Такой схватки на севере не было, пожалуй, со времен ледового побоища. Шли стенка на стенку. Ссыльные на поморов. Условия выставлялись суровее христовых заповедей. Лежачих ногами не шпынять, заточки не высовывать. Мат стоял покруче иного тумана. Кровищей снег разукрашивали. Как раз после одного полученного тогда удара бревном по хребту и случилось у Васьки мозговое просветление : пристало, вдруг, кроме своего постылого двора остальной мир поглазеть, диковинных историй послушать, с грамотными девками стихами перекинуться. С этой самой блажной программой самосовершенствования в башке и решил он податься аж до самой Москвы. А туда только плати за место, любой попутный обоз будет рад принять.

- Откуда столько денег набрать, сынок? - отбивался от него отец, дрожа босиком на изгороди.
- Так ты же и в Холмогорах не всех девок перепробовал! - попыталась образумить первенца мамаша, утирая бросившуюся наутек слезу постным блином.

Васек в ярости махнул в сторону родителей первое, попавшееся под ноги полено, и двинул к соседям просить взаймы. Те как раз сидели в светлице и гадали на прошлогоднем горохе будущее своей единственной дочери. Выходило у домочадцев все смутно и тоскливо. Поменяли горох, разбили тарелку, а в финале опять предрекалось быть их кровинушке под сраку лет старой девой. После камня, пущенного крепкой Васькиной рукой в верхнее оконце, на улицу выскочил дядька Саливон, сам весь в чирьях и с валенками подмышкой.

- Дядька, дай червонец в долг, всю жизнь твоим холопом буду!
Саливон не расслышал.
- А хочешь, Марфушку твою под венец возьму? - стал куражиться над несчастным стариком Васюха.

Бедный Саливон возьми да и услышь с горя последние слова. У него, от такого оптимистического намека, враз все чирьи полопались, етишкин корень. Забрезжил его единственной наследнице тусклый огонек. В тот же день, махнув на формальности - сватовство и помолвку, - приказал он обеим своим дурам, женке и дочери, тягать из сундуков приданное. Лови момент, пока у соседа засвербело на их залежалый товар!
- Пусть только дотронется, а уж там всем миром заставим, - подогревал сам себя Саливон, лежа на холодной печи.

Свадьбу гуляли крепко, по -северному, почитай, недели три. Да еще добавь три, как Саливона схоронили. Не выдержало стариковское сердце накатившегося задарма счастье. А тут снег стаял, колея прояснилась, как раз торговым людям обоз в дальнобой снаряжать. Родственники засуетились, давай Ваську непутевого будить. Кто чем старался. Кто просто, багром по черепку, кто по - книжному, макали молодожена головой в лошадиную мочу с клюквой, а уже потом багром по черепку.
А он, подлый, собственно, и не спал. Ни одной ноченьки. Тут другое дело подвернулось, куда заманчивей. Марфушка, эта разноглазая и неровная девка при дневном свете, такой сладкой супругой Василию пришлась, поди ж ты, угадай, баб этих. В темноте, да на мягкой подстилке, оно все наоборот, все в достоинство обратилось. Где губы толстые, там тепло и покойно, где днем горб прятался, там горка стала, да такая крутая, голова кругом. Ноги кривые, все село потешалось, так она ими так стиснет, так обхватит словно поясом, никакими Васькиными бицепсами - трицепсами не вырваться. А уж коровьи титьки- что на Двине штормовая волна! И налетают, и наваливаются, и с ног собьют, и дыханье перекроют! А жарко-то как, не раз сомлеешь, потом с ног до головы потом покроешься, пока из-под них выберешься. Живот марфушкин -то особая, народная сказка. Тут вам не сухой котлован с торчащими ребрами, тут лава страшенная, сама по себе дышит! Чуток вздохнет Марфушка животом в пол своей силы, а Васек уже висит под потолком, затылком пробуя сухие доски, выдох - мягко так опустит, как на подушку из куриного пера, аж сердце от испуга вниз катится. Чисто качели на Ильин день! Бывало, так укачает, так уморит своими подбрасываниями, голову Васеньке своему дурманом закружит, кругами диковинными заворотит, что тому и пива батькиного настоя не надо, и без того хмельной до дури. Больше всего любил Васька тот живот целовать. С засосом! Чтобы после его губищ синие, непонятные знаки оставались. Сначала они красными делались, печати эти, а уж потом разными цветами покрывались. Целовал Васька живот не спьяну куда поподя, а оставлял после себя значки всякие диковинные, какие ему в уме рисовались. Распишет все брюхо вдоль и поперек, как конторские ребята свои учетные кондуиты, и не разрешает Марфуше смывать лекарствами целебными написанное. Часами любоваться мог собственными художественными выкрутасами. Чего-то исправлял в содеянном, перечеркивал, сам с собой ругался, но часто оставался доволен и прислонялся к животу уже ради одного умственного удовольствия. А когда губы уставали, он опускался по Марфушке чуть ниже, пока у самого ноги с лежанки не сваливались, и носом ей дупло щекотал. Разгребет волосищи между ног, нащупает кончиком носа пуговку малую, да и давай бодать ее, бесстыжую. До тех пор Васька с ней тешится, пока та на теплый сок не изойдет!
Но то все пирожки с капустой, грибами, да с рыбою. Вкусно - да не смак! Сладко - да не мед! А смак свой Марфуша далеко прятала, мед полился на Васеньку из тенистой норки, он первый пенку снял! Щелка была до того точно выверена, до того под Василишку пригожена, плевать он хотел теперь на прежде манящие его холодные московские науки: на химии, на астрономии, на риторику изящной словесности. Разозлится он всем своим молодецким здоровьем, нальет быку своему глаза кровью, да и пустит того, бешенного, в Марфушкин калашный ряд! Берегись - кто по дороге подвернется, кто не верит, что тепловые явления обусловлены механическим движением материальных частиц, - зашибет, ей богу, зашибет. Васька сам его иногда побаивался, вот такая дурная механическая масса, помноженная на скорость, в Марфушку залетала. И давай там куролесить, все крошить и мордовать! А как надоест молодому бычку в темнице той маяться, захочет он простора и гульбы, вытащит его Васька, перевернет Марфушку животом вниз и уж тут его фантазия и вовсе ударится в разгул. Как увидит он голую крестьянскую задницу, белую, широкую, без юбок и штанов ну, ровно маткин каравай к маслиннице. И не надо жопу - эту северную печку русскую, никакими дровами растапливать. Она под хорошим мужиком сама пылает! Наглядишься на нее, налюбуешься, кусать охота! А боязно - рот сожжет! Вот и приходится в такое добро булат свой острый всаживать, да не в треть аль в четверть, а по рукоятку. И хотелось бы дальше забрести, и Марфушкины просторы позволяют, да никак, собственное наследство мешало. Изойдется Васька в Марфушкиной Венерической атмосфере, в самом главном своем молниеотводе, употеет весь ручьями -потоками, и уж она вся задергалась, как щука на крючке, тут уж боле терпеть невмочь. Остановит Василий свой темперамент, свой материалистический подход к сему дивному природному явлению, откроет шлюзы и давай раскидывать на благодатную, подготовленную почву единственно верное зерно, что необходимо для активизации отечественной демографии. А в мозгу ни с того ни с сего формулировалось: ежели, где несколько убудет, то умножится в другом месте...

Ойкнуло сердце, заверещала Марфушка, да не дурным своим голосом, которым днем коров пасет, а песенкой душевной, как мала девочка, быть к следующим холодам в их молодой семье прибавлению!
Одну науку теперь грызет Василий - любовь!

- Она от моего сердца! Не поеду, пожалуй, я никуда!

А обоз ждать не станет, лошади мерзнут. Люди хоть и закутаны по самые сопли, но у них другой кнут - деньги! Покрепче мороза бьют! С другой стороны, место в обозе терять не хочется, тем более, наперед оплаченное. Кинулся Василий с людьми на задний двор, в свинарник, отыскал младшего, неповоротливого Михайлу:

- Выручай, брат! Избавь от неволи, прими науку с грамотой на себя!

И как был тот не стрижен и в лаптях, так и упал меж бочек с морошкой и связками вялой живности. А сверху тулуп и полная копна прошлогоднего сена. Не замерзнет!

Москва, говорят, деревня большая, люди там живут богатые и добрые, чай, не обидят мальца-лапотника. На том и думать забыли про младшего из этих, чокнутых, из Ломоносовых. Как он там, вдалеке, прижился, приелся, как с учением справился? Дурачок ведь, совсем дурачок....

Tweet