— Твою мать! — Кузнец и священник побежали было в разные стороны, спохватились, бросились обратно, столкнулись на всём ходу лбами и замерли, непроизвольно обнявшись.

— Я знала, что вы обрадуетесь, но не думала, что так сильно. Отпустите уже друг друга, морской мины не видали?

— В море видели, вблизи не доводилось. — За двоих ответил быстрее пришедший в себя отец Николай. — А она не того, не?

— Не должна вроде. Надо у фельдшера двуколку взять, на телеге трудно будет её в гору поднять. Просит штоф крепкого, мне дал, потому что я его ракетоплан критиковала

— Где ты её взяла и как на телегу погрузила? В ней дюжина пудов на вид. — Платон опасливо подошёл поближе, косясь одним глазом на мину, другим на переодевшуюся где-то приёмную дочь, распихивающую по карманам спецовки пистолеты и патроны.

— Где взяла — там больше нет. Михельсоны мне должны были, отдали натурой. Они же и погрузили всем кагалом. Заинтересованные иудеи и на труд, и на подвиг очень даже горазды.

— Им-то эта дура нахрена? И как это они тебе столько задолжать успели?

— Скалу одну подорвать хотели, где рудная жила золотая. С военной базы на побережье привезли. За золото и задолжали, зря что ли я по горам, курганам и штольням рыскаю? Не для себя стараюсь, для Шунтука всего. Школу хотела построить, библиотеку, кинотеатр. Ну ничего, подождём ещё без кино, сейчас тварей этих прикончить надо, иначе и того что есть не будет.

— Ну и мечтательница ты у меня, Гошнаг! — Платон снисходительно взъерошил волосы на затылке дочери и осторожно потрогал мину между торчащих рогов. — Точно не того-этого?

— Приблизительно. — Гошнаг зло сверкнула синими глазами, выхватила из кармана рабочей куртки наган и его рукояткой пару раз со всей силы ударила по рожкам. Бам! Бам!

В повисшей тишине был слышен только стрекот кузнечиков и басовитый гул чёрного шмеля, сосредоточенно копошащегося в большом цветке белого клевера.

— Теперь уже не страшно, деревенщина сухопутная? С вас бы сейчас портреты нарисовать и в поле на палке воткнуть, ни одна ворона или сорока близко не подлетит.

Смотрите сюда, мне на горе ваша помощь нужна будет. Пап, у тебя руки железные, открути один рог, рог Герца он называется. Не бойся, я не Нуну-отцеубийца и рядом стою.

Кто-кто... Бабка Пихто, ты любимую книгу Иосифа Виссарионовича, откуда он себе партийный псевдоним Коба взял, не читал? Недальновидно для будущего председателя колхоза. Крути давай!

Без взрывателя эта мина опасна только если на ногу упадёт. Вот это чугунный защитный колпачок для перевозки, под ним почти такой же, но свинцовый, он и гнётся, когда судно на него бортом наваливается. Тогда в нём разбивается стеклянная пробирка с серной кислотой. Кислота попадает на гальваническую батарею. Тут же возникает электрический ток и по проводам поступает на центральный взрыватель, и вот тогда кааак...! Ну вы понимаете, мало не покажется.

Колбочки у меня отдельно в чемоданчике, их надо будет установить перед тем, как мы эту мину в их гнездо скатим. Вы на Чёртовом этом Пальце были?

Опять: вблизи не доводилось? Как посмотрю, краеведы из вас такие же, как и краснофлотцы. Да смеюсь я, не обижайтесь. И нечего вам там делать было. По нашему тракту дальше к главному хребту Даховская котловина, а за ней всё, край мира. Как Красная армия долину десять лет назад вычистила, так там только в Хаджохе и Даховской жизнь еле теплится. Урочища с теснинами и водопадами, да кладбища с дольменами. Зато оружия там куры не клюют.

Засаду Ащеулов где-то там на нас поставит. Маузер у него отец Николай отобрал, у молодых там по пистолету и кинжалы. Если бы мы десятком конных за ними помчались по горячим следам, этим не нападёшь даже скрытно из кустов. Отрыв у них есть, значит успеют в Хаджохе что-то вроде пулемёта и гранат отрыть, вернутся на версту, где дорога узкая и камни нависают, там и будут нас ждать. Камень на дорогу сбросят, дерево повалят или корову дохлую.

— А мы?

— Навалим им в штаны. Пусть сидят до темноты, комаров кормят. Потом всё равно на Палец вернутся. Кокаином сыт не будешь, а на горе и выпить и пожрать, и бабу помять. С Полиной-то не получилось, а мысли в голове остались. Нервы опять же унять надо, не каждый день детей убивают. Так что напьются обязательно, а раз начальство пьёт, то и остальные по углам, по кустам прикладываться будут и бдительность ослабят, это же не регулярная армия, а сброд. Тем паче — кого им ночью бояться, там и днём голову сломишь, если пути не знать.

— А ты знаешь?

— Знаю. Я там была раза три, до них ещё, клад атамана Хвостикова искала.

— Нашла?

— По мелочи немного. Наганы вот с патронами у входа за каменной полкой лежали. — Гошнаг вытащила оба револьвера и с ровным треском прокатала барабаны по рукавам куртки.

— Чистила хоть? — Кузнец протянул руку.

— Обижаете, Платон Елистратович. — Девушка передала пистолеты отчиму. — Сам учил: техника любит смазку, чистоту и ласку. За науку спасибо от чистого сердца, папа.

— Не за что. — Платон откинул барабаны, заглянул в ствол, пощёлкал курками, понюхал.

— Пристреливала?

— В арбуз с тридцати шагов три из трёх с упором локтем на плетень.

— Годится, молодец. Твоё оружие — твоя жизнь. Что у тебя дальше по расписанию?

— Грузим мину на двуколку, туда же пулемёт, пару ломов, тросы, верёвки — всякий такелаж на твоё усмотрение. Пару штыков немецких возьми, часовых резать, ветоши пук, керосина бутыль, рукавицы брезентовые. Шляпы пасечные с сеткой возьмите, в них лиц не видно, и комарьё грызть не будет, у меня платок тёмный есть.

Я на коляске поеду...

— Как командир?

— Как самая лёгкая. Запасную лошадь к ней привяжите на длинный повод. Отец Николай, держите с отцом по нагану, а мне маузер дайте, я его под брезент положу.

— Молоток мой свинобойный туда же сунь, это батюшка наш у Фрунзе во фронтовой разведке служил, людей на посту резать учился, а я по-нашему, по-слесарному, полуторным молотком в темечко хрясь!!! А уж потом ножичком в ливере ковыряться. Это я про свиней говорю. Надеюсь, они там не в касках на посту? Это я уже про сволоту эту.

— Правильное решение, товарищ Талько! Давайте, на ход коня, и в путь, как раз к позднему вечеру километра за три перед самим Ходжохом налево свернём и вдоль русла Среднего Ходжоха до Мишоко, а там до Чёртова пальца камнем добросить можно. Не-не-не, вы сами пейте, мне нельзя, я ещё маленькая. Только до усрачки не напивайтесь, а то в дороге заснёте и из сёдел повываливаетесь. Как я одна мину в гору попру? Я сильная, конечно, но хрупкая.

— Как же мы по лесу и по горам ночью с лошадьми шарохаться будем? — Отец Николай приблизился к двуколке, когда отряд повернул направо, выехав мощёный гранитом тракт.

— Сегодня десятое июня, пик полнолуния. Погода ясная, ветер не с моря, небо чистое — можно в карты спокойно играть. Поедем вдоль русла, там один берег пологий. Ходжох и Мишоко там почти на равнине медленно текут, ничего крупного не выкидывают. Дождей давно не было, полоса широкая, c запасом хватит. На холмах редколесье, лунного света за глаза довольно будет, не пришлось бы ещё самим к кустам щемиться.

Расчёты подтвердились, и к восьми часам пополудни с очередного небольшого перевала в свете садящегося светила вдали показалась Ходжохская котловина. Путники съехали на обочину, спешились и распрягли лошадей. Мужчины собрали перекус на куске брезента, а Гошанг скинула ботинки с шерстяными носками, ухватила с импровизированного стола кусок холодной баранины с сыром, отобрала у отца шляпу с накомарником, большой полевой бинокль, сунула в карман наган, и жуя на ходу, отправилась к высокой ели, торчащей на самой макушке перевала. Несколько ловких движений, и хрупкая, но сильная девушка скрылась в еловых ветвях.

— Ну ты погляди! Вылитая маймуна, хвоста только не хватает! — Кузнец налил самогон в раскладной стаканчик из фляжки и протянул батюшке.

— Спасибо, Платон, я воздержусь пока. И тебе не советую, Гошка сейчас вернётся, и я не поручусь за твою целостность. Как вспомню про взбучку у часовни...

— Дело говоришь. Вот дьявол, боши проклятые, с руками из задницы, которая на плечах растёт!

— Ты чего разошёлся? Сделаем дело, и пей сколько хочешь.

— Да я не про то. У фляжки горлышко с ниппелем, как обратно залить-то?

— Да выплесни, делов-то, у тебя под кузней его сколько.

— С ума сошёл? Графа Льва Николаевича Толстого только за одни такие мысли анафеме предали. Давай как-то через травинку попробуем, держи ровнее флягу!

— Поздно, братец, кавалерия уже на марше.

— А вы молодцы, быстро учитесь! — Гошнаг наклонилась, чтобы батюшке было удобней снять у неё с шеи бинокль. — Догадались, что я на ёлке смолой перемажусь вся.

— Ну, мы хоть и хуторские, но щи лаптем не хлебаем! — Платон улыбался, приосанившись и горделиво расправив плечи от похвалы.

Вперёдсмотревшая взяла несколько лоскутов ветоши из корзинки в коляске.

— Можно было просто из носика на тряпку наливать и кружку этой гадостью не пачкать, или вы опять здесь пьянство развели?

Ждали нас, но не дождались. На дороге две берёзы от края до края. Недавно совсем ушли, бабка из местных с корзинкой и скатёркой до хаты плелась. В корзине штоф, как у Платона в схроне, перекатывается, только пустой. Не думаю, что она медведей квасом за две версты поить ходила, а бутыль дутого стекла в хозяйстве вещь нужная.

Своей дорогой они на Палец поехали, через Великана. Через полчаса дома будут, на горе уже костёр запалили. У нас не меньше часа есть, чтобы взремнуть с дороги. Луна как раз повыше встанет, и ушкуйники упьются покрепче, нам ещё часа полтора-два вдоль речушек тащиться. Лошадей в рощу заведите, хватит паломников изображать, по тракту дозор их может ездить. Вряд ли, но бережёного...

Диверсанты сложили сёдла в середине небольшой полянки на окраине леса, по периметру привязали лошадей, коляску с миной, и улеглись на мягкой травяной подстилке трёхлучевой звездой.

— Я наверно не засну от всех этих переживаний. — Платон поворочался, устраиваясь поудобней и тут же уснул, негромко похрапывая. Гошнаг и отец Николай смотрели в бездонное небо над Кавказом, усыпанное мириадами звёзд.

*Автор, в силу своего литературного неумения даже не будет пытаться развернуть здесь художественное описание красоты здешней вселенной. Наши великие писатели, поэты и художники не один век старались воссоздать и передать, но даже им не удалось этого в полной мере, поэтому я и тужится не буду. Скажу одно: прожить жизнь, и не побывать в Адыгее хотя бы неделю — это безрассудство и головотяпство. Всё рядом, недорого, удобно, вкусно и полезно. Утром вы вылетаете из Москвы (нужное подчеркнуть) в Краснодар, а уже в обед лежите на спальном мешке в каштановой роще у альпийских лугов, слушая водопады, щебет птиц и шёпот таинственного Космоса. Всё говно цивилизации растворяется за несколько часов, и пробуждаются силы добра, терпения и великодушия. Только здесь, не видя мерзких человеческих существ, не слыша их лживых слов, не ощущая исходящего зловония их мыслей, ты сможешь выйти из своей грязной оболочки, подняться над прахом Земли и понять величие, могущество и мудрость Ахурамазды с его благими мыслями, благими словами, благими поступками, и увидеть всю лживость, подлость и ничтожество Ахримана, отдать должное которому можно в долинах Кавказских гор и на черноморском побережье Краснодарского края. Добро пожаловать!

— Как вы думаете, отец Николай, там, на миллионах звёзд и планет, есть человеческая жизнь? — Гошнаг вытянула тонкую сердцевинку травяного стебля и откусила влажный сладко-кислый кончик.

— Наверно есть. Раз мы тут живём, умнеем, подчиняем себе силы природы — значит мы успешный проект Господа, можно и ещё куда-то отправить.

— Настолько успешный, что три человека ночью приезжают убить сотню других людей, потому что те люди хотели отнять всё у сотни других людей?

— Не знаю, что тебе и ответить. Я воевал против тех людей, которые тоже хотели сделать лучше всем людям в стране. Сколько миллионов людей погибло в результате наших добрых намерений? — Батюшка достал пачку папирос.

— Не закуривайте сейчас, ветер тянет в гору. Скоро пойдём руслом, там низинка, и вода дым разгонит.

— Вроде ты сама прикидывала, что до Пальца чуть не пять вёрст по прямой. Что-то поменялось?

— Поменялось. Мы здесь уже не одни. — Девушка убавила голос до полушёпота. — Лежите, как лежали.

— Кто здесь? — Также тихо спросил священник, пододвигая маузер по удобную руку.

— Не вздумайте палить без моей команды. Голосом или рукой вверх.

— Да где они? У меня один глаз, но рабочий вполне.

— Два старых тополя видите, рядом с кустами орешника? За правым один стоит, другие за кустами прячутся. С подветренной стороны подошли, соображают, чтобы вонью своей или веткой треснувшей себя не выдать. Выше своего роста смотрите, головы на две, он немного пригнувшись стоит. Видите, там как будто нарост на дереве и две красные точки? Это он на нас смотрит.

Батюшка присмотрелся в указанном направлении и побледнел от страха — метрах в тридцати, на другой стороне полянки, освещённой мертвенным ровным лунным светом, как будто из самой свилеватой коры вырастала большая голова с низким лбом, выступающими надбровными дугами, широким приплюснутым носом и огромным ртом. Голова, почти всё лицо и высовывающееся из-за ствола плечо были покрыты густой всклокоченной длинной шерстью серо-бурого цвета. Огромные, посаженные с почти вертикальным разрезом красные, с неразличимыми зрачками глаза не мигая смотрели на непрошенных гостей.

— Пресвятая Дева, великая и непорочная Богоматерь! Услышь меня, грешного и недостойного раба Божия, услышь и не оставь меня в горе и опасности. Приди и покрой меня своим святым покровом, укрой от зла и укажи путь ко спасению. Упроси Сына Твоего и Бога нашего не оставить меня и подать Руку, покрыть меня от зла. Аминь. — Отец Николай до этого так истово молился только в окопах Гражданской, перед боями. И воистину же спасся!

Всю духовность и искренность момента свела на нет тихонько фыркнувшая и зашедшаяся в беззвучном смехе вредная Гошнаг.

— Ты над молитвой Богоматери смеёшься, глупая и злая девчонка?

— Молитва — это набор слов, как в инструкции к сноповязалке. Я над вами смеюсь, Николай Яковлевич. Представила себе, как вы в новой часовне прихожан лёжа исповедовать и крестить маузером будете.

— Не пойму, что ты за человек, Талько. Вроде рогов и хвоста нет, а по всем замашкам вылитый чёрт в юбке, не ночью помянут будет, тьфу.

— Не ношу юбок. Я передовая комсомолка, а ещё у меня ноги худые, мне юбки не идут. Тихо, отец Николай! Слышите, справа ещё подходят. Да перестань ты храпеть! — Гошнак накрыла лицо Платона пасечной шляпой. — Вот у кого нервы железные! Нас убьют, а ему так и будут баранина с самогоном сниться. Пойду разбираться, что им от нас надо. — Гошка расстегнула куртку спецовки и поднялась, почёсывая одну ногу о другую. — Муравьи ещё по мне лезут, нигде покоя нет.

— Кому им? — полупискнул опять начавший дрейфить отец Николай.

— Алмасты, кому же ещё. — Девушка повернулась положить наган и тряпку, пропитанную самогоном. — Они не любят таких запахов.

— Что это за дрянь у тебя болтается? — Батюшка показал стволом маузера на верхнюю часть Гошкиной телесной конструкции.

— Ничего у меня не болтается. — Вредина потянула вниз белую футболку с политически неправильной чёрной трафаретной надписью «Herrenrasse». Нормальная у меня грудь, не всех же мясо-молочная конституция возбуждает. Практично и гигиенично. — Гошнаг не удержалась и несколько раз подпрыгнула, поворачиваясь в разные стороны.

— Я не про эти... не про это совсем. — Отец Николай порадовался, что в сумерках не видно его покрасневших щёк.

— А футболки нам директор школы, Амзет Пиютович в Новороссийске, в порту купил, всей команде по лёгкой атлетике для тренировок. У Полины такая тоже есть.

— Была...

— Из-за надписи выкинули? Зря, не всё ли равно, в чём мы тут бегаем, не на параде же в Москве.

— На шее, на ремешке у тебя дрянь висит, которую я случайно у старца помершего взял и тебе вручил, чтобы ты её участковому отдала, когда он проспится, балаболка.

— Это не дрянь, это амулет или символ власти. Сейчас вернусь и расскажу. Стрелять не вздумайте.

Глядя на крошечную фигурку, отважно идущую через мерцающую ночным серебром поляну навстречу страшным красноглазым чудовищам, отец Николай ловил себя на крамольных мыслях. Он, выросший в семье священника, хорошо учившийся в семинарии, отчаянно сражавшийся за счастье простых людей, работавший не покладая рук, растящий своим трудом пятерых прекрасных дочек, ни разу не залезший в приходскую кассу, скорбящий и радующийся вместе со своими прихожанами, делает что-то не так. Дерзкая непослушная пигалица, ростом в два аршина, три вершка, плевавшая на все каноны и наставления, горит желанием уничтожить зло любой ценой, а он, взрослый, сильный и умный мужик со своим или божественным всепрощением что-то старался доказать конченной мрази Ащеулову, который меньше часа спустя пытался вместе со своими нукерами изнасиловать его десятилетнюю дочь, зверски убил её и спалил храм, в котором была ещё одна его дочь, младенец Таисия. Сам его отпустил, на коня посадил, саблю оставил, нос вытер, только что в задницу не расцеловал на прощание.

Повесил бы всю троицу на их же собственных кишках на берёзе у хуторских ворот — миряне только спасибо сказали, а остальная банда десятой дорогой Шунтук объезжала бы или в своей горной норе варёным ежам без соли на двунадесятые праздники радовалась.

Гошнаг простояла напротив алмасты минут пять. Никто из них не шевелился, не было слышно ни звука. Сначала пропали красные точки и видимая часть силуэта алмасты, потом Гоша развернулась и пошла обратно к месту привала.

— Ну что там? — Батюшкин страх перерос в любопытство и нетерпение.

— Дайте папироску пожалуйста, мне всё в голове утрясти надо, алмасты же совсем не разговаривают в нашем понимании. Звуки разные они издают, но совершенно бессмысленные, как и жесты. У них вроде семьи есть, группы, но они не словами общаются и между собой.

Алмасты вообще, как будто большие механические куклы. Их привезли откуда-то или здесь изготовили по нашему облику, только сильнее, выносливее, быстрее и неприхотливее, чтобы они делали всякую тяжёлую работу. Не для людей. Для тех, кто прибыл на нашу планету очень давно, а может и населял её до начала веков. Этого сейчас я сказать не могу точно, но обязательно узнаю.

— Так они люди или нет?

— Нет. Но и не звери. Я же за ними часто наблюдала и слушала, что про них говорят. Платон вот меня любопытной сорокой дразнит, а я не любопытная, а любознательная. Шунтук, горы вокруг него, леса, реки — это наш и мой дом. Раз уж угораздило здесь прилепиться, то надо знать, как здесь всё устроено, чтобы в своём доме хозяевами быть. Разве это неправильно? Успею ещё у печи постоять и у корыта. Сейчас у меня есть время на книги, на учёбу, на путешествия, на беседы с умными людьми. Что в этом плохого, если мои знания и умения помогут хорошим людям? Я не делаю ничего вам наперекор, я делаю то, что надо делать.

Извините, отец Николай, это я со страха так разговорилась. Я больше вашего боюсь, потому что больше вашего знаю. Как там в вашем Екклесиасте: великие знания — великие печали.

Алмасты не боятся огня, но не умеют его добывать и им пользоваться. Их особенно много в Кабарде, там Эльбрус и другие большие горы, а с долинами плохо, кабардинцы и аулы свои высоко ставят. Так там не редкость, когда алмасты на двор приходят, а то и прямо в дом. Посидят спокойно у очага, съедят что-то если по вкусу найдут, поспать даже могут, и уходят.

Плавать умеют, но воды боятся, не идут в реку или пруд, как будто крокодилов или ещё кого-то в воде опасаются. Пьют из ручьёв и родников черпачком ладони и головой по сторонам вертят. Любят тряпку какую-нибудь стащить или одежду, слоняются с ней, вроде надеть на себя пытаются, но не стараются. Бросят в кукурузном поле и валяются на ней, нагибают стебли и початки не срывая жрут. Так это дело любят, что про всё забывают, людей близко подпускают или заснуть в поле могут.

Они как будто раньше что-то знали и умели, а потом их хозяева бросили, и алмасты почти всё забыли за тысячелетия, обросли шерстью, потому что ткать не могут или шкуру выделать. У них нет никакой цели, хозяева их или умерли, или куда-то пропали. Алмасты их просто ждут. Ходят туда-сюда, где людей поменьше, как куклы заводные.

Но за ними вроде как присматривают сверху. Недаром в горах говорят, что если алмасты убить, то наказание будет страшным и неотвратимым. Поэтому их не трогают и даже рассказывать о них избегают. Харам или как по-другому — не знаю. Пришли и ушли, урона большого от них нет, той же кукурузы птицы в сто раз больше поклюют.

— Велики и чудны дела Твои, Господи Боже Вседержитель! — Отец Николай трижды перекрестился и закурил ещё одну папиросу...



Рог Герца




Долина дольменов


Немецкая фляга ПМВ


Реликтовые тополи Кавказа

Tweet