропинкам ноги сбивать.

Около символического забора, ограждающего отделение только со стороны главного фасада, толпилось с дюжину обитателей посёлка, настроенных весьма серьёзно, о чём свидетельствовали ружья, винтовки и сабли разного фасона.

— Кто это? — идущий впереди Василий остановился и обернулся к Талько, не опуская жердей волокуши на землю.

— Комитет по встрече. Не медведи, не беспокойся. Мальчики, спокойно идите, поставьте носилки у повозки, вежливо поздоровайтесь и отойдите в сторону. Говорить буду я, а вы кивайте в нужный момент. Понятно?

— А нужный момент когда наступит?

— Я тебя пну, не пропустишь. Переставляй свои ходули и не бздюхай, — Равиль подпихнул Корепанова волокушей, а Гошка пошла чуть левее и сзади, взведя в кармане курок револьвера.

Чем ближе Талько подходила к собравшимся, тем тревожней становилось на душе. Она быстро сообразила, с кем придётся иметь дело, а про мокшей она знала только понаслышке. Гражданская война так причудливо перетасовала карты народов и народностей России, что жители не только одной области или одного района, а даже жители одного села могли теперь оказаться в тысячах километрах друг от друга и от родных погостов. Кто-то бежал от, кто-то отправился за, вот и занесло в опустевшую после череды войн Адыгею. Ещё в дороге мокши предсказуемо разругались в очередной раз с эрзя, из-за чего первые поселились рядом с Тульским, а эрзя остались ниже по течению Белой.

Жили мокши обособлено, к советской власти относились про принципу: ну, пусть будет эта, раз уж так вышло, и славились трудолюбием, хорошо организованным пьянством и невероятным упрямством.

Мокши обступили Равиля и Василия плотном кольцом, откинули с лица покойного наброшенную милицейскую гимнастёрку, признали участкового капитана и немедленно приступили к разбирательству с намёками на применение грубой физической силы.

Хороводила иммигрантским кублом единственная среди собравшихся женщина, а если сказать вернее, высоченная костлявая баба с отёкшим лошадиным лицом. Она стояла чуть поодаль от кибитки, опершись на огромную лопату, черенок которой был выше Гошки на две головы, и раздавала команды своим подчинённым. Те успешно разоружили лейтенанта, обыскали и начали курочить свёрток с пальто, собираясь сделать из освободившихся лиан петли для повешенья. На подошедшую девушку они обратили не больше внимания, чем на ползающих по лицу покойника мух. А зря...

— Эй, кугуты! Вы ничего не попутали? — Гошнаг с силой ткнула острием штыка в задницу раскорячившегося над волокушей мокшу. — Оружие на землю и встать на колени!

— А ты кто так...— подняла было голос дылда, но Талько выстрелила сначала в ногу одному из хлеборобов, удумавшего начать целить из ружья, а вторую пулю влепила в полотно совковой лопаты предводительницы. Энергия заряда через тулейку передалась на крепкий берёзовый черенок, который мощно впечатался прямо в лоб горластой предводительницы. С её головы слетел красный клювообразный чепец — панго, а сама баба закатила глаза и повалилась на спину. Если бы не оплетённые вокруг головы толстые косы, то от удара затылком о каменную мостовую с высоты собственного роста, дылда могла и душу Господу отдать.

— Кто следующий? — Гошнаг направила револьвер на уже покорно стоящих на коленях мужиков, но увидела, что Равиль, держащий за руку бледного как полотно Ваську, строит ей страшные рожи.

— Чего ты семафоришь?

— Погоди, сестрёнка, они нас за бандитов приняли.

— Откуда знаешь? Да не шепчи, дело сделано уже. Сейчас вызнаю, под кем ходят, прострелю ноги для разговорчивости и чтобы бежать не вздумали, а затем в гостиницу отвезём, как дрова.

— Ты сказала молчать, мы и молчим, пока других указаний не было.

Сами они промеж себя разговаривали, а башкирский язык с мордовским схожи. Васька тоже должен понимать почти всё, он же удмурт, если не врёт.

— Да не вру я, сколько подкалывать можно? Понял я о чём они говорили. Участкового они знали, участок-то с ними рядом.

— Допустим. А вешать-то они почему решили? Равиль тоже ведь в милицейской форме.

— Наконец-то моя практика вернее твоих догадок. Шахану Умаровичу телефонограмма днями была, что на Кубанщине разгонщики появились.

— Кто такие?

— Те же бандюки, только переодетые в милицейское или в младших офицеров. После революции их много в больших городах было. Высматривают по дорогим ресторанам и магазинам бобров пожирнее, отслеживают до хаты, наводят справки разными способами — где работают, с кем якшаются. Потом приходят с ордером на арест и обыск, предлагают добровольно сдать ценности. Если пассажир артачится — устраивают шмон с липовыми понятыми. В городах порядок относительный навели, а в провинции...— Касымов закурил и продолжил: — Бардак у нас в органах такой, что сам чёрт ногу сломит. Подчиняют, переподчиняют, объединяют, разделяют, дают полномочия, отбирают полномочия и всё такое. В Краснодаре одни бланки и печати, в Майкопе другие. На устаревших протоколы и рапорта с обратной стороны пишем и в дела подшиваем, преступный элемент веселим. Хорошо жить начали, если разгоны устраивать стали. Думаю, мокши сами всё расскажут, и так с полными штанами сидят.

— Ладно, а по-нашему они говорят?

— За милую душу лопочут. Мы с Василием расталдычим по мелочи, если что.

— Ну что, граждане мокши, натворили дел? Вооружённое нападение на представителей власти, находящихся при исполнении ими служебных полномочий. Это высшая мера, никакие адвокаты не спасут. Однако есть шанс спасти свои шкуры. Это чистосердечное признание. Будете говорить или за решёткой смерти ждать?

Мужики заёрзали и стали в полголоса что-то обсуждать между собой, постоянно поглядывая на сидящую у забора чуть живую бабу. Равиль хотел прикрикнуть на крестьян, но Гошнаг остановила его.

— Свяжите бабу, кляп засуньте и в кибитку её. Отгоните повозку, чтобы она ничего не слышала.

— Из чего я кляп сделаю-то? Может в участке поискать чего?

— У Василия Константиновича чуньку возьми на время, она со шнурками как раз, тапку в пасть и шнурки завяжите на затылке, пошевеливайтесь. — Мужики, помогите капитана в кузов закинуть заодно, не сидите пнями. Зачтётся при вынесении.

Мужики, послушно исполнив поручение, наладились было опять грохнуться на колени, как Гошнаг замотала головой и доброжелательно спросила:

— Как вы до такого додумались? По-вашему, мы капитана где-то в лесу убили и сюда мёртвого на себе притащили, чтобы что? Продать на мясо, или чучело из него набить? Это лейтенант милиции Касымов, это красноармеец Корепанов, а я ваша соседка из Шунтука, активистка Гошнаг Талько. Мы сами есть советская власть, самая что ни на есть. Товарищ Касымов вообще новый начальник милиции всего Тульского, хорошо вы руководство встретили, нечего сказать...

— Талько? Из Шунтука? Не кузнецова дочка ли? — один из мокшан, на вид постарше остальных, здоровенный крепкий мужик, снял с головы картуз и мял его в руках с виноватым видом.

— Она и есть, Гошнаг Платоновна. Вы моего отца знаете?

— Как не знать? Я ведь тоже кузнец, доводилось в майкопской конторе металл получать. Всё удивлялся, что у него разнарядка чуть ли не вдесятеро большая подписана. Устином меня звать по-русски если, а в общине — Чака, ну это, кто стучит, значиться.

— Так вы, небось, все единоличниками числитесь, оттого государство на вас косо и смотрит. Объединятся вам следует, значиться, — Гошка невольно передразнила мокшанский выговор Чаки. — Так какого рожна вы казнить нас собрались, уважаемые единоличники?

— Прости нас, дочка, оскоромились. Слава Господу Христу, что отвёл и не дал греха на душу взять. Всё ведьма эта, Ведява которая, — Устин кивнул в сторону повозки. — У нас от веку бабы в роду командуют, у них на каждое дело своё божество имеется. Да мужики и не против, наше дело работу работать, позу пить и ту же бабу на печи мять. Сказать по правде, в чём-то она права. Житья от разбойников не стало. И деньгами оброк платим, и товаром продовольственным, а им всё мало и мало. Об эту весну опять половину лошадей забрали, а до того в осень. А лошади не тараканы, быстро приплода не дают.

— Так что же вы к властям не обращались?

— Как не обращались? Сколь разов к участковому ходили, он даже нам двух коников вернул. Правда вскоре приехал командир ихний с подручными, дюжину забрали и оружие годное всё по хатам выгребли под метёлку — на нужды особой военной операции, сказал. На кой ляд ему моё старьё, если сам двумя маузерам обвешан, и сабля у него длинная восточная, с каменьями и щёчками золотыми на ножнах. Такую продать — можно конную роту всем укомплектовать.

Мы чего за Ведяной пошли? Бой тут гремел, сотня конная сначала туда, на Кужору проскакала, потом обратно ехали, мертвяков на телегах везли и лошадей в поводу вели. Мертвяки не армейские, кто в чём, значит красные верх взяли. Это Москай с Вечкаем, охотник и пасечник, рассказали. Они за медведицей ходили. Мало нам от красных и белых бед, так ещё и пасеку медведи разоряют.

Ведяна дюжину нас отобрала, злой позы гарнец выставила и говорит: «Айда, мужики, добро своё возвращать!» Мы и пошли, хотели у капитана сначала спросить, а тут нет никого, и упряжка чужая с дивными конями. Ведяна приказала забрать, а тут вы... Не собиралиcь мы вас вешать, только напугать, чтобы рассказали, где богатства прячете. И стрелять нам нечем, и не из чего, у Вечкая, что в тебя целил, даже затвора в берданке нет, зазря пулю в ляжку только получил. Что с нами, с дурнями, теперича станется?

— Подождите, дядя Устин, этот командир, который с саблей, он бледный был?

— Как полотно, и глаза жёлтые, болеет наверно. Ты его знаешь, что ли? Он тоже из Шунтука? Может лошадей нам вернуть поможешь? Мы отблагодарим честь по чести, дочка, даже не сомневайся.

— Странный вы человек, дядя Устин. Минуту назад с жизнью прощались, а сейчас за коней торгуетесь уже. Вы хоть раскаиваетесь?

— Я, дочка, как из мамки вылез, так раскаянный и хожу. Ты скажи, что сделать надо, чтобы нас к стенке не поставили, а мы на то полное согласие дадим. — Да, мужики?

— Да! Ина! Согласны!

— Лезьте тогда в кузов, поедем к товарищу Хакурате, расскажете, как вас грабили, лошадей отнимали, оружие и продукты.

— И про командира того красного, который видом белый и больной? Не получится, что мы напраслину на человека возведём?

— Не получится. Он белый офицер, вор, насильник и убийца. Я ему сегодня утром голову из пистолета на кусочки разнесла.

— Вот незадача!

— Что-о-о? — моментально вздыбилась Гошнаг. — Он моей сестре малолетней голову саблей срубил и снасильничать хотел! Обещал весь Шунтук вырезать за то, что оброк платить отказались. Мне ему спасибо надо было сказать? Следи за словами, Чака, ты против него куль с картошкой, а я на расправу с врагами скорая!

— Живо лезьте в фургон, мужики, пока до греха не договорились. Не cмотрите, что товарищ Талько ростом мала, её тут даже медведи боятся и стороной обходят, не говоря уж про людей.

— Я ж про лошадей же сказать хотел, вы же не поняли же. Кто же нам же их же вернёт, если же... — перепуганный Устин, последним залезший в кузов, жужжал, как майский жук в спичечном коробке.

— Чего ты на мокшу взъелась? Они все такие, кого хочешь в Поволжье спроси. Все народы Шкай сделал из глины, а мокшу вырезал из пня. Пьяницы и подкаблучники. Их и женят в двенадцать лет на взрослых бабах, чтобы совсем дураками не росли. Пошли, на облучке втроём усядемся, тут недалеко вроде, я дорогу уже запомнил.

— С Василием садитесь, я в кузове поеду, мне надо ещё с Устином переговорить.

— Тебе виднее. На вот, дозаряди револьвер, — Равиль достал из кармана своих синих галифе два патрона. — Бережёного, как говорится... Васька, ты лошадьми-то править умеешь? Тогда тебе и вожжи в руки, только не гони, у нас полна коробочка, — лейтенант расстегнул кобуру и полез на облучок.

Тенгри-Хан